Увлеченные страстью одной.
Я не придумываю, не пародирую — такими они и были, те лозунги, оставшиеся с начала пятидесятых годов, как и нумерованные названия барачных поселков: Первый район, Пятая площадка, Второй район.
На следующий же день после приезда в Кировск я попал на карандаш местного журналиста. Студенческий мой товарищ кореец Ли Пом Мо просил прислать ему логарифмическую линейку в Пхеньян, где с этими линейками было туго. Придя на почту и терпеливо дождавшись своей очереди, сдаю бандероль.
— Вам в какую республику — в Карельскую? — спрашивает женщина средних лет за окошечком.
— Не в Карельскую, а в Ко-рей-скую, — передаю ей по слогам.
Бандероль была принята, но не успел я выйти на крутое почтовое крыльцо, как был остановлен энергичным человеком с густой шевелюрой. Это и был довольно известный на полуострове корреспондент. Через день я прочитал в газете заметку про встречу с «молодым, большелобым инженером-строителем», то есть со мной, которая заканчивалась так:
«Не бомбы и снаряды, а простую логарифмическую линейку посылаем мы в демократическую Корею».
А при въезде на стройку, рядом с паспортом Всесоюзной ударной, красовалось:
Мы строим мир по ленинской программе,
Мы все одной решимостью полны.
Ведь каждый гвоздь, вколоченный сверх плана,
Удар по поджигателям войны.
Стиль показался знакомым...
Мы начали внедрять другие стихи, стихи-молнии, может, столь же неуклюжие, но зато без размазанного «мы», а по конкретным адресам. Начальнику участка такому-то, под краном с паутиной:
Сначала — крики, просьбы, клятвы:
«Подай бульдозер, экскаватор.
Там из-за вас горит объект!..»
Машину дашь — работы нет.
Еще одному начальнику: «Заказанный вами экскаватор из-за отсутствия фронта работ на таком-то корпусе загружен на 50 процентов.
Товарищ Икс, нас осенило.
Придумали и в жизнь внедрим:
Мы вам, чтоб все в ажуре было,
Пол-экскаватора дадим.
Суровые порядки порой внедряли. Обращались, к примеру, в Рязань, отсылая восвояси одного инструктора без оплаты командировочных: «У нас — Всесоюзная ударная стройка. Каждый работающий на счету. Очень приятно, что нам помогают людьми строительные управления всего Союза. Но пьяниц, разгильдяев и прогульщиков нам не нужно».
В «Окнах сатиры» по этому поводу красовалось:
С зеленым змием если дружен,
Такой инструктор нам не нужен.
Кончайте этот «инструктаж»,
Билет на поезд — и шабаш.
Были мы все-таки реалистами...
Вернувшись из Хибин в Ленинград, я долго не мог обрести душевного равновесия, которое позволило бы оценить и уложить в памяти отрезок жизни, связанный с северной стройкой. Много времени проводил на новой работе, каждый вечер старался чем-то занять, но так живучи и остры были впечатления от короткого, в общем-то, пребывания в Хибинах, что они не оставляли меня ни на секунду. Старался отвлечь себя — и писал почти ежедневно письма ребятам на Север, пытался складывать строчки, а они выходили про Новый город:
Разреши мне, пожалуйста, съездить туда,
разреши, мне, пожалуйста, плюнуть на все,
разреши добежать, разреши доползти,
разреши мне ромашки туда донести.
Лепестки сосчитаю, получится чет —
я на город взгляну и обратно уйду...
Разреши мне, пожалуйста, съездить туда —
я тебя ни о чем не просил никогда.
У каждого литератора, видимо, есть особенно родное, тревожаще близкое место, где он пустил корни, рос вместе со всеми, и он сверяет пульс своих сочинений с биением жизни на избранной точке земли. Поэтому не могу я уже два десятка лет отделить себя от Хибин.
Первое письмо пришло от Василия Иосифовича Гунько, экскаваторщика: «Погода у нас словно взбесилась. Весь декабрь сыплет снег и дует. Намело снега столько, что его приходится убирать экскаваторами из карьера. Я давно не видел такого: целое месторождение снега. Под угрозой выполнение месячного плана. Нас может спасти только чудо. Но мы надежды не теряем и полны решимости этот год завершить успешно».
Заметьте, погода его интересует только на горе, где прошла и проходит лучшая часть его жизни. В Хибинах Гунько уже четверть века. В Кировск он приехал по вызову: один сельский журнал напечатал его фотографию — как опытного киномеханика, перевыполнившего годовой план.
В Хибинах же он связал свою судьбу с Чум-горой. Гунько собирал на плато Расвумчорр первый экскаватор. В октябре 1960 года Василий Иосифович совершил первый пробный рейс на «Татре» с двуногой стойкой экскаватора. Дорога от Кировска к подножию Чум-горы, до первого домика, была хорошей. Дорога же от домика до первого поворота, так называемого «тещиного языка», считалась временной, но вполне сносной. Дальше же начинался серпантинный горный подъем, прозванный «озорными поворотами». С временной дороги на «озорные повороты» был крутой подъем, и здесь уже лежал снег. «Татре» пришлось побуксовать, но все обошлось благополучно, они выскочили на «озорные» и сразу поняли, что большегрузные детали экскаватора поднять будет не так-то просто.
На плато стояла настоящая зима. Метровый слой снега покрывал ровно срезанную когда-то ледником площадку — «плешь». Торчали колышки с отметками предстоящих построек. Сильно мело. Где жить? Где людям согреть себя?..
У Гунько крепко отложилось в памяти, как доставляли они и собирали каждую деталь первого экскаватора. Самой тяжелой частью была сорокатонная поворотная платформа «ижорца». До первого домика груз дотащили тремя КрАЗами, отцепили, обогрелись. Что дальше? Одним трактором трейлер с платформой не подымешь. Тракторы же в сцепке навряд ли пройдут те «озорные повороты». Счалили два С‑80 толстыми тросами, кто-то подал команду трогаться с места, моторы заревели — и то, чего они побаивались, произошло. Платформа словно примерзла к дороге. Нужны были еще по крайней мере два трактора. Тракторы у них имелись (не тридцатый год!), был и трос в запасе. И вот четыре трактора, запряженные цугом, сдвинули груз. Подъем начался... Коварный участок первые два трактора прошли нормально, а вот третий с дороги соскользнул. Обрыв под ним километровый. Тракторист изо всех сил натягивал рычаг фрикциона, пытаясь выползти на дорогу. Громадный груз и еще один трактор сзади и два передних тягача старались разодрать эту несчастную машину на части, но она как-то продвигалась вперед по склону, по камням, над обрывом на новый поворот дороги. Только бы не подвела резина трейлера! Если что-нибудь произойдет с баллоном — все, они застрянут позорно посредине горы, в хорошую погоду, и ничто уже не сдвинет этот груз с места...
Поздно вечером поднялись на плато. До цели — километра два. Уселись на платформы, посвистывая. Моторы затихали, трактористы убирали газ, сбавляли обороты. И вдруг трактор, сцепленный непосредственно с трейлером, помчался вперед. Тут был уклон, на последнем километре. Сорокатонная платформа толкала машину впереди себя, как детский мячик. Монтажники соскочили на обочину и остолбенели: помочь никто из них не мог. Трактор развернуло поперек дороги, и платформа остановилась. Уф‑ф... Они тут же отцепили два передних трактора, как-то даже не веря остановке, и перевели их назад, на тормоз.
В своем письме Василий Иосифович Гунько скрупулезно описал, как они доставляли на гору и привинчивали буквально каждую гайку восьмикубового «ижорца».
«Постарайтесь вспомнить о людях, про житейскую обстановку той первой зимы на плато Расвумчорр», — попросил я Гунько. Он обещал, долго помалкивал, затем написал мне:
«О людях что-то не получается. Я много передумал и ничего путного вспомнить не могу. Припоминается только все трудное и плохое. Такого добра было много, очень много. И вот о нем-то писать неохота. Я часто думаю: как мы могли построить при всем том такой гигантский красавец рудник?.. Или я что-то недопонимаю и ничего страшного нет?»
Да, когда человек остается один на один с горой, это тяжелый труд и подвиг.
Гунько запомнилось такое. На плато Расвумчорр сорвало крышу с огромного здания компрессорной и отбросило к жилому дому. Вновь покрыли компрессорную, но она стоит параллельно обрыву, а у обрыва всегда сильный ветер, и крышу сорвало вторично. Отлетев, она разбила автокран. Люди пробурили шпуры по периметру здания, прижали крышу к горе тросами. Так они покоряли Чум-гору.
Подъем на километровую отметку длился десять часов на тракторных санях. Рабочие высматривали дорогу, остерегались — лишь бы не сорваться с саней. На плато передвигались по проволоке. Хлеб топором разрубали.
«Пора заниматься карьером», — сказали тогда экскаваторщику Василию Иосифовичу Гунько.
«Подъехал первый КрАЗ, — вспоминает он, — я зачерпнул ковш и высыпал. Смотрю, ребята стоят сбоку, руками машут, что-то кричат. Я нагружаю... Потом спрашиваю парней: «Чего вы там орали-то все?» Они смотрят на меня, будто я с луны свалился, и говорят: «Ты что, не понял, что ты сейчас сделал, олух царя небесного?! Ты же взял первый ковш из будущего гигантского карьера. Ты покорил седой Расвумчорр. Вот мы и кричим: победа!..» А я подумал тогда: «Ну и что же, ведь кто-нибудь должен же был взять первый ковш, чего же веселиться...»
Через шесть лет и десять месяцев Гунько взял пятидесятимиллионную тонну руды. А еще через три года и четыре месяца с Чум-горы пошла стомиллионная тонна. Темпы, темпы...
Мы смотрим с Гунько на гору от первого домика. В нем уже никто не обогревается, остановки тут нет, а от исторического вагончика остался один почерневший скелет. По склону все тем же серпантином вьется дорога, скрываясь местами под рваными облачками тумана. Торчат гвоздями вбитые в скальный грунт парные столбы электролинии. Сегодня эта дорога надежна, вон кто-то даже на своих «Жигулях» карабкается по «тещиному языку».