Язев с ребятами тогда «переключился» на монтажные работы, из Хибин уехала немалая часть слесарей: не те, сказали, условия, Сахара наоборот, к черту...
Начинался монтаж, а техники раз, два и обчелся: одна лебедка и одна ручная однотонная таль. Брали, что называется, «на пупок»: деревянные катки, ваги, веревки, тросы. Но ни одного упрека от комсомольцев, ни одного бранного слова. Они организовывали хозрасчет. Вместе с плановиком и начальником стройконторы.
Их было несколько десятков тогда — хибинских комсомолят. Собирались обычно в комнате Язева и Сережи Подошкина, пока горкому не выделили помещение. Стали приходить посетители, корреспонденция. Все официально, солидно, юридически узаконено...
И смех и грех: раскопал в трестовском альбоме бумагу, подписанную мной в 1963 году. Мы взялись тогда комитетом комсомола решать проблему мест в детских садиках и яслях. И решили:
«Для наведения здоровой атмосферы и для того, чтобы очередь стала очередью, материально обеспеченные товарищи, и в первую очередь руководители, должны забрать своих детей из детских садов».
Должны забрать — и баста.
Этот юношеский максимализм не был позой. Приезжали из разных областей с путевками девушки и демобилизованные парни из военных округов. Заводили семьи. А свадьбы все — комсомольские, и заявления на ясли через наш комитет шли.
Сейчас-то, в начале восьмидесятых, понятно, ни с садиками, ни с жильем прежней остроты нет, хотя много семей создается, рождаемость в городе высокая. Несколько лет подряд Апатитстрой завоевывал призовые места во Всесоюзном соревновании и получал ежеквартально министерские премии. Понятно, почему в городе много хоккейных коробок, лыж на всех хватает, красочные костюмы имеет самодеятельность, прекрасно оборудован клуб юных техников.
Обстановка на стройке спокойная: лихорадит меньше, людей случайных нет. Но дел у комсомольского штаба по-прежнему «под завязку». Ездили вот в Чебоксары на завод за электрощитами: плановая поставка была поздней. Чувашские комсомольцы помогли, ясное дело.
Кузьминский деловито объясняет:
— Налажены контакты штаба с комсомольцами Бакинского завода электромонтажных изделий, Днепропетровского завода металлоконструкций, Краснодарского компрессорного, Забайкальского завода подъемно-транспортного оборудования...
Я уже устал загибать пальцы, а Гриша все называл заводы, работающие на сегодняшние Хибины.
Я знаю Кузьминского не первый год. Секретарем комсомольского комитета он стал в двадцать лет — и меняется на глазах, то есть взрослеет, набирается житейской мудрости, но не теряет при этом юношеского обаяния. Себя самого чаще всего называет Григорием. Звонит жене, скажем: «Это я, Григорий. На машине подзастряли немного». На всяком заседании исчиркает полблокнота, все рисует виды за окном: сопки в синей полярной ночи, плоские крыши с разлапистыми антеннами да худенькие деревца.
Черты лица у секретаря подвижные, даже нервные. Волосы — мягкие, темно-каштановые, длинные. В характере же — явное упорство, упрямство даже в проведении собственного курса. Не то чтобы подминает под себя, но с мнением его не посчитаться нельзя: глаза сощурит, лицо бледное. Отрепетированного-то ничего не бывает: Григорий не чиновник, хотя графиками обвешан — посещаемость, активность, успеваемость, уплата; разноцветные ломаные линии на них, сокращения — КМК, КМБ, то есть комсомольско-молодежные коллективы, бригады.
Выступал у них на конференции представитель обкома — свежий человек, окончил в столице школу комсомольского актива. Слушали с интересом: «Начальство. Что новенького скажет?» А инструктор повторил факты из Гришиного доклада, потоптался возле них, голосом поиграл и на том закруглил. Аудитория-то требовательная, и конференция на стройке была пятнадцатой, юбилейной, шутка ли... Наутро звонит Грише секретарь Мурманского обкома комсомола (его-то ребята и ждали, а он приехать не смог, заболел), спрашивает: «Как?..» Кузьминский отвечает: «Де-ма-го-ги‑я». Секретарь второй вопрос задает: «У тебя, Григорий, в кабинете никого нет?» Никого и не было, да это и не важно: все уже дотошно обсудили в кулуарах. «Никогда поклепщиком не был, — сказал Гриша, — смело привык говорить».
Он считает, что главное в комсомольской работе на стройке — качество. Не пасовать, ориентироваться, вникать в глубь предмета. А о тех, кто думает обойтись одной видимостью работы, после и говорят: не тот, мол, секретарь пошел...
Гриша Кузьминский собирается представить меня в парткоме. Объясняет: Владимир Михайлович Чекрыгин каждое утро начинает разговор с молодежью, считает комсомольцев своими первыми помощниками.
Я киваю головой, радуюсь: в парткоме орденоносного треста Володя Чекрыгин; ему, должно быть, около сорока, не больше. Помню его по комсомольскому штабу, в самое горячее время был он заместителем Мельникова, ездил в Москву за авторезиной, добился наряда на двести комплектов покрышек, вернулся: цветет. Но наряд-то есть, а покрышек нет. Оказалось, главк забрал. Что делать? Пришлось прибегнуть к помощи ЦК комсомола, выбивать у Главзапстроя свои покрышки.
Чуб у Чекрыгина такой же густой, посивел разве что. Взгляд настойчивый, заинтересованный. Рассказывает о делах без хвастовства. О плане социального развития треста — нужно перевести женщин с тяжелых работ — земляных, бетонных — на другие, более легкие; плавательный бассейн вот так необходим — это не роскошь; пришла пора строить и свой пионерский лагерь на Юге. Все правильно. Человеческий организм в Заполярье испытывает ультрафиолетовое голодание. Особенно это сказывается на детях.
Партком стремится так все спланировать, чтобы каждый строитель ясно представлял, что он получит для себя и своей семьи в ближайшее время и в обозримой перспективе. Базу отдыха на Имандре сделали — благодать: камин, семейные комнаты, баня финская. Сто человек отдыхают каждую субботу и воскресенье.
Интерьерами там сам управляющий занимался, а вкус у него отменный. Подойдет к художнику, из-под набухших век глазами по эскизам поводит:
— Через сколько дней дорисуешь?
— Дня три осталось. — Художник горд: сам управляющий торопит.
— Дорисуешь — поймешь, что выбросить надо.
Зато уж в результате все вышло первоклассно.
В превосходном месте база отдыха, трестовский «теремок». Каменистое, крупновалунное дно Имандры переходит здесь в песчаный пляж. Чистейшая вода, тихо, рыба играет на солнце. Лощина, отвоеванная еще в тридцатые годы под пионерлагерь, и на ней, как на красном ковре, кусты багульника, крупные, неизломанные березы и сосны. Фантастика ночной росы — туман над озерным плесом. Зубчатые вершины гор в серебристом озере.
И откуда такая законченность форм?..
Рабочий стол его был девственно чист: ни пепельницы, ни бумаг, ни даже привычной кожаной папки «К докладу». Полированная эта поверхность высвечивал лишь робкую радугу первых лучей восходящего солнца. Светило взошло из-за горы Айкуайвентчорр на полчаса, на часок, но очень круто изменило настроение: зиме — конец. За окном академического кабинета сеялся снегопад — легкий, непрерывный, белый. Доносились мальчишечьи голоса с озерного катка. Все шло своим чередом, но уже под знаком хибинской весны, сделавшей в этот день свой воробьиный шажок.
Стол зеркально отражал неторопливые в своей рассудительности движения рук доктора наук, молниевые вспышки аметистовых запонок и белых манжет. Его руки вычерчивали в воздухе графики, настолько понятные двум собеседникам, что они не нуждались даже в листах бумаги. Собеседники думали, рассуждали и спорили, придирчиво искали решение красивое, с их точки зрения, а значит, приемлемое и единственно нужное. Они его как бы творили на моих глазах.
Воздушные эти графики таили в себе горизонты девяностых годов, в глубь которых собеседники не просто заглянули, а вошли, как говорится, по долгу службы, уже осмотрелись по сторонам, вымерили масштаб и решили не общие проблемы, а частности повседневной жизни предстоящих пятилеток: где и сколько нужно добыть руды, с каким содержанием полезного компонента, как ее переработать, обогатить, отправить.
Эта умственная работа, включавшая и обыденный устный счет, и обоснованные зримыми свойствами будущего прогнозные оценки, не изнуряла опытного доктора наук В. В. Гущина и его молодого помощника Юрия Демидова, а подхлестывала фантазию обоих. Они дышали воздухом будущего.
Обыкновенное, рядовое, заурядное, как я понял, собеседников никак не устраивало. Они жили и работали в ином измерении: «Нельзя выторговать красивое решение. Мастерство управления зависит от числа альтернатив. Нет выбора — нет и управления... Тогда приходится топать вслепую».
Кому этот принцип оказался не по силам, те давненько отошли в сторону, приговаривая: «Издевается начальство. Думать заставляет. Да еще впрок...»
Юрий Васильевич Демидов в заданную скорость вошел, впрягся с начала шестидесятых годов, когда подошла вторая волна ударной хибинской стройки.
Там за болотом, там за бором
Произрастает комбинат.
Там транспаранты как соборы,
Там транспортеры гомонят...
Земля смородиной роится,
Канаты — лозы винограда.
Выращивай свой сад, строитель.
Я понимаю: так и надо... —
вот что писал в те самые годы хибинский наш гость, поэт Виктор Соснора. Этот сосноровский «сад» казался нам приятным поэтическим преувеличением. Из глубоких, холодных котлованов, разгороженных опалубкой, его мог разглядеть истинно поэт, включив свою машину воображения и оказавшись на три пятилетки впереди нас, в нынешних Апатитах.
В обратном адресе мы указывали тогда два слова: Новый город, вкладывая в них весь жар торопливых сердец. Скорость, азарт, желание удачи — не славы, а именно каждодневной удачи — объединяли нас. Всякое воспоминание о собственном деле, не единоличном, а исполненном сообща, невольно возвышает дух.