Смотрю сейчас на Юру Демидова, легендарного парня, и вспоминаю одну фразу первого секретаря нашего горкома Левы Светлова, влюбленного во все вокруг. Он слишком сильно и самоотверженно любил жизнь, Лева Светлов, и потому, видно, раньше всех ушел из нее. Лева говорил: «Парни, у нас есть человек, который уже сейчас достоин памятника».
Это он имел в виду Юру Демидова, и никого другого...
Почему-то рассудок и чувства возвращают меня к той декабрьской ночи 1963 года, в подземку Кировского рудника.
Что в той ночи, что в той подземке?
Горняки, как всегда, пробивались в гору, вслед за откосно падающей апатитовой жилой. Отбивали руду от массива, дробили, подымали ее на поверхность. Каждую смену переодевались: нижнее белье, ватные брюки, фуфайка, подшлемник, каска с лампочкой. Шли в нарядную, к лифту рудничной шахты. Нарядчицы шутят: «На Севере своеобразный климат между людьми. Народ потому и держится...»; «Говорят, у нас люди дольше сохраняются. Вон Михал Васильич — вечнозеленый».
Отметившись, входили в лифт. «Всякий непонятый сигнал есть сигнал «стоп» — надпись у ствола. Спускались в сырую штольню очередного горизонта. Сочится вода сквозь руду. Рычит в темноте перфоратор. «Рудишка неплохая», — делятся сменщики главным своим впечатлением. «План даете?» — «Мы без плана не ходим». Длинные составы вагонеток с рудой. Над головой — торкретбетон штрека. На стенке крупный плакат по технике безопасности:
Горняк!
Пришел на смену — не забудь,
Что ты работаешь в горе.
Твой безопасным будет труд
Лишь с соблюденьем ПТБ...
— Максималистами мы были в то время, — Юра Демидов как-то с ходу осаживает меня сегодня, не поддерживает возвышающих дух воспоминаний. Он сидит в кресле, опираясь руками на палочку, «клюшку», как сам говорит. — По шестнадцать часов в горе торчали или на стройке. Комплиментов — стеснялись. Мата не стеснялись, а слова «прибыль» — стыдились. Тачки одноколесные, пять штук лебедок маленьких — и вся механизация. Скважины длиной сорок метров заряжали перед взрыванием деревянными палками-шомполами, забойниками. Рабочие в поту, в майках. Сражение перед каждым взрывом. Смотреть даже было тяжело. Согласись? И производительность завязана: потолок.
Они были тогда молодыми горными инженерами, и Демидов, и Борис Розенойер. Понимая, что нужен рывок, они настойчиво искали новый способ зарядки, пытались и рисовать и рисковать. Многого не знали, опасности для себя не предполагали. Понимали одно: нужен рывок. Новая обогатительная фабрика уже принималась в эксплуатацию. Без руды она будет стоять. Скважины лучше заряжать не шомполами, а сжатым воздухом, мелким порошком: пневмозарядка. Тогда обрушится сразу целый этаж, на погрузку мелочь пойдет потоком, без всяких пропускальщиков руды, которые в исключительном положении: под ними — бездна над ними — валуны...
Вечером 28 декабря Розенойер забежал к Демидову, сыграли в шахматы, поговорили о диссертации. В ночь — последний эксперимент, а после Нового года Борис Розенойер собирался на защиту своей работы в родной для них Ленинградский горный институт. Боря склонился над Олиной кроваткой (у Демидовых росла дочка), сделал ей козу-дерезу и ушел.
Ушли в ночь ребята.
Рвались вперед. Испытывали тогда то, что сейчас уже устаревает. Они спешили. Пневмозарядка веерными скважинами применялась впервые в горной мировой практике. Они рьяно стремились не только рывком повысить производительность, но и обезопасить работу человека в горе. Но при пневмозарядке возникает статическое электричество. Они о нем не подозревали. И случилось непоправимое.
А через пять месяцев «сломался» в подземке и Юра Демидов. В мае он собирался в отпуск, на Черное море. Смену свою отработал, но перед сдачей участка часов в шесть утра опустился в рудник. Беспокоила его одна боковая забойка: не нарушается ли массив?.. Демидов решил самолично простучать кровлю. Взял с собой рабочего-ширмовщика, иначе — оборщика. Светила лампа-надзорка на груди у начальника участка. В заброшенной пещере было сыро, холодно. Посветили, осмотрелись. Под ногами — валуны и комья породы с полосками глины. Все казалось спокойным. Ушли. Вернулись в штольню, к свету, к жизни. Но Демидова снова потянуло в забойку: гладкие породы в кровле, со скользкими пленками глины, с бурыми примазками окислов железа. Окисленная руда. Еще раз проверить надо. Сдавать участок в сомнениях он не мог.
Пошел один, держа в руке буровую двухметровую штангу. Он часто брал эту штангу, чтобы мерить не на глазок, а поточнее. Глазу своему молодой инженер доверял не вполне.
Закол... Заколотая порода — закололась, раскололась, обнажилась, кусок массива может упасть. Эта кровля пошла на него. Штанга да каска спасли голову. Засыпало Демидова до подбородка. Позвал на помощь. Все время он был в сознании и радовался, что живой.
Юра пошел по следам брата-горняка: фамилия, дескать, обязывает, Демидовы мы. Он не раз попадал в переплеты в горе, но выходил всегда чин чинарем. Еще когда в Норильске в техникуме учился, практику проходил — над ним оборвался массив никелевой руды, многотонный подрезанный параллелепипед. Рабочий, по другую сторону массива, закричал в испуге: «Мастера убило!..» Демидов попал в ловушку, был заперт в угол. Долготыкался в темноте по трем сторонам, пока не обнаружил щель, которая выводила в штрек. Это было спасением. Но щель оказалась узкой, сантиметров не более тридцати, и Юра скинул с себя фуфайку, свитер, ватные брюки, нижнее белье: одевались они как кочаны капусты. В шоковом состоянии, исцарапанный, выкарабкался в штрек. Навстречу бежали люди спасать его. Он шел голяком, не ощущая холода вечной мерзлоты. Не узнав Демидова, спасатели испугались его, как привидения, и повернули обратно.
Гора свое берет, он понимал это, но считал, что его, Юру Демидова, гора взять не в силах. Не то чтобы не в силах, а не станет, не захочет, побережет.
Он и радовался потому, что живой. И еще потому, что собой обезопасил эту выработку с гладкими породами в кровле. Теперь можно передохнуть, первый день отпуска: живой. Ощущал, как его откапывали, укладывали на какие-то доски, волокли. Тут он в первый раз задохнулся. Легкие пронзило, будто вилами. И когда его пристроили на две вагонетки, Демидов снова пришел в себя, улыбнулся ребятам: живой. Вагонетку дернуло на повороте, вновь перехватило дыхание. Тогда только вызвали горноспасателей, на носилках доставили в больницу. Переломан он был весь, ребра его и душили. Поврежден был и позвоночник. «Жить будешь — ходить нет», — сказали ему медики. Не парализованными были только шея и голова.
После операции Демидов жил на морфии, кубиками кололи в вену. Не спал. Лежал только на боку. Через каждые три часа переворачивали. На пятый день после операции возникло ощущение: абсолютно здоров. И он бы встал, то есть приподнялся, не встал, — и тогда назад положили бы труп. Любое шевеление — смерть. Он бы приподнялся, не проснись жена. Маша рядом на раскладушке спала. Втроем держали, а Юре казалось в бреду, что он берет, подымает и откидывает всех по очереди, потому что он — здоровый парень, в волейбол играет по разряду мастеров.
— Маша, конечно, помогала капитально, — рассказывал потом Демидов, — не будь ее, я бы умер. Видел, как люди погибали уже после операции, при тех же симптомах. Противные это штуки...
На операции настояла Маша. Она верила в чудо. Вызвали специалиста из Ленинграда по ее настоянию. Демидова считали безнадежным. «Мы бы остались непрооперированными», — вдруг вздохнет она сейчас в задумчивости, забравшись на диван, подогнув под себя ноги. Я спрашиваю про то утро: когда узнала, кто сообщил о несчастье?.. Маша прикрывает рукой глаза: «Не хочу вспоминать».
Демидов — сибиряк. Он может вспомнить.
Не привык только, чтоб ему делали замечания. Ни тогда, когда «на ковер» вытаскивали как начальника горного участка: «Почему план не даешь?!», — ни в институте. Другое дело, когда на экзамене профессор попросил нарисовать вибропогрузчик руды, в учебнике его не было: новинка. Демидов сел, подумал, нарисовал, показывает. «Доработать — и патентовать можно», — сказал профессор. Подобные замечания Юра воспринимал.
И еще одно он замечание припомнил, лежа вытянутый, как стрела. После гибели Розенойера главный инженер комбината сказал Юре: «Пусть не будет руды, но человек останется жив. Когда люди гибнут, то тут ни до плана, ни до чего».
Все очень сложно в жизни, Демидов это понимал, знал, что главный инженер продолжал думать над: веерными скважинами, над пневмозарядкой тогда, когда многие до смерти напуганы были.
У Демидова прочным оказалось сердце, гора пощадила демидовский мотор. Через полтора месяца Юра передвигался в дуге, как ребенок, на колесах, держась за два ободка. Бледный, пот ручьями. «Лучшего ожидать уже нельзя, — говорили врачи. — Люди лежат, работают, стельки вырезают, патроны скручивают...»
Маша верила в чудо, точнее, в него верила, в Демидова. А он верил в гимнастику до изнеможения да в собственный организм: встану на ноги, буду ходить, работать...
Николай Островский писал в тридцатом году своему другу: «У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни. Это касается меня, литературы, издательства «Молодая гвардия». План этот очень трудный и сложный... Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская».
Для Демидова всякое сравнение собственной стойкости с духовной выдержкой Павки Корчагина покажется, безусловно, натянутым. И не из-за стеснительности характера («Не загибайте», — скажет Юра, смахивая бисер пота со смуглого лба, и сверкнут в глазах искры радости над темной глубиной терзаний и маеты). — просто он Демидов, и незачем выдавать себя за другого. Но как часто за два года, что он был прикован к постели, и ему и Маше были поддержкой и Павка и сам Николай Островский. Таково свойств