Идучи по крутому склону после ночного бурана, подрезая лыжами свежевыпавший снег, я ощущал симптомы лавинной опасности. Так начитавшийся медицинских книг здоровяк вдруг находит в себе ростки самых ужасных болезней.
Как бы там ни было, я пересек горный цирк, окаймляющий город Кировск, спустился к подножью горы Айкуайвентчорр. Здесь толокся разнообразный народ, на лыжах и без, дожидался начала международных соревнований по прыжкам с трамплина. Перед трибуной выстроились шведы, немцы, чехи, итальянцы, австрийцы, наши прыгуны. Самые красивые девушки Кировска, с кокошниками на головах, одетые во что-то такое очень русское, преподнесли прыгунам хлеб-соль. В специально выстроенных снежных домиках шла бойкая торговля снедью и напитками. Василий Иванович Киров обратился к прыгунам с напутственной речью.
Затем начались прыжки — наглядный урок бесстрашия.
Наглядевшись на это дело, я мало-помалу стал двигаться вверх по горе, где «лесенкой», где «елочкой». Снизу казалось, что до вершины не так уж и далеко, но стоило перевалить первый гребень — и взору открылась снежная ровность, плато: вершина словно отступила в глубь цирка. Да собственно и вершины-то не было; со всех сторон меня теперь окружали белые купола, округлые террасы, фирновые поля. Кое-где чернели вытаявшие камни. До солнца тут было близко, рукой подать. Горное солнце пекло, снег покрылся испариной, будто роса проступила.
Покуда я подымался, снег налипал на лыжи. Зато катиться вниз — как по маслу. Избави бог разогнаться, не справиться со скоростью! Я спускался зигзагами, поперек склона, наискосок. Подолгу стоял, созерцал абсолютную, без малейшего изъяна округлость, завершенность форм, гармонию хибинских цирков, облитых голубой глазурью куполов. Одно дело смотреть на Хибины из города снизу, но совершенно иное увидеть вровень с вершинами всю панораму застывших каменных снежных валов.
Спускаясь вниз, я петлял по склону, как заяц, выбирал себе путь поотложе. Как вдруг мимо меня просвистел-промчался лыжник. Ему было на вид лет пятнадцать — хибинский мальчишка. Он ехал, должно быть, с самой высокой вершины, на узеньких деревянных, таких же, как у меня, лыжах. Скатился до самого низу, стал крохотным, величиной с муравья.
Главная улица Кировска носит имя Кондрикова. Когда я прохожу по этой улице, обязательно останавливаюсь у дома с мемориальной доской и произвожу в уме несложные арифметические подсчеты. В этом доме жил Василий Иванович Кондриков, первый управляющий государственным апатито-нефелиновым трестом «Апатит». Он родился в 1900 году. Его не стало в 1937‑м. В Хибины Кондриков приехал в 1929‑м. Значит, что же? Сколько лет было первому хибинскому управляющему? Очень простые подсчеты...
Улица Кондрикова. Если бы на то была моя воля, я бы зашел в каждый дом, в каждый подъезд, в каждую дверь и спросил бы у живущих здесь ныне людей, что они знают или, быть может, помнят о человеке, чьим именем названа улица.
Часто улицы называют именами людей хотя и достойных, но не причастных к данному месту. Фамилии превращаются в безликие адреса, в трафареты. Иное дело улица Кондрикова. Василий Иванович Кондриков выбрал место для постройки первого дома на этой улице, он в нем жил, собирался жить долго, всегда. Без него иным бы был этот город. Да и не мог он быть без него...
Писатель Иван Катаев в своей книге тридцатых годов «Ледяная Эллада» так писал о Василии Кондрикове: «Его слава, — молодой, талантливый хозяйственник, с полетом, с весельем в делах — и есть, есть едва-едва взнузданная суровостью времени и высотой положения эта моцартовская юношеская беспечность таланта...»
В музее С. М. Кирова, у подножья горы Кукисвумчорр, среди экспонатов имеется единственная сохранившаяся фотография — портрет Василия Кондрикова. Всякий раз, как бываю в музее, подолгу стою у портрета, стараюсь в чертах лица найти соответствие духовному миру, личности этого человека. Густые русые волосы, откинутые назад. Открытый, чистый, высокий лоб, прямой взгляд серых, по-видимому, глаз. Верхняя часть лица — лоб, глаза — преобладают над нижней, хотя подбородок крупен (не груб), четко, красиво очерчены губы. Нос без каких-либо особых примет, обычный. Очень русское лицо. Или, вернее будет сказать, лицо русского интеллигента из народа, пришедшего в революцию. Ворот косоворотки обхватил сильную молодую шею...
Когда я читал статьи Кондрикова — в объемистых ежегодных сборниках начала тридцатых годов «Хибинские апатиты», — слышу его голос, интонацию: в расстановке, в ритмике слов и фраз угадывается энергия, воля, ум, одухотворенность — стиль времени, сочетавший в себе деловитость и талантливость, работу мысли и игру воображения.
Вот сборник 1932 года. Его открывает Кондриков. Послушайте, как он говорит... То есть он пишет, но пишет, как говорит, увлеченный силой собственного убеждения, на ходу подбирая и складывая слова, понимая необходимость именно этих слов, именно этого чувства для аудитории.
«...Один иностранный специалист, австрийский инженер В. Скутль, посетивший Хибины в ноябре 1930 года, писал: «Вообще не один раз приходил я в изумление во время этих первых дней, проведенных на Апатитах. И как можно не удивляться, когда узнаешь, что еще девять месяцев тому назад здесь не было ничего: ни улиц, ни железной дороги, ни одного из многочисленных бараков. В продолжение семи месяцев этого короткого строительства снег глубиною в метр покрывал всю местность. Энергия и упорство, с которым велась здесь работа, — изумительны. Я спрашивал своих коллег по специальности: как вы справились со снегом и всеми этими трудностями? Они рассмеялись: «Снег, трудности, — ничего; мы убрали то и другое и построили...» Маленькое словечко «ничего» изменило свое значение, так же как русский народ — свою психику...» И может ли быть что-либо прекраснее: проследить от начала до конца разрешение поистине великой проблемы и пройти через все радости и горести вплоть до благополучной развязки... Здесь в Хибинах фантазия должна идти впереди действительности, здесь необходимо мысленно строить, затем испытать. Каждая мысль должна породить проблему, каждая проблема — новую мысль. С течением времени мысли приобретают все более устойчивую форму, начинают гармонически округляться в одно целое и органически связываться одна с другой, — только тогда фантазия переходит в реальный план. Хотя холодный и трезвый расчет еще разрушит некоторую иллюзию и иную внезапно понравившуюся мысль, и какое-либо звено цепи приходится уничтожить и заменить новым, — но постепенно этот план становится достаточно зрелым, чтобы быть переведенным на язык чертежей... Конечно, пройдут еще месяцы, пока мысль превратится в железо и сталь. Тысячи метров проводов надо еще провести, тысячи метров колеи должны быть построены, тысячи метров штолен должны быть проложены. Много трудностей станет на пути, но ведь трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать...»
Иду по улице Кондрикова, и хочется мне зайти в каждый дом, постучаться в каждую дверь, спросить у живущих здесь ныне людей, что знают они, что помнят о Василии Кондрикове. Если не помнят, напомнить. Для того и пишу, цитирую статью Кондрикова — из ставшего библиографической редкостью сборника.
В Хибинах память о прошлом участвует в сотворении настоящего и будущего. Время здесь имеет свойство кристалла горной породы: в нем запечатлены лики первопроходцев, спрессованы их воля, талант. И снежные здешние горы обладают не только высотою отметок над уровнем моря, но также и высотою духа.
Если что вырастало на ниве хибинского снега, так это чистые помыслы, красивые судьбы, рыцари без страха и упрека. Не сами по себе вырастали, а вместе с шахтами, дорогами, обогатительными фабриками, метеостанциями Снежной службы, домами, городами.
Мой старый товарищ, местный газетчик Сережа (для одних Сережа, а для других Сергей Ильич) если изменился за пятнадцать лет, то внутренне, а не внешне. Сережа сформировался как личность, сохранив при этом моложавость и свежесть. В нем произошло то же самое накопление, созревание сил и задатков, что и в другом моем старом знакомом Михаиле Абрамовиче Гербере. При этом ни малейшей сединки не заблистало в Сережиных кудрях. Он стал спокойным, не порывался куда-то за обозначившийся круг судьбы, не гонялся больше за журавлем в небе, крепко держал в руке дарованную ему, такую теплую и живую синицу.
Сережа поднял детей, одни из них работали на рудниках, другие учились в институтах.
Он похвастался мне, что его газета получила на республиканской выставке первую премию за искусство верстки — его искусство.
Когда я искренне, от души похвалил Сережу за способность не стареть, он объяснил этот феномен особенностями хибинского климата:
— Мы здесь как мамонты в вечной мерзлоте. Не разлагаемся…
Пятнадцать минувших лет — такое дело: одни подымались по лестнице кверху, другие останавливались на площадке у перил в задумчивости, а третьи...
Вернувшись в Ленинград, я отыскал в старой записной книжке телефон Ильи Константиновича Зеленого, набрал номер и слушал гудки — позывные в найденный мной однажды и опять утраченный мир. Телефон в пустой квартире звонит по-другому, чем в обитаемой, жилой. Еще никто не взял трубку, но я уже знал: возьмут. Почудились скорые чьи-то шаги к телефону. Пятнадцать лет не слышанный, однако знакомый, тот самый голос сказал: «Але...» Голос не постарел.
— Здравствуйте, Илья Константинович.
— А... Это вы... Я вам как-то звонил. Вы куда-то уезжали... Ну что же, заходите...
Фасад дома недавно побелили, подновили и стены во дворе. Двор перестал быть колодцем, сделался внутренним, что ли, двориком. На месте поленниц дров теперь зеленели липки и тополя. Сквозь толщу стен, сложенных в девятнадцатом веке, не доносился снаружи шум городской. Над головою открылось небо — весеннее, майское. Должно быть, дом побывал в капремонте, приготовился послужить прибежищем для людей не только в двадцатом веке, но даже и в двадцать первом.