В углу двора-сада скромненько притулился маленький, первого послевоенного образца автомобильчик, в старомодном, похожем на салоп, чехле. Он стоял тут и пятнадцать лет назад — автомобиль Зеленого, по кличке Росинант. Было видно, что маленькая серая лошадка не позабыта, ухожена, служит хозяину.
Вход на лестницу стал другим, изменился лестничный запах, иначе прозвенел звонок. Только хозяин был тот же. Хотя... Очень исхудал Илья Константинович. Запали виски и щеки, заметнее стали продолговатость, узость лица, прямизна стана, угловатость плеч — военная косточка. Серые с прожелтью, живые, переменчивые глаза Зеленого то выражали усмешку, иронию, то работу мысли, то грусть, то они затуманивались, то сияли.
— ...Я был в Кировске на совещании по лавинам, — сказал Зеленой, — простудился там... Черт знает... Думал, загнусь. Двустороннее воспаление легких. В моем возрасте это равняется вышке... Задыхался. Нечем дышать. Вот, встал... Выписали из больницы. Зачем? Сам не знаю. Кстати, ваш покорный слуга — пенсионер. Уволился из Управления метеослужбы. Семьдесят два года исполнилось. Хватит. И что теперь прикажете делать? Гардеробщиком в Чайковские бани? Говорят, там хорошие заработки...
Ильи Константинович двигался по комнате, ворчал, хмыкал, закуривал, легко не по возрасту приседал у массивного письменного стола, выдвигал ящики, доставал какие-то папки, рылся в бумагах, быстро находил нужное — пожелтевшие, карандашом писаные записки и письма, читал мне отдельные фразы и целые периоды — оттуда, из тридцать второго, из тридцать пятого, из тридцать седьмого годов... Речь в записках шла об одном — о лавинах, о снеге.
В окно светило солнце. Квартиру Зеленых тоже перепланировали, перестроили, все в ней стало новым. Только хозяева старые. И письменный стол, и бумаги...
— Да хватит тебе, папа, — ласково уговаривала, успокаивала увлекшегося Илью Константиновича жена.
Зеленой умолк на минуту. Сделалось тихо. Так тихо бывает, наверно, когда скатится вниз лавина, отшумят валы снега, развеется снежная пыль... Я подумал, что и жизнь человеческая тоже подобна лавине. Годы бурь, страстей, деяний, потерь отгромыхали — и трудно привыкнуть к тишине.
— Что делать со всем этим? — Илья Константинович приобнял свои бумаги. — Мемуарист из меня не получился. Учебники по метеорологии я писал, а вот за мемуары сесть не удосужился. И жалко кому-то отдать. А?..
Лавина сошла, но гул ее все звучал в душе человека.
В Ленинграде то схватывались льдом реки, высыхал и посверкивал под фонарями асфальт, черствела земля на газонах; даже снег выпадал, первый, белый, — все радовались зиме, белизне, чистоте; и снова все рушилось, хлюпало, чавкало, утекало.
В такую пору, в такую погоду бывает много смертей. Умирают старики, уставшие их сердца не справляются с перепадами и скачками атмосферного давления.
Трудно было представить, что где-то, ну вот, например, в Хибинах, уже глухая зима — метели, лавины, морозы, полярная ночь.
Однажды вечером мне позвонил из Кировска Аккуратов.
— Вы знаете, что умер Илья Константинович Зеленой?
Нет, я про это по знал. Я только много думал о Зеленом в последнее время. Я думал, вот допишу очерк о лавине и первым делом пойду к Зеленому...
— Пришла телеграмма в Снежную службу, — сказал Аккуратов. — Илья Константинович умер. Весной он был еще хоть куда...
Мы помолчали, ибо другого средства почтить память хорошего человека не было и не будет. Перед лицом смерти надобно помолчать.
Потом мы поговорили немного. О том, о сем. О погоде.
— Ну, а вы там как, Василий Никанорович?
— У нас как положено. Мерзнем. Зима.
Я положил трубку. Набрал номер Ильи Константиновича Зеленого. Слушал, как звонит телефон в его пустой — опустевшей — квартире.
Назавтра трубку взяла Тамара Ивановна, жена — вдова — Зеленого. Она сказала:
— Илья Константинович долго боролся со смертью, полгода боролся, он не хотел умирать. И врачи говорили — чтобы в его годы такое крепкое сердце… У него плохо было с легкими. Затемнение в легком. Ему предложили сделать операцию. Он согласился. Операцию хорошо перенес, стал поправляться. Мы с ним уже ходили гулять... И вдруг он начал желтеть. Оказывается, когда ему переливали кровь, в крови донора были бациллы гепатита. Он заразился гепатитом. Опять его взяли в больницу. Мне разрешили быть рядом с ним. Два месяца он боролся и с этой болезнью. И тоже справился с ней.
Он очень надеялся... Но, должно быть, устало сердце. Как говорят врачи, образовался порочный круг: сердце и печень. Илья Константинович умер в сознании. До последней минуты он оставался спокойным. Даже шутил... Похоронили его военные. Он и сам был военный. Я плохо помню, где это было и как... Народу масса была. И какие-то елки. Играл военный оркестр... Вы знаете, Илья Константинович очень боялся, что на похороны к нему никто не придет. Он говорил: «Все меня позабыли...» Он напрасно так думал. Столько было речей и цветов... Просто прелесть...
Тамара Ивановна сказала это слово: «прелесть...» — и заплакала.
Александр ЖитинскийХИБИНСКИЕ ВСТРЕЧИРепортаж об одной поездке
В вагоне скорого поезда Ленинград — Мурманск стоял коренастый мужчина. Он был в голубой майке и в брюках. Стоял он очень прочно, будто прирос к полу. Такого трактором не сдвинешь, если упрется. На его массивном голом плече было выколото: «Не забуду отца родного». Это тоже указывало на самостоятельность характера. Ординарные люди обычно пишут на своем теле: «Не забуду мать родную».
Мужчина по-хозяйски смотрел в окно на природу. Видимо, он возвращался домой из отпуска и теперь с удовольствием отмечал, что все осталось на месте, не попортилось и не изменило внешнего вида.
Он был первым встреченным нами северянином.
Мы ехали в города Апатиты и Кировск вчетвером на четыре дня. Известный поэт, менее известные прозаик и критик и совсем уж неизвестный я. Все мы ехали туда впервые. Как принято говорить, мы жадно впитывали впечатления.
Что можно увидеть за четыре дня? Кто придумал творческие командировки? Достойно ли выглядеть поверхностным очеркистом?.. Такого рода вопросы у автора возникали. Причем совершенно ясно, что увидеть за четыре дня можно немного, придумал творческие командировки человек неглубокий, а выглядеть недостойно не только поверхностным очеркистом, но и поверхностным репортером.
Это автор отчетливо понимает.
Но, с другой стороны, существует такая удивительная вещь, как первое впечатление. Независимо от того — верное оно или неверное, это впечатление всегда свежо. Живописец приходит утром со своим этюдником на какую-нибудь неизвестную поляну и восклицает: «А в этом что-то есть!» Потом он ставит этюдник и пишет этюд. Этюд — это очень удобный жанр. Это вам не эпическое полотно, в котором убедительно торжествует правда жизни. Так, набросок... Первое впечатление. Хотите верьте, хотите нет.
Потом он вернется на эту поляну еще и еще, напишет ее в полдень и при лунном свете, в дождь и в снег. Поляна станет убедительной, как свидетельство о браке. Но тот нехитрый утренний этюдик, может быть, дороже всего, потому что в нем больше всего удивления.
На этом моя оправдательная записка кончается.
Мы ползли на Север вверх по карте. Петрозаводск, Медвежьегорск, Кемь... За окном была кочковатая земля, покрытая редкой коричневой травой. Дистрофичные елочки. Анемичное небо. Рахитичные кусты.
Наш прозаик был врачом по образованию.
Северянин с наколкой смотрел на природу внимательно и видел, вероятно, что-то другое.
На здании Дворца культуры строителей города Апатиты висела афиша, извещающая о нашем выступлении. Естественно, моя фамилия была написана неверно, что лишний раз свидетельствовало о чудовищной непопулярности автора за Полярным кругом. Дворец выглядел как-то странно на фоне массивных каменных зданий. Видимо, его проектировали где-нибудь на юге, изнывая от жары. Он был сплошь стеклянным. Не самая лучшая архитектура для Заполярья. Мы ходили по коридорам Дворца вдоль стеклянных стен и зябко поеживались. На улице падал первый снег.
Нам открыли стеклянную дверь и показали нечто вроде музея. Там стояли торжественные бархатные знамена, висели портреты передовиков, а в специальных стеклянных ящиках находились спортивные кубки. Цель создания музея была неясна. Вряд ли он страдал от избытка посетителей. Там тоже было холодно, как в склепе.
И тут появилась она. Еще когда она проходила, улыбаясь как-то неофициально, смущенно и в то же время совершенно открыто, от нее повеяло теплом, как от печки. Заведующая библиотекой — так она представилась. Она неумело разводила руками, делая приглашающие жесты, смешно краснела и говорила сбивчиво, как пионерка на слете новаторов.
Она радовалась нам совершенно искренне, не по обязанности. Она хотела, чтобы нам здесь понравилось. От этого веяло наивным и трогательным провинциализмом. «Добрая... Простая...» — спокойно и несколько самоуверенно зафиксировал я, радуясь сложности своей столичной натуры.
Она повела нас в библиотеку, направляя жестами и оберегая сзади, как наседка оберегает своих цыплят. Мы шли с достоинством приезжих знаменитостей. Кроме известного поэта, которому это было уже ни к чему.
Библиотека была маленькая и уютная. Какие-то изречения на стенах, портреты великих, среди которых были два или три неизвестных мне, немногочисленные посетители. Они смотрели на нас с едва уловимым любопытством, но не более. Заведующая все говорила и говорила, сияя и заглядывая нам в глаза, так что мне даже неловко сделалось за нее, за ее простоватость. Тоже мне, невелики шишки, чего она перед нами заискивает?
А она повела нас в читальный зал и открыла дверцу какого-то шкафа с таким видом, будто это была волшебная дверь из сказки «Золотой ключик».