— Здесь наши ценности, — сказала она, доставая книги. — Мы ведь бедные. Для нас каждая такая книга — радость. Вот эту я на свалке нашла, в Ленинграде... Да-да, на свалке, — повторила она, разводя руками и смущаясь еще больше. — Нельзя же, чтобы такое пропадало...
Книга была томом Вольтера из французского собрания сочинений, изданного в начале прошлого века. Я определил это с трудом. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее читал. Заведующая поставила книгу обратно, успев погладить ее едва заметным движением пальцев. Потом она показала нам Писемского, Добролюбова, еще кого-то... Все книги были заслуженными, старыми, с пожелтевшей бахромой страниц.
Эти книги были ее личными, я бы сказал даже, — интимными друзьями. Они создавали индивидуальность библиотеки. И бог с ним, пускай их никто никогда не прочитает. Разве дело в этом?
Когда в соляной раствор опускают кристаллик соли, он начинает обрастать другими кристаллами. Эта затравка необходима. Шкафчик с пыльными и потрепанными раритетами был затравкой для этой библиотеки. И заведующая очень хорошо это понимала.
Отогретые ее радушием, мы выступили перед читателями. Поэт читал стихи, прозаик пересказывал прозу, критик дирижировал выступлением, успевая в шутку пикироваться с прозаиком. Публика понимающе смеялась.
Выступление затянулось. Посыпались записки, из которых мы обнаружили полную осведомленность читателей в так называемом текущем литературном процессе. Надо было как-то кончать.
— Что делает сейчас Глеб Горбовский? — был вопрос.
— Думаю, что уже спит, — сказал критик, посмотрев на часы.
Все еще раз понимающе рассмеялись, и выступление закончилось. Читатели потянулись к поэту за автографами. Прозаик подписывал журнальные публикации. Я купался в лучах славы обоих.
Внезапно ко мне подошла старушка, похожая на тех, какие ходят на концерты в Филармонию. Она протянула мне открытку, на которой была репродукция картины Репина «Бурлаки», и сделала умоляющее движение губами.
— Чего? — непонимающе спросил я, даже не успев подобрать более вежливую форму вопроса.
— Автограф, — выдохнула старушка и показала знаками, как это нужно сделать.
Я понял, что меня принимают за Муслима Магомаева, и расписался на обороте.
Но самое главное было потом. Заведующая угощала нас кофе в маленькой комнате позади библиотеки. Там были и конфеты, и печенье, и торт, и даже коньяк, если его пропустит редактор. А если нет, то все равно коньяк там был, и с этим ничего не поделаешь.
Заведующая рассказывала. О библиотеке, о городе, о горах, о людях, обо всем на свете. Никакого подобия светской литературной беседы. Она говорила много, и ее очень интересно было слушать. Потом я понял, почему так происходило. Так происходило от ее влюбленности в этих людей, в эти горы, в этот город, в эту библиотеку. Простота и даже наивность изложения остались, но за ними вдруг возник человек со своею индивидуальностью. Когда разговор касался книг, она как бы мимоходом делала очень точные и умные замечания. Она знала литературу и любила ее. И самое главное — она ничего и никого не изображала. Она просто была самой собою, а это не так уж часто встречается. И кроме всего прочего, такая простота предполагает доверие и уважение к собеседнику.
Предполагается, что собеседник способен приглядеться, заглянуть глубже, а не ограничиться поверхностной констатацией: «Добрая... Простая...»
Как это сделал я.
На прощанье она подарила нам по камушку. Это были хибинские минералы. Подозреваю, что ее собственные. Этот подарок тоже был ее личной инициативой, как кофе с печеньем. Все шло от той же полноты души. Мне достался минерал под названием «лопарская кровь». Такой полированный камень. На первый взгляд — двухцветный, буро-зеленый. Но если приглядеться — там множество всяких оттенков — багряных, розовых, перламутровых — множество прожилок, как бы светящихся изнутри. Множество драгоценных зерен.
Если, конечно, приглядеться.
«На плато Расвумчорр не приходит весна...» — вот все, что мне было известно об этом пункте на карте Севера до поездки. Нет, вру! Еще читал какую-то статью в газете. Там было про добычу апатитов.
Утром нас посадили в «газик» и повезли наверх. «Видите, гора?» — спросил шофер. «Угу». — «Вот туда и поедем».
На здании Центрального рудника висел плакат: «Товарищ! Помни, что работать на плато Расвумчорр не только трудно, но и почетно». Очевидно, помнить нужно только второе. Про первое забыть просто невозможно.
Нас провели прямехонько в кабинет директора. Кабинет как кабинет. В углу знамя за победу в социалистическом соревновании. На стене диаграммы выработки, схемы расположения рудного тела и тому подобное. Директор вышел из-за письменного стола и пожал нам руки.
Похож на медведя. Рука короткая, с толстыми пальцами. Лицо круглое, обветренное. Голос глухой, тихий, с хрипотцой.
Директор сел за стол, мы расположились напротив. Получилось нечто вроде пресс-конференции.
Ровным, тихим голосом директор стал рассказывать о руднике. Круглосуточная работа. Смена двенадцать часов. Пробовали перейти на нормальную, восьмичасовую — пока не получается. Рабочие против. Объяснение простое — на рудник далеко ездить. Если каждый день смена, много времени уходит на дорогу.
В пятницу взрывают породу и руду. Потом всю неделю экскаваторы гребут камень. Породу сбрасывают с горы, а руду спускают через рудоспуск вниз. Рудоспуск — это такая дырка в горе глубиной шестьсот метров и диаметром метров шесть. Руда падает в специальные емкости и вывозится на обогатительную фабрику.
Вот вкратце и весь технологический процесс.
Директор говорил тихо, а слышно его было хорошо. Потому что слышишь не тогда, когда кричат, а когда говорят точно и кратко. А директор не произнес ни одного лишнего слова.
Удивителен вес каждого слова, если нет ничего лишнего!
Он сидел чуть сгорбившись, смотрел в основном в стол и лишь изредка исподлобья взглядывал на нас, как бы проверяя, доходит или нет. Воплощение спокойствия и основательности.
Если мы переспрашивали или задавали свои дилетантские вопросы, он повторял сказанное и пояснял, не повышая голоса, не показывая никакого раздражения, и умолкал, как только видел, что объяснение дошло.
— Сколько рабочих на руднике?
В ответ точная цифра.
— Каков средний заработок?
Точная цифра.
Средний возраст, текучесть, количество семейных, условия труда и так далее. И на каждый вопрос совершенно точный ответ без всяких справок в блокноте. Воплощение компетентности. Потом был вопрос о залегании руды. Директор пригласил главного геолога, и переадресовал вопрос к нему. И было видно, что директор прекрасно знает, но данный вопрос в компетенции главного геолога. Так что пусть каждый занимается своим делом.
— Надолго хватит запасов руды?
— До девяносто пятого года.
И это известно! И известно, что будет дальше — где, в каком месте будет новый рудник и надолго ли хватит его.
— Пожалуйста, еще вопросы, товарищи?
И оглядывает нас исподлобья, останавливаясь на каждом взглядом. Неторопливо и внимательно.
Я опустил глаза и увидел под письменным столом носок директорского ботинка. Этот носок стучал по ковру кабинета тихо и часто, отбивая неслышный и быстрый ритм. Это так не вязалось с внешним обликом и речью директора, что я тут же поднял глаза.
— Пожалуйста, еще вопросы?
Вот тебе и воплощение спокойствия! Мы сидели тут со своими праздными вопросами, а там, на плато, экскаваторы вгрызались в руду, самосвалы сбрасывали ее в рудоспуск, работа не прекращалась ни на минуту. И ритм этой работы сидел где-то внутри директора, прорываясь наружу лишь в незаметном постукивании носка ботинка по ковру.
— А как с выполнением плана?
— План напряженный. Выполняем. В этой пятилетке знамя еще от нас не уходило. Думаю, что и в будущей не уйдет.
И он кивнул на знамя в углу. Ни секунды не сомневаюсь, что так оно и будет.
Мы поглазели на рудник сверху. Впечатление такое, будто смотришь с самолета. В теле горы гигантский, идущий уступами разрез. На каждом уступе шевелятся экскаваторы. К ним непрерывно подъезжают самосвалы, получают в кузов два-три ковша руды и ползут к рудоспуску. У рудоспуска небольшая очередь самосвалов. Сверху особенно хорошо видно, как четко, без задержки идет работа. Экскаваторы съедают гору, а самосвалы порциями отправляют ее вниз, на обогатительную фабрику. Днем и ночью, в любую погоду.
— Молох, — задумчиво сказал прозаик, посмотрев на эту картину.
Я не осмелился спросить, что это такое — «молох». Или кто это такой. Наверное, что-то большое.
Потом мы спустились в рудник, петляя на «газике» по черным от шин самосвалов дорогам. Там мы сфотографировались на фоне экскаватора, заглянули в рудоспуск и получили по куску апатита прямо из-под ковша. В подарок.
Я откололся от группы и наткнулся на парня лет двадцати пяти в ватнике. Он возился с какими-то проводами. С минуту я молча стоял рядом, пытаясь понять, чем он занимается.
— Интересуешься? — спросил он.
— Интересуюсь, — сказал я. — Вы кем здесь работаете?
— Взрывник я, — охотно ответил парень и принялся рассказывать про свою работу. Должно быть, он думал, что я хочу к ним устроиться.
Работка, конечно, у него — будь здоров. В прямом смысле слова. Потому что больным здесь делать нечего. Всю неделю взрывники готовятся к пятнице. А в пятницу ахают. Да так, что внизу, в Кировске, стекла летят из окон. Потом специально ходит стекольщик и вставляет.
У экскаваторщиков и шоферов все-таки есть кабины. Они защищают от ветра. А взрывники ничем не защищены. Ветры здесь зимой до восьмидесяти метров в секунду. Плюс мороз. Можно себе представить.
— У нас условия, приближенные к Антарктиде, — гордо сказал парень. — Так мы что придумали. Надеваешь ватник, валенки, шапку, а сверху брезентовую плащ-палатку. А потом тебя из ведра окатывают водой. В таком виде и выходишь на мороз. Через минуту ты уже, как улитка, в ледяном панцире. И ничего, не продувает...