— По стране таких вот школ искусств примерно двести, — рассказывает он. — Они есть и на Камчатке, и в Поволжье, и в Белоруссии — и всюду они разные. У нас пока только два отделения, в других местах бывает до четырех. Начали они быстро возникать в 1978 году, но в 1980‑м дело что-то подзатихло. Все идут споры: а что такое, собственно, школа искусств? Мнения разные, определенности нет. Первоначально задумывали так, чтобы одно отделение, например музыкальное, было основным, а с другими искусствами только знакомить, но так не всегда получается. В учебных планах трудно согласовать разные искусства. Вот у нас хореография — без музыки танцевать невозможно, но обязателен ли музыкантам балет?
— Много желающих учиться в вашей школе? — спрашиваю я.
— Помещение старое, — виновато говорит он, словно сам в ответе, что до сих пор не построено для школы здание — она ютится в небольшой части старой гостиницы, — мы не можем принять всех, кто хочет. Стараемся, конечно. Очень трудно со снабжением — оно не централизовано. В общем, суть дела изменилась, а организация его осталась прежней... Все держится на энтузиастах, на общественной работе...
И он думает о трудных подростках — хочет открыть эстрадное отделение, поскольку молодежь тянется к музыкально-вокальным ансамблям так сильно, что эта тяга может отвлечь многих от проблем, связанны с повзрослением.
— А дискотека?
— Она, знаете ли, все больше превращается в танцы с выпивкой. И потом она хороша для отдыха, но люди-то там пассивны, они только берут, потребляют, ничего не давая другим...
Сам ли он стал думать над проблемой, как соединить искусство со спортом, или Василий Иванович ему эту задачу подкинул, только об их соединении он размышляет, видя решение в создании балета на льду.
Да, светло на душе от школы искусств, только вот здание для нее ой как надо скорее построить. И сделать это может все тот же гигант — объединение «Апатит».
...В Апатитах председателем горисполкома был В. Е. Бессмертный, давний друг Василия Ивановича. Наверно, можно было бы написать особый рассказ о дружбе Василия Ивановича с Василием Ефремовичем. Дружили они со студенческих лет, работали оба на комбинате «Апатит», почти одновременно обоих «взяли на власть». Василий Ефремович Бессмертный пошел в Апатиты, Василий Иванович Киров — в Кировск. Дружат они, дружат их жены, дружат их дети. Обоим по пятьдесят, а это, согласно нашим понятиям сегодня, еще вполне молодые граждане для руководства.
Трудно себе представить людей внешне более противоположных. Василий Иванович массивен, вальяжен, медлителен, Василий Ефремович худ, порывист, стремителен. Василий Иванович вынашивает решение долго, затаенно, не высказывает его, пока всесторонне не обдумает. Василий Ефремович принимает решения быстро, формулирует их четко и словно недоумевает — а что тут долго думать, когда все ясно? Василий Иванович осторожен, Василий Ефремович решителен. Так и хочется сказать, что облик каждого при равенстве в годах сформирован именно городами, которыми они управляют, — медленно, долго и трудно росшим Кировском и быстро, без мук рожденными Апатитами. А может быть, за Василием Ивановичем традиции северного русского крестьянства и в душе он до сих пор крестьянин, а Василий Ефремович — горожанин?
В отличие от Кировска, Апатиты расположены на равнине, они лежат как на ладони — светлый, современный красивый город, судьба которого — тоже как на ладони.
— Да, мы с ним из одного Кировска, — говорит Василий Ефремович и улыбается Василию Ивановичу. Друзья относятся друг к другу бережно, не очень позволяют иронию — знают, что ирония легко приводит к охлаждению отношений.
— Но, — вставляет Василий Иванович, — говори свое «но»...
— Скажу, — говорит Василий Ефремович. — Вот у него уже есть роддом, а теперь ему строят еще один. А у нас барак...
— Ну уж — барак, — говорит Василий Иванович. — Это где же у тебя в городе бараки? А?
— Ну, не барак, конечно, в буквальном смысле, но и не то, что надо, — говорит Василий Ефремович. — Теперь возьмем поликлинику — у него не хуже поликлиники, чем у нас. А кому новую строят? Ему!
— Мне, — говорит Василий Иванович. — Я доказал, что мне нужнее.
— И так во всем! Все ему и ему!
— Ну уж все...
— Конечно, тебе. Но Апатиты-то важнее...
— Понимаете, — говорит Василий Иванович, — когда Апатиты строили, тут в основном и давали жилье. А в первую очередь кому? Лучшим людям давали. Вот у него кадры и посильнее собрались, ему и работать легче.
— Легче! — горестно восклицает Василий Ефремович. — Свету божьего за работой не видишь!
Это верно. Когда я договаривался с Василием Ефремовичем о встрече и спросил его, когда он свободен, он бодро ответил: «Никогда»...
— Между прочим, — продолжает он, — Кировск, если говорить откровенно, расти не будет...
— Ну уж, не будет, — вставляет Василий Иванович.
— Знаете, была даже идея — возить рабочих на рудники из Апатитов. У нас же здесь почти вся обработка и апатита и нефелина. В районе уже сто тысяч жителей, а сколько еще будет? Вот видите...
— Это мы еще поглядим, кто нужнее, — говорит Василий Иванович и начинает ходить по комнате.
И я понимаю — думает. Дружба дружбой, а города-то разные...
— Вы не поймите нас неправильно, — говорит Василий Ефремович. — У нас с ним полная полярная взаимопомощь — если ему что-нибудь надо, я всегда готов помочь.
— Помочь, помочь, — ворчит Василий Иванович. — А рабочих давал? А фондами делился? Вот именно — полярная...
— Так это же невозможно было никак! — улыбается Василий Ефремович. — Никак невозможно!
— Невозможно, невозможно, — бурчит Василий Иванович и вдруг тоже улыбается. — Ничего, еще поглядим, кто нужнее.
Дружат друзья-соперники, мэры двух городов, поднявшихся в разное время на одном камне — апатите...
Все противоречия они забывают, когда говорят о красоте этих мест и своей к ним привязанности.
— Это трудно объяснить, — говорит Василий Ефремович, — но есть в этих местах своя притягательность. То ли воздух здесь особенный, то ли горы и озера такие, но уедешь — и тянет назад. И знаете, что я вам скажу, — люди у нас на Севере лучше, чем на материке. Скажи, Василий Иванович, прав я?
— Лучше, лучше, — повторяет тот. — Лучше. А чем они лучше-то? Громкие слова только. С холодным умом и с горячим сердцем подходить надо. С холодным умом...
— Это ты о чем? — изумляется Василий Ефремович.
— О чем, о чем, — снова повторяет Василий Иванович. — Про людей это верно. Я считаю, что коммунизм придет с Севера.
— Это точно, — подхватывает Василий Ефремович.
— Ну, ты без громких слов, — неожиданно сердится Василий Иванович. — Коммунизм, коммунизм...
— Так это же ты сказал!
— Ну я, допустим, сказал. А ты трезво жизни в глаза смотри. Забыл, что тут было?
Разное тут было...
Была, например, 5 декабря 1935 года здесь лавина, которая погубила много людей. Об этом стихийном бедствии писали тогда газеты, а в наше время подробно рассказал Ю. Помпеев в книге «Останется имя». Тогда же принято было решение соорудить жертвам лавины памятник. Намерение это пока еще не осуществили — может быть, отчасти потому, что обвалы повторялись, уносили новые жизни и исключительность такого события была несколько затушевана. Уже зная, что памятника нет, отправился я все-таки на старое кладбище у подножья Айкуайвентчорра в надежде найти и там полезные исторические сведения — в некотором смысле кладбища являются каменным и деревянным архивом нашим, и на них можно обнаружить подчас поразительные документы. Забегая вперед, скажу, что ничего такого там не нашел, лишний раз убедился в недостаточно бережном хранении прошлого, впрочем кладбище, на котором уже не хоронят, является, по существу, тем самым памятником, который пока не возвели.
Лежит оно в низине, густо заросшей рябинами да березами, для этих мест достаточно высокими — метров до пятнадцати. Здесь пусто и безлюдно. Метнулся в сторону и исчез заяц. Гаревая дорожка довела меня до братских солдатских могил — за черно-белыми оградами камни с рядами фамилий. На мраморной плите, одной из многих, имена:
Старший сержант
Софронов Дмитрий Николаевич
25.IХ.1944
Рядовые
Мухин Павел Кузьмич 18.XI.1942
Тикка Вена Петрович
1918 — 8.VI.1943
Моторин Владимир Георгиевич
1919 — 11.Х1.1941
Ерошенко Георгий Андреевич
14.V.1944
Шумилов Дмитрий Васильевич
1907 — 29.IV.1944
Дальше гаревая дорожка не вела, там начинались могилы индивидуальные: атеистические пирамидки со звездой вперемежку с православными крестами — синими, зелеными, почерневшими от времени, кое-где уже упавшими, чаще всего без имен, но иногда и с сохранившимися именами.
Из низинки вскоре начинался подъем по склону.
Вот могила знаменитого Григория Пронченко, погибшего на противолавинной службе; вот могилы жертв обвала 16 февраля 1938 года... А вот никому, наверно, не известная «Юля» неподалеку.
Много скамеечек. На одной я присел отдохнуть и вдруг, глядя на березы, впервые в жизни увидел, насколько поверхностно называть их здесь «белыми». Вне всяких сомнений, березы, на которые я смотрел, не были белыми — сквозь их исхлестанную белизну явственно проступал, словно светился изнутри, розоватый оттенок, порой сгущающийся до коричневатости, порой даже слегка красноватый. В чем тут дело, я не знаю. Может быть, это особенность берез именно в этих хибинских тундрах и она вызвана особым составом почвы, питающей деревья, может быть, это разновидность березы такая. С тех пор я внимательно всматриваюсь в стволы берез — и почти повсеместно убеждаюсь, что к их белизне обязательно примешивается то зеленоватый, то желтоватый, то розоватый оттенок. Видимо, думаю я, это такое свойство природы, что не выдерживает она черного и белого и обязательно добавляет и другие краски, полутона и всякую игру цвета. Таково уж, наверно, свойство жизни...