— Солнце у вас садится? — спрашиваю я их, чтобы и они думали со мной о полуночном солнце.
— Заката́ется. Вон за ту вараку. Там!
Указывают рукой на Чуна-тундру. Это значит, что они жили внизу, у горы, и не видели за ней незаходящего солнца. В это «комарное время» они не ходят за оленями и не видят в полночь солнца...
После одиннадцати. Один луч потухает за другим. Лопари напились чаю и вот-вот заснут, и я сам борюсь с собою изо всех сил. Нужно непременно заснуть, или произойдет что-то особенное. Нельзя же сознавать себя без времени! Не могу вспомнить, какое сегодня число.
— Какое сегодня число?
— Не знаю.
— А месяц?
— Не знаю.
— Год?
Улыбаются виновато. Не знают. Мир останавливается.
Солнце почти потухло. Я смотрю на него теперь, и глазам вовсе не больно. Большой красный мертвый диск. Иногда только шевельнется, взбунтуется живой луч, но сейчас же потухнет, как конвульсия умирающего. На черных скалах всюду я вижу такие же мертвые красные круги.
Лопари смотрят на красный отблеск ружья и говорят на своем языке, спорят.
— О чем вы говорите, о солнце или о ружье?
— О солнце. Говорим, что сей год лекше идет, может, и устоится?
— А прошлый год?
— Закаталось. Вон за ту вараку.
Будто разумная часть моего существа заснула, и осталась только та, которая может свободно переноситься в пространства, в довременное бытие.
Вон эту огромную черную птицу, которая сейчас пересекает красный диск, я видел где-то. У ней большие перепончатые крылья, большие когти. Вот еще, вот еще. Одна за другой мелькают черные точки. Это не птицы: это время проходит там, внизу, над грешной землей, у людей, окруженных душными лесами...
Это не сон: это блуждание освобожденного духа при красном, как кровь, полуночном солнце. Вот и лопари сидят у костра, не спят, но тоже где-то блуждают.
— Вы не спите?
— Нет.
— Какие это птицы там пролетали по солнцу? Видели вы?
— Это гуси летят к океану.
Солнце давно погасло, давно я не считаю времени. Везде: на озере, на небе, на горах, на стволе ружья — разлита красная кровь. Черные камни и кровь.
Вот если бы нашелся теперь гигантский человек, который восстал бы, зажег пустыню по-новому, по-своему. Но мы сидим, слабые, ничтожные комочки, у подножия скал. Мы бессильны. Нам все видно на верху этой солнечной горы, но мы ничего не можем...
И такая тоска в природе по этому гигантскому человеку!
Нельзя записать, нельзя уловить эти блуждания духа при остановившемся солнце. Мы слабые люди, мы ждем и просим, чтобы засверкал нам луч, чтобы избавил нас от этих минут прозрения.
Вот я вижу, луч заиграл.
— Видите вы? — спрашиваю я лопарей.
— Нет.
— Но сейчас опять сверкнул, видите?
— Нет.
— Да смотрите же на горы! Смотрите, как они светлеют.
— Горы светлеют. Верно! Вот и заиграло солнышко!
— Теперь давайте вздремнем часика на два. Хорошо?
— Хорошо, хорошо! Надо заснуть. Тут хорошо, комар не обижает. Поспим, а как солнышко станет на свое место, так и в путь...
1906
Тиетта. Август 1933 г.
Знаете ли вы, что называется в геологии цирком? Это бывает в тех местах, где залеживается снег и постепенно тает, посылая вниз потоки. Ручьи эти размывают породу, въедаясь в скалу все глубже и глубже. Так вот и образуются возле потока полукружия, эти цирки, с наваленными в них огромными камнями. По таким камням мы поднимались в Хибинах высоко, чтобы там, наверху, посмотреть работу в молибденовых штольнях. Вокруг нас была природа тундровая, переходящая в гольцы. Конечно, всякая высота на горе всюду кончается тундрой и гольцами, но здесь, в Хибинах, не только конец высоты, но и начало было погружено в ту же самую тундру. От этого казалось, будто Хибинами лишь завершается все и наша богатая природа находится тут же, где-то внизу, если спуститься куда-то под Хибины. Особенно мрачно было Ущелье геологов с его цирком черных камней, остатками прошлогоднего снега и клочками серых туч. Геолог Семеров, известный разведчик вскрытых ныне хибинских великих богатств, рассказывал нам, что его близкий знакомый, ботаник Г., однажды отправился в Ущелье геологов для сбора тундровых трав и не вернулся. Его нашли мертвым в этом мрачном ущелье; лег на камень отдохнуть, сумку подложил под голову и уснул навсегда. Этот ботаник, как многие натуралисты, таил в себе поэтическое чувство природы. Однажды он подарил геологу березку, которая за пятьдесят лет своей жизни поднялась от земли всего только на пятнадцать сантиметров. Ботаник при этом так восхищался маленьким существом, трогательным и выразительным, что и геолог Семеров в свою очередь пленился березкой, и вот я тоже теперь от грандиозных цирков перенес свое внимание на живущие среди них маленькие существа. Я увидел — на большом сиенитовом камне, в трещине, рос и цвел только теперь, в августе, пахучий желтый бубенчик, тот самый Trollius europaeus, который в нашей богатой природе под Москвой появляется первой весной после подснежника, анемоны и волчьего лыка. Рядом с желтым бубенчиком цвел, конечно, в очень уменьшенном виде, наш светло-малиновый иван-чай, и возле него, в той же самой щелке, набитой перегноем, сидела та самая малюсенькая березка, побратавшая в чувстве природы меня с геологом и покойным ботаником. Вот это замечательно и со мной бывает всегда: если удается своим вниманием сочувственно проникнуть в глубочайшую и характерную мелочь природы, то сейчас же и большое представится совершенно особенно и в согласии с малым: озеро Малый Вудъявр внизу, под нами, почему-то стало трехцветным. Пришлось обратиться с вопросом к геологу, и он объяснил нам, что красное — это просто от неба, голубое — это сама вода горная, ее прозрачно-голубая глубина, а зеленое — это дно: такая прозрачная вода, что через нее видно зеленое дно. После цветистого озера в мыслях моих явился Хибиногорск в чудесном сопоставлении с березкой: большому городу теперь всего три года, а березка в пятьдесят лет поднялась на пятнадцать сантиметров. Но так и все в этой тундровой природе: она очень медленная, но зато человеческое скорое дело на тундровом фоне вспыхивает и кажется взрывом скрытой тундровой жизни. По правде говоря, с обыкновенной дачной точки зрения, какая это жизнь, если даже в самый разгар лета нельзя полежать на траве — холодный камень, нельзя искупаться — ледяная вода! Но зато человек и не лежит и не останавливается, а стремительно движется. Так в заполярной пустыне климат обратно действует на дерево и человека: дерево в полстолетия вырастает на пятнадцать сантиметров, а человек в каменной пустыне в три года собирает город, с электричеством, заводами, железной дорогой, академией наук, банями и музыкальными курсами.
Когда мы были высоко и уже подбирались к молибденовой штольне, где-то в горах грянул взрыв аммонала, и надолго пошла перекличка. Вслед за этим раздался второй взрыв и третий, задавая для эха чрезвычайно сложные звуковые задачи. Я вспомнил тех своих лопарей, с которыми давно-давно ездил на лодке по Имандре и бродил в этих самых горах. Бывало, лопари вздрагивали и роняли из рук весла при малейшем необъяснимом звуке и, бледнея, рассказывали много своих поверий, связанных с неожиданным звуком: кто-то крикнул, и от этого кто-то другой обернулся навсегда в камень причудливой формы. Где теперь эти мои лопари?
Я очень люблю тишину в природе, но есть этому предел: лапландская тишина была действительно страшная, и я как вспомню о ней, так мне тоже начинают показываться в камнях живые чудовища. Лапландскую тишину выносить гораздо труднее, чем даже гудки автомобилей и дребезжание стекол, она как будто вынуждает к невыносимому аскетическому подвигу. И вот я, такой любитель тишины, с удивлением замечаю в себе, что взрывы аммонала и последующий продолжительный грохот в горах доставляют мне удовольствие, и чем больше гремит, тем больше хочется, чтобы дальше сильнее гремело.
Когда мало-помалу взрывы аммонала затихли и один встреченный нами рабочий сказал, что можно подниматься в штольни, теперь безопасно, разговор наш о лопарях оборвался — и продолжался уже после осмотра молибденовой жилы и совсем в другом плане. Нам пришло в голову, что лопская боязнь цивилизации и своего рода наслаждение грохотом взрывов сохраняются и прочно связываются с некоторыми профессиями хотя бы вот в том же естествознании: у биологов и геологов. Семеров как геолог постоянно имеет дело с аммоналом и должен по необходимости являться непременно гремящим перуном в горах. Напротив, его приятель, профессор К., работающий в заповедниках, ведет свое дело в полнейшей тишине. Раньше, когда их еще не разъединяла профессия, они были большими друзьями и пили вместе не один только чай. Так, они однажды выдумали себе способ купаться в заполярной воде посредством согласованного с холодом воды понижения температуры своего собственного тела. Теоретически натуралисты подошли к тому, до чего всякий пьяница доходит практически. Взяв с собою литр, они выпили половину и с наслаждением искупались в озере Малый Вудъявр. Вторую половину литра друзья зарыли под заметной двойной березкой, с тем чтобы в ближайшие дни повторить это превосходное удовольствие. Когда же они пришли в другой раз, то вдруг оказалось, что той двойной березки нет на берегу Малого Вудъявра. Бились, бились в поисках, наконец место вспомнили, а березка была тут одна. Покопали, а литр оказался тут, под одной березкой. Вот какая чертовщина: оба же натуралиста именно потому и выбрали эту березку, что она была заметная, двойная. Лопари в таком разе, наверно, состряпали бы свое очередное «чудо», но натуралисты, не верящие в чудо, сделали опыт, и при совокупном действии заполярной холодной воды и второй половины литровой бутылки винного спирта березка опять стала двойной.
С течением времени хибинские друзья-натуралисты специализировались: Семеров сделался геологом-разведчиком, а К. занялся оленями и организовал олений заповедник в Чуна-тундре, по ту сторону озера Имандра. Однажды Семеров, желая разведать, нет ли в Чуна-тундре таких же богатств, как в Хибинах, захватил с собой аммонал и, совершенно упустив из виду, что он в заповеднике, грохнул и, конечно, ужасно перепугал и расстроил стада подлежащих наблюдению диких оленей. С тех пор друзья не только не купаются в заполярной воде, но профессор К. даже в обществе, за чаем, рядом с геологом не сядет.