Оленеводы и вообще тундровые жители не отличаются многословием, а уже если дело касается чувств, тут и вовсе трудно рассчитывать на откровенность.
Нужно долго пожить среди них, чтобы ощутить и понять то трепетное отношение, которое носит в своем сердце оленный человек к тундре, ко всей окружающей природе. Он получает то, что мы называем эстетическими радостями, не через искусство, хотя и это ему теперь доступно, а через непосредственное общение с природой. Он видит самые прекрасные краски восходов и закатов не на холсте, оправленном в золотую раму, а наяву, в обрамлении живой тундры, живой растительности, живой текучей воды и снега. И музыка для него — пробуждение весенней природы, когда гомон птиц заглушает журчание ручьев. И сами эти ничем не загроможденные просторы, прекрасные дали, открытость, сам воздух, кристально чистый, напоенный запахами трав и цветов, — разве не радость? Кто-то однажды высказал глупую мысль о том, что тундровые цветы не пахнут. Правда, если пользоваться привычным восприятием, то они действительно «не пахнут». Правильнее сказать — они источают аромат, тонкий, едва уловимый, возможно, и слишком слабый для обоняния, привычного к резким, сильным запахам южных цветов.
Несмотря на нынешнее стремление многих людей переменить привычное место жительства, в душе каждого уехавшего остается внутренняя тоска, которая время от времени приводит человека на старое место, возвращает к самому дорогому для него месту на земле — к отчему краю. Ну а те, кто был верен зову родной земли, остались вместе с оленями и тундрой, до недавнего времени свою привязанность прятали за напускным безразличием и внешним критическим отношением к самому себе и к своему занятию. И только теперь, когда с людских глаз вдруг спала или начала спадать радужная пелена призрачных преимуществ городской жизни, люди тундры как бы заново распрямились и гордость свою перестали прятать. Да, человек тундры, быть может, пока еще, как никто другой на нашей земле, живет в более или менее полном согласии с природой. И это его положение с каждым годом становится все более ценным и важным.
Анисим Ефимович в своих рассуждениях, бывало, тоже поругивал тундровую жизнь, ее неудобства по сравнению с жизнью рабочего человека, скажем, на скотном дворе при совхозе...
— С коровами-то как хорошо! — с улыбкой рассуждал он. — Не убежит никуда! Знай таскай им корм да пои! Вот жизнь! Животина в доме, и сам ты в доме. Ни мороз, ни пурга тебе нипочем! Вот жизнь!
Правда, когда я поинтересовался, много ли оленеводов работает на ферме, директор совхоза вздохнул.
— Туго идет оленевод скотником. Приходится брать приезжих.
Наверное, с точки зрения экономической выгоды идеально было бы, если бы оленевод умел и корову обиходить, и пасти оленя. Но мне больше по душе преданность таких, как Анисим Ефимович Юрьев, его верность своему исконному делу, делу оленеводов, где внешняя выучка порой мало значит, а главное — это тот внутренний, трудно выразимый в строгих правилах и наставлениях вековой опыт, который передается от поколения к поколению не в классах или институтских аудиториях, а непосредственно в самом труде.
К стаду мы ехали на оленьих нартах.
Хорошо обученные ездовые быки бежали рысью, швыряли нам в лицо снег.
Олени, умело направляемые пастухами, расступились и поглотили наши упряжки. Мы оказались в центре огромного оленьего стада, можно сказать в оленьем море. Затем, по незаметному знаку, вся эта живая масса пришла в движение. Сначала шагом, а потом все быстрее олени побежали по кругу, вращаясь вокруг нас и наших нарт наподобие огромного колеса. За множеством рогов, вертящихся в мелькающей карусели, не виделось горизонта и казалось, что олени заполнили всю видимую землю, все пространство вокруг нас. Слышалось тяжелое дыхание, глухой стук копыт по мерзлой, устланной мягким снегом земле.
Приятно было смотреть на бригадира, на других оленеводов. Они были в родной, любимой стихии. Они ловили оленей, подводили к нам испуганных животных, объясняли особенности породы, возраста и стати, и в словах коренных оленеводов чувствовалась настоящая гордость за свое дело, за оленей.
Когда мы ехали снова в куваксу-юрту, Анисим Ефимович признавался мне:
— Не могу быть подолгу вдали от тундры, от оленьего стада. Даже в Ловозере, в своей квартире, мне трудно усидеть больше двух-трех дней...
В Ловозере я побывал в гостях у потомственного оленевода Павла Семеновича Гаврилова. Дверь нам открыла жена Павла Семеновича — Августа Александровна и впустила в просторную прихожую трехкомнатной, прекрасно обставленной квартиры с полным набором городских удобств. Конечно, тундра, по которой кочуют товарищи и земляки Павла Семеновича Гаврилова, не чета бескрайним чукотским просторам и здесь самое дальнее стойбище находится от центральной усадьбы в нескольких часах езды на гусеничном тихоходном вездеходе. И все же хорошая квартира — это прекрасно.
— Я старый оленевод, — сказал Павел Семенович. — Всю жизнь, считайте, я провел в тундре. И не мечтал, что буду жить в такой квартире. В лучшем случае мечтал, чтобы в селе был деревянный домик с печкой, где можно отогреться после холодов в оленьем стаде. А вот такую, — хозяин огляделся вокруг, — думал, в кино вижу — и ладно...
Мы ели прекрасное оленье мясо, а потом пили чай с вареньем из морошки. И здесь, уже не в тундровой куваксе, а в условиях городского комфорта, снова зашел разговор об оленях и оленеводстве.
— Эта работа для настоящего мужчины, — сказал Павел Семенович. — Мне кажется, что каждый молодой человек-северянин должен пройти через тундровую школу. Тогда ему уже нипочем будут любые жизненные трудности.
Зашла речь о смене.
— До того как организовали кружок «Юный оленевод», о любви к тундре и к оленю были одни разговоры, — рассказывал Павел Семенович. — Очень красивые слова говорили, песни пели, дети на бумаге оленя рисовали... Но вырастали, а в тундру не шли. Шли в любое другое место, даже уборщиками, конторскими рабочими, а к настоящему — не в песне, не в рассказе, не на картинке — оленю не шли... Труд в школе должен быть настоящим трудом, а не игрой, — заключил свой разговор Павел Семенович.
Ловозеро сегодня живет полнокровной жизнью. И естественно, наши советские саамы интересуются жизнью своих соплеменников по ту сторону государственной границы. Порой встречаются. На празднествах, в Мурманске, здесь, в Ловозере, возят гостей в оленье стадо.
— Народ они дотошный, всем интересуются, — рассказывала Таисия Яковлевна Харлина, работник Ловозерского райисполкома. — Но о себе скупо рассказывают.
Впервые я побывал у зарубежных саамов на норвежском Севере, в поселке или городке по их понятиям — Каутокейно. Из Осло надо было лететь в городок Альту, а оттуда машиной до Каутокейно.
В аэропорту среди немногочисленных встречающих я легко узнал посланного за мной человека по вязаной саамской шапочке и богато украшенной орнаментом суконной куртке.
Ехать пришлось довольно долго, и по дороге мой водитель рассказал о Саами-институте, гостем которого я и был. Этот институт, основанный по инициативе интеллигенции местного населения скандинавского Севера, финансируется тремя правительствами — Финляндии, Норвегии и Швеции. В нем ведутся широкие исследования по хозяйству и культуре саамов. Издаются бюллетень, научные труды.
— Нас официально, — сказал водитель, — около 58 тысяч. Но мы сами считаем, что нас около ста тысяч, включая саамов Советского Союза. Мы оказались чужими на своей собственной родине. Мало того, порой открываются вообще странные вещи: мы не имеем права на земли, которые искони занимаем, на которых пасутся наши стада, где похоронены наши предки!.. Да и названия этих земель — все наши!
Мы подъехали к Каутокейно, расположенному в широкой долине тундровой реки, уже поздним вечером и увидели поселок в сиянии огней.
Мой давний знакомый Исаак Кескитало, один из руководителей Саами-института, общественный деятель и крупный лингвист, познакомивший меня с деятельностью возглавляемого им отдела, занимающегося вопросами развития языка, сбором фольклора, как бы продолжил разговор, начатый водителем:
— Нас в последнее время, как началось промышленное освоение Севера и особенно строительство натовских военно-стратегических дорог, стараются отовсюду выжить. Мы ощущаем на себе самую настоящую дискриминацию.
В дни моего приезда в Каутокейно саамская община была взбудоражена планами норвежского правительства начать строительство мощной гидроэлектростанции на реке Альта.
— В таком случае у нас резко сокращаются и без того небольшие пастбища, — сказал Кескитало.
А когда мы побывали в оленеводческом стойбище и обедали в чуме, за трапезой разговор велся в основном вокруг будущего строительства.
— Хоть выводи двуногого оленя! — заметил в сердцах один из пастухов. — Четыре ноги ему уже некуда ставить!
— Мы были и остаемся оленным народом, — заявил мне мой другой знакомый, известный певец, художник и общественный деятель саамского народа — Нильс Аслак Валькепяя. Он бывал в нашей стране с небольшим фольклорным ансамблем. Его хорошо знают во всех уголках северной Скандинавии и любовно называют — Айлуш. — Именно олень определяет структуру нашего общества, наши взаимоотношения и взаимоотношения с природным окружением. Испокон веков мы считались хозяевами земли, на которой живем, пасем оленей, где ловим рыбу. Каждая большая семья владела определенной территорией, и между нами не было никаких разногласий по этому вопросу. Пока не появились наши южные соседи. Они принесли нам свое земельное законодательство. Причем у Норвегии свои законы на этот счет, у Швеции — свои, а у финского правительства — третьи. Да, мы кое-чего достигли в сфере культуры, образования, но мы хотим иметь не только обеспеченное настоящее, но и уверенное будущее. А его-то как раз и нет для нашего народа...
Мы ехали в его дом, расположенный на границе между Норвегией и Финляндией. Он уверенно вел машину по пустынной дороге, по знакомому тундровому всхолмью. Иногда попадались оленьи стада, мы делали остановку, разговаривали с пастухами.