— Наше общество все больше и больше раздробляется, — продолжал Нильс Аслак Валькепяя. — Рвутся старые, традиционные общинные и семейные связи. И это часто поощряется властями. Ибо такое раздробленное саамское общество легко усмирить, легко заставить принять условия жизни, которые хочет диктовать другое общество, стремящееся разрушить природу Севера во имя извлечения сегодняшней выгоды... А вместе с природой и нас, коренных жителей.
Домик Нильса Аслака стоит на берегу речки. Она была скована льдом. Домик окружали хозяйственные постройки, образуя небольшой обособленный хуторок.
— Ближайший мой сосед отсюда на юг в шестидесяти километрах, а на север — в восьмидесяти, — сказал Нильс Аслак, ведя к занесенному снегом крыльцу. — Тишина и покой.
Трудно было поверить, что это Европа. Огромная, дымная, грохочущая, испещренная государственными, идеологическими, экономическими границами древняя Европа.
А здесь — девственно белый снег, журчащий подо льдом прозрачный ручей. Оленьи следы уходили на север, в том направлении, где в лучах заходящего солнца алели вершины дальнего хребта.
— Мои родители откочевали на север, — сказал Нильс Аслак. — Через день-два я тоже двинусь вслед за ними и проведу всю весну в стойбище.
В его голосе чувствовалась тоска кочевника по беспрестанному действию, по новой линии горизонта и простору.
Нильс Аслак рассказал мне о том, как движение против строительства электростанции на реке Альта буквально подняло и сплотило весь саамский народ.
Я рассказал Нильсу Аслаку, что я как раз в то время был в Осло, видел это демонстрационное стойбище, воздвигнутое прямо на зеленой лужайке напротив здания парламента, нескончаемые митинги и демонстрации, сборы подписей.
— Тогда нам удалось на время приостановить работы по строительству гидроэлектростанции, — сказал Нильс Аслак. — Во всяком случае, правительство Норвегии заявило в феврале 1980 года, что внимательно изучит проблему... И вот внимательно изучили — работы по сооружению гидроэлектростанции снова начались. На борьбу с моими соплеменниками, которые выступали против строительства непосредственно на стройке, были брошены силы полиции.
Нильс Аслак Валькепяя дал мне послушать новые записи песен, народных сказаний, показал первый номер саамского литературного журнала, который они пытаются выпускать на общественных началах.
— Вы, наверное, заметили, что мы, саамы, почти всегда носим свою национальную одежду, — сказал мой хозяин. — Это мы делаем не только потому, что сама по себе наша одежда красива и практична, но в этом есть желание подчеркнуть, что мы — саамы — коренные жители северной Скандинавии.
— По-моему, это не требует доказательств, — попробовал заметить я.
— Э! — усмехнулся Нильс Аслак. — Еще как требует! Вы представить себе не можете всю абсурдность нашего положения: ни одна страна — ни Финляндия, ни Швеция, ни Норвегия — не признают за саамским народом статута коренных жителей. И это понятно почему. Признать нас коренными жителями — это значит признать наши права на земли, реки, озера, леса, тундровые пастбища. А этого никто не хочет делать добровольно. Так что нам предстоит еще долгая и упорная борьба.
Само собой разумеется, что моих собеседников на скандинавском Севере интересовала жизнь их советских соплеменников, их успехи в развитии оленеводческого хозяйства, в культуре.
Мои рассказы не ограничивались теми впечатлениями, которые я почерпнул из своих встреч с советскими саамами, из поездок в Ловозеро. Я рассказывал и о Чукотке, о самых дальних оленеводах, пасущих стада на самом крайнем северо-востоке нашей страны, о ненцах, эвенках, ханты и манси.
— Да, оленных людей на свете много! — заметил Нильс Аслак. — У нас есть с кого брать пример.
Я рассказал ему о творчестве первой советской саамской поэтессы Октябрины Вороновой, о большой работе, которую проводит по развитию письменности научный сотрудник Института школ Севера при Министерстве просвещения СССР Александра Антонова. Я вспомнил, как в своей квартире Александра Антонова показывала мне рукопись нового букваря на саамском языке, планы издания книг местных писателей.
— Можно только позавидовать вам! — сказал Нильс Аслак. — Вот смотрите!
Это был первый номер литературно-художественного журнала на саамском языке.
— Сколько лет мы потратили, чтобы выпустить его. И не уверены, что выйдет следующий номер. Ваших саамов, которых всего-то несколько тысяч, ваше правительство поддерживает, а наших, которых по нашим данным около шестидесяти тысяч, наше даже не признает коренными жителями! Вот так!
Несмотря на трудные условия, постоянное притеснение, оленеводы-саамы сумели создать и сохранить оленеводческое хозяйство, способное не только обеспечить работой местных жителей, но и поддержать их жизнь. Мне показывали кооперативные забойные площадки, снабженные передвижными камерами-холодильниками, небольшие фабрики по переработке кожевенного сырья, оленьих шкур, рогов. Утилизация продуктов оленеводства поставлена так, чтобы не пропадало ничего — используется все: от копыт до рогов! Однако это совсем не значит, что оленеводы Скандинавии поголовно ходят в оленьих шкурах и основным продуктом питания для них является оленье мясо. Это далеко не так. Почти вся продукция оленеводства, и опять же от рогов до копыт, идет на продажу.
— Мы едим оленье мясо изредка да с оглядкой, — сказал мне один оленевод в окрестностях шведского городка Кируны. — Нам приходится его продавать, а самим есть консервы да свинину... То же самое с оленьими шкурами. Оленья замша, как известно, самая мягкая, самая нежная. Так что нам опять же выгоднее шить нашу национальную одежду из фетра или сукна, нежели из традиционных оленьих шкур.
Когда я рассказывал о том, что советские северные совхозы имеют право забивать оленей специально для пошива зимней одежды, что оленевод на Чукотке или на Таймыре имеет практически неограниченное право шить себе и членам своей семьи меховую одежду, это встречалось с нескрываемым интересом.
— Оленье мясо — это то, что нужно для пастуха, — сказал мне шведский оленевод. — Наш организм, наверное, тысячелетия привыкал к нему, а тут приходится снабжать его совсем не тем... Отсюда, наверное, частые болезни и ранее старение оленеводов.
В шведском городке Кируне имеется небольшой центр, куда стекаются с окрестных мест саамы. Что-то вроде культурного центра. Здесь небольшая недорогая гостиница, выставка сувениров, лавочка, в которой кожаные зимние сапоги с загнутыми вверх носками, богато расшитые головные уборы, ножи в светло-желтых ножнах, отлично выделанные оленьи шкуры-ковры. На отдельном стенде были выставлены грампластинки, с конвертов которых на меня смотрели задумчивые внимательные глаза моего друга — Айлуша, Нильса Аслака Валькепяя. Кроме того, что он поэт и художник, Нильс Аслак еще и непревзойденный исполнитель народных песен — «йойки».
Однако мое внимание привлекли фотографии: на большинстве из них были изображены оленьи трупы. Одни лежали среди травы, другие полузавязли в болоте, третьи — прямо на рельсах, на полотне дороги.
Сопровождавший меня служитель дома сказал:
— Эта выставка отражает бедственное положение с оленеводством в промышленных областях Швеции...
Конечно, наше привычное представление об этой высоко развитой индустриальной стране совершенно не вяжется с оленеводством, с кочевьями и мирным треугольным силуэтом чума на фоне индустриального пейзажа. Но тем не менее на территории Швеции, в ее заполярных районах, недалеко от рудников Кируны, пасутся оленьи стада.
На этих фотографиях отражено столкновение двух эпох, трагическое противоречие, которое ощутимо склоняется в пользу индустриализации края: вытеснение оленя автомобилем и тепловозом.
— Вся сложность нашего положения заключается в том, что правительство не оставляет нам иного выхода, кроме полной ассимиляции, — продолжал служитель. — А мы этого не хотим. Нам дорого наше неповторимое кочевье, наши песни, наша одежда, наша тундра и, наконец, наш родной язык.
Я посетил несколько радиостанций, ведущих передачи на саамском языке. Меня поначалу удивила их многочисленность, но оказалось, что саамский язык распадается на множество диалектов, и это сильно осложняет создание единой письменности и единой сети радиовещания.
Уезжал я из оленной страны саамов в конце апреля, когда даже в заполярной тундре чувствовалась весна.
Но в настроении людей этой весны не было, и, уже сидя в самолете, летящем на юг, я невольно вспомнил других саамов — жителей Ловозерской тундры, уверенных в себе, смело смотрящих вперед, в свое будущее.
Волею исторической судьбы народ саамов оказался не только на разных берегах жизни, но и на разных берегах общественного развития. Эти различия особенно отчетливо видны, когда посещаешь оба берега за короткое время.
Петр КириченкоО ЛЮДЯХ И НЕДРАХ
В Кировске я познакомился с Мысовым. День был февральский, морозный, снежный; мело на совесть, словно природа, разочаровавшись в чем-то, решила получше укрыть землю, деревья и горы — так мне подумалось. Было что-то сказочное в подвываниях северной метели, в круговерти снега, когда если и видишь что, то не дальше десяти метров...
Добирался я до рудника автобусом и все присматривался к людям, стараясь понять, как они относятся к такому светопреставлению. Необычно это или же метели гуляют в здешних краях по семь раз на неделе, и они привыкли?.. Присматривался, прислушивался, надеясь, что кто-то заговорит. «Вот задувает, так задувает! — скажет. — Света белого не видно!» Ничего подобного: разговоры были вполне будничные и вполне автобусные. Один раз только и услышал о том, что накануне выпал солнечный день и хорошо покатались на лыжах. Сказано было без сожаления, и разговор сразу же перешел на лыжные крепления, из чего я понял, что метель в Кировске дело привычное.