Василий Петрович Мысов, заместитель главного инженера рудника имени С. М. Кирова, подписал мне пропуск и сам засобирался, намереваясь спуститься под землю и показать свое хозяйство. Приготовление было совсем коротким: спецовка, сапоги, каска да лампа. И не успел я освоиться в горняцком наряде, как мы уже входили в клеть. Перед спуском отзвонили сигналы, клеть заскользила вниз...
Прилетел я в Кировск накануне, и тогда действительно светило солнце. Пологие склоны Хибин белели нетронутым снегом, небо было плакатно-синее. Красота была вокруг, тишина и спокойствие, и солнце, низкое, зимнее, казалось, пригревало не на шутку. Даже мысли о метели не могло возникнуть, потому что вокруг все застыло, замерло, сияла белизна и синь. И сразу же подумалось, что, наверное, именно такими изображают этот край на открытках. Город Апатиты построен далеко от гор, на равнине, а Кировск — у их подножий, и не удивительно, что я сразу же выбрал Кировск: там был и рудник, и управление комбината «Апатит», а главное, Хибины, о которых я много слышал и которые вот так видел впервые. И понятно, что я с нетерпением вглядывался в первые дома Кировска, затем — в первых людей и, верно, был похож на человека, который ожидает какого-то сюрприза.
Но первое, что мне запомнилось, — это горы и солнце.
Второе — что руда добывается по каплям. Это не такое уж большое преувеличение: каждый кусок руды, добытый в земле, должен быть доставлен в дробильную машину, оттуда на-гора и затем на обогатительную фабрику. А на ней тоже не все так скоро: поступившее сырье измельчают в порошок, заливают водой, осуществляют, говоря по-научному, флотацию. Измельченный апатит, поднятый на поверхность в результате сложного процесса флотации, и становится концентратом. Словом, путь длинный.
Это я понял только тогда, когда мы с Василием Петровичем походили по руднику и, словно забыв о сотнях тонн руды и апатитового концентрата, производимых комбинатом за одну лишь смену, я сказал «по каплям». Мысов мог и улыбнуться. Но он только пристально взглянул на меня и грустно покачал головой.
— По каплям, — согласился. — А бывает, что за смену рудник не выдаст ни тонны. Фабрика ждет руду... Конечно, есть еще Центральный. Вы были на Центральном руднике?.. А на фабрике?.. Там цех длиною семьсот метров. А у нас под землей проложено двести километров подъездных путей... И все это только для того, чтобы добыть руду и выбрать из нее апатит. Сколько труда, подумайте! И разве не обидно было мне недавно увидеть наш концентрат, сваленный прямо на рельсы?.. Не обидно разве?..
Все это Василий Петрович высказал мне так, словно я мог уберечь концентрат от сваливания на рельсы, в грязь, — уберечь то, что так дорого достается. Обида — не совсем точное слово, это горечь человека, когда его труд используется так бездарно. А Василий Петрович Мысов работает на руднике уже двадцать пять лет и начинал в послевоенные, не лучшие для рудника годы: добыча была небольшая да и начальство — без соответствующей подготовки. И все же вытянули: план шел, рудник расширялся. Начинал Василий Петрович инженером, работал инженером смены, после — заместителем главного инженера рудника...
— Это наклонный транспортер, — сказал Мысов, указывая на широкую ленту, по которой наверх уходила руда.
Я смотрел на транспортер, на два электромагнита, поочередно зависающие над потоком руды и вылавливающие случайно попавшее железо. Когда один магнит набирал достаточно лома, он нес его на свалку; другой же секундой раньше заступал на стражу.
— Автоматика, — не без довольства сказал Василий Петрович. — Транспортировку мы тоже сами решали. По плану тут было не так, но рассчитали, прикинули — выходит дешевле, да и мороки теперь никакой. В дробильную камеру пойдем? — спросил он. Когда шли, продолжил: — Многое сделано, еще больше предстоит, а кое-что не стронулось с места и по сей день — это самое печальное. Все равно придется же когда-то начинать.
Разговор этот произошел не в первый день нашего знакомства. Я уже представлял себе и Мысова, и сам рудник. В первый спуск мы просто «прогулялись» по штреку, и видно было, что Василию Петровичу неинтересно, а быть может, даже скучно показывать то, что видел он сотни раз, тем более спутнику, мало понимавшему в горняцком труде. И мы больше молчали, каждый думал о своем. У Василия Петровича множество нерешенных вопросов, и, верно, он думал о том, что проводит время впустую.
Что же до меня, то, идя по хорошо освещенному штреку и подсвечивая без надобности лампой, я вспоминал, как два десятка лет назад мечтал спуститься в шахту. Мой брат тогда уже работал под землею, и я надоедал ему своими просьбами. Однажды он не выдержал и согласился. Но на шахте что-то произошло в тот день, какая-то авария или поломка, и о спуске не могло быть и речи. Так и остались в моей жизни сожаление и мечта. Быть может, поэтому я немного волновался, когда надевал спецовку, когда пристраивали мне на пояс батарею и давали в руки яркую лампу. Отзвонили перед спуском — и через столько лет я все же оказался под землею. И сразу же, как только мы спустились и пошли, волнение исчезло. Я осматривал огромное хозяйство, но главное — я мог погладить землю изнутри, я мог, положив ладонь на стену штрека, почувствовать землю какой-то иной. Необъяснимое и удивительное ощущение. И тогда же у меня появилось другое желание, но я ничего не сказал Мысову. Мы походили, кое-что я все же увидел, и поднялись наверх. И расстались.
Через два дня я снова приехал на рудник и пришел к Василию Петровичу. Мне показалось, он ничуть не удивился...
Можно бы расписать, какой же он с виду — Мысов, какие у него глаза, как он одет, какие волосы. Но все это мало о чем говорит, да и внешне Василий Петрович выглядит вполне обычно. Правда, он не располнел к пятидесяти, как многие. Среднего роста, подтянутый, глаза внимательные и добрые. Голова совсем седая. Но опять же дело не в этом.
В кабинете, на столе, я увидел какие-то схемы и журнал «Новый мир». Меня это заинтересовало, я спросил, что он читает. Василий Петрович оглядел книжку, сначала спрятал ее в стол, а затем только ответил, что давал читать и ему вернули, что в этом номере напечатан «Дом» Федора Абрамова. Мне вдвойне стало интересно, потому что я читал небольшие статьи, в которых автора пытались уколоть. И то, мол, не так, и другое не совсем, а там вот слово неточное...
И я спросил Мысова, как ему показался роман.
— Ничего лучшего в последнее время не читал, — сказал Василий Петрович, взглянув на меня, — о деревне писали и другие, но такой боли за нашу землю, за всех нас нет ни у кого. Поверьте мне.
И тут же рассказал мне о том, как однажды встретился с Абрамовым в родных местах. Оказалось, они земляки... Встретились — и Василий Петрович не подошел к Абрамову. Я спросил:
— Почему, что помешало?
— Ходит человек, смотрит, думает о чем-то, — ответил Мысов. — Не хотелось тревожить.
Что ж, в этом тоже Мысов... Мы поговорили о литературе, от нее разговор перешел к жизни.
— Быть может, теперь, — сказал Василий Петрович, — когда мы достаточно сильны, надо задуматься о будущем. Для этого мало написать на бумаге какие-то расхожие слова и забыть их, для этого надо думать. Прежде всего думать! И думать всем, потому что никто не имеет права устраняться от ответственности за будущее Родины, за нацию, за ее культуру...
— За земные недра, — добавил я.
— Да, и за это, — согласился Василий Петрович. — Но главное — не надо надеяться, что кто-то сделает за нас. Никто! И не поможет никто, только мы сами. Это должен будет понять каждый. Иногда читаю в газете: такой-то совершил проступок — ему указали, и он исправился... Читаю и думаю: «Неужели он до этого не понимал, что делает, неужели надо ждать указаний или чтобы схватили за руку?.. И сколько же должно пройти времени, чтобы наши люди поняли, что мы все зависим друг от друга, что только вместе и можно что-то сделать...»
Мысов говорит то, что думает. Мы и верно привыкли к кивкам наверх: там, дескать, лучше знают. Да, там знают больше, но руду добывают здесь, в этом руднике. И здесь обязаны все знать... Я рад, что Василий Петрович, проработав столько лет, не успокоился, не утихомирился. Значит, смотрит он не только в день настоящий, но и в будущий. И, конечно, прав он, когда говорит, что «мы порой не знаем цены ни себе, ни тому, что сделано нашими руками».
Это сложные вопросы, но справедливые. И недалеко то время, когда на них придется отвечать со всей серьезностью.
Об этом мы говорили в кабинете у Василия Петровича. Изредка беседа наша прерывалась, входил кто-нибудь из горняков, и Василий Петрович подписывал бумаги, соглашался с чем-то или возражал... И мы снова говорили, и в какой-то момент наступила такая точка, когда, казалось, необговоренных проблем не осталось.
— Знаете, что мне нравится в наших людях? — сказал Василий Петрович. — Особенная прочность. Говорим вот так иногда: и то не ладится, и другое, а хочется сделать получше. И злой как черт становишься: бросить бы все! А подумаешь — все равно дело-то делать надо! И работаешь.
Мне хотелось побывать там, где руду отбирают у земли, именно в том месте, где ее взрывают. Мысов выслушал и понимающе кивнул. Казалось, он даже обрадовался моей просьбе, и мы стали собираться. Снова он выписал пропуск, снова — добротная куртка и сапоги, каска и лампа. Над Кировском все еще гуляла затяжная метель, крутило так, что света белого не было видно, и ветер налетал, казалось, со всех сторон. Когда мы вышли, нас сразу же стало заметать. Ветер подвывал, шныряя вокруг наземных строений рудника, сыпал снегом, как в злой сказке. Мы проскочили всего лишь несколько десятков метров и оказались в старой штольне. Здесь было потише, но снег пробился и сюда и лежал свежими косяками, белый и хрустящий. На этот раз мы не спускались в клети, уходили по старой штольне, а затем вниз — по лестницам. До отметки 162 метра...
Вскоре мне пригодилась и лампа, которая в первый спуск казалась обузой, оценил я и каску, и брезентовую куртку, и сапоги. Было темно, журчала где-то вода, тесно было кое-где, и я стукался головой от неловкости. Лестниц было десятка два, а то и три, а Василий Петрович спускался ловко и быстро. В свои пять десятков он, видно, почти не уставал, и мне приходилось догонять его. Такими путями в рудник ни гости, ни начальство не забирались. Я верил, что Василий Петрович держит в голове все эти спуски и лабиринты, и думал лишь о том, что доберусь наконец до заветного места. Руда, погруженная в вагонетки или привезенная на обогатительную фабрику, для меня, непосвященного, превращалась в обычный камень, такой же, как гранит или мрамор. А ведь это была частица нашей земли, и мне даже не верилось, что эти частицы можно взять и отторгнуть.