Спустились мы на разрабатываемый горизонт, долго шли.
Вот, наконец, подслеповатая пещера, продолговатая и заваленная рудой. Ее недавно отвалили, и теперь уже приспособили лебедку с тяжелым ковшом на толстых канатах. Скреперист закидывает ковш вглубь, захватывает тонну или две руды и подтаскивает к вагонетке. Шум стоит, вой и грохот. Пахнет отчего-то цементом. Когда мы подошли, скреперист остановил свою адскую машину, поздоровался: мне кивнул, с Василием Петровичем — за руку. Разговорились. Он отвечал весело, с улыбкой, сказал, что за смену не было никаких срывов и руда идет... Вот тогда я еще раз подумал о том, что руда добывается по каплям.
— Тяжело? — спросил я, кивнув на длинные рычаги лебедки.
— Попробуй...
Скреперист улыбнулся и включил машину.
— Только не дергай за оба рычага сразу, — посоветовал он. — Один вперед, а вот этот — к себе.
Я взялся за рычаги. Василий Петрович поглядел на меня с улыбкой, верно, как на ребенка. Мне же было не до шуток: нажав на один рычаг, я закинул ковш вглубь и стал подтаскивать к себе. И сразу же увидел, что мало захватил руды, тут же вернул ковш (это я подсмотрел, как делается когда мы только подходили) и снова потащил к себе. Полный ковш. И еще один! И еще... Несколько тонн руды выцарапал я самостоятельно. Скреперист и Василий Петрович добродушно улыбались, глядя на мое старание.
— Можете работать в руднике, — сказал Василий Петрович, когда я выключил лебедку. — Получится!
Скреперист промолчал.
Теперь я знал, что работа у него не из легких, хоть и нехитрая, монотонная. Что же до меня, то, конечно, я смог бы работать в руднике, но... Нельзя же одновременно летать, ходить на корабле в океан, работать под землей. Хотя и жаль, потому что всегда хочется побывать еще где-то, испытать еще что-то. Но каждый должен заниматься своим делом.
Так, например, как Василий Петрович Мысов. Он-то занят своим делом. Родился он в крестьянской семье, в северной деревне, там и жил...
— Места привольные, прекрасные места, — говорил Мысов. — Вырос — стал учиться, потом работать... Вот и все.
Да, скупой на слова человек Василий Петрович. И только после, не сразу, поведал мне:
— Братья не вернулись с войны, родители умерли... Сначала мать. Как-то приехал я домой — отец ходит как потерянный, что-нибудь поделает, а больше сидит на бревнышке и смотрит бесцельно в мир. А раньше — такой дом, такая семья, жизнь кипела, минуты не сидел, все что-то работал, и долго мать его поддерживала, а ушла она — постарел сразу же, сдал быстро... Помер — дом большой остался, заботы требует. Я-то здесь живу, дети здесь, разве что в отпуск съездишь, проведаешь, вспомнишь, подумаешь...
Так говорил мне Василий Петрович — самый старший теперь в большом некогда роду Мысовых. Он говорил, а я думал о том, что, не будь рудника, жил бы он в родных местах, занимался бы хозяйством, домом. Отличный был бы хозяин. Но судьба распорядилась иначе. И все то, что должно бы проявиться в хозяйстве, проявилось здесь, на огромном производстве. Василий Петрович — горняк, казалось бы дело у него не отцовское, но, наверное, все же есть у него в характере и от отца и от мест родных — предельная честность в жизни, жадность к работе и беспокойство.
Отчего-то еще раз вспомнился Федор Абрамов, северные места вспомнились, и даже как-то легче стало на душе.
Мы долго ходили по руднику. Это уникальное месторождение. Другого такого нет не только у нас, но и в целом мире. Но, с другой стороны, Хибины — это часть нашей земли. Хибины у нас тоже единственные. Вот это и наводит на размышления. Что же будет дальше? В управлении комбината я интересовался перспективами.
— Неисчерпаемые запасы? — переспросили меня. — Ничуть! Вполне исчерпаемы! Подумайте сами: деревья рубят, но их и высаживают, их можно выращивать. А горы уходят навсегда! — И показали мне график перспективной добычи апатита. Линия на нем, как самолет на взлете, стремится вверх... Но вот взлет закончился, линия тянется горизонтально и... падает.
Я спросил, что же дальше. Мне ответили, что найдут еще что-нибудь, другие месторождения, другие минералы. Придумают что-нибудь. Я не сомневаюсь в этом. Но других Хибин не будет. Было бы, верно, излишним говорить о том, что добывать апатит необходимо, потому что он крайне нужен, но добыча эта не должна идти только за счет богатых руд. Брать то, что ближе лежит, проще, но не по-хозяйски.
— И брать как можно аккуратнее, — говорил Василий Петрович, — продуманнее, чтобы отходов было мало или же не было совсем. Надо глядеть в будущее. Вот возьмите, к примеру, нефелин: разве по-хозяйски это — отпускать вместе с «хвостами» цемент, поташ, соду и многое другое в отвал?..
Я вспомнил, что об этом же мне говорил и главный инженер обогатительной фабрики, он показывал пять пробирок, а в них то, что можно бы производить попутно. Можно бы, но не производят!
— Почему? — спросил я Василия Петровича.
— Вопрос сложный, очень сложный, но решать его надо как можно скорее, отвалы растут, теряются огромные богатства. Не по-хозяйски это! — убежденно отвечал Василий Петрович. И продолжал: — В управлении это понимают, но есть еще министерство, и не только наше. Как согласовать? Как заинтересовать всех? Решать-то все равно придется... Нас выручает то, что мы богаты, но смотреть надо дальше.
— Есть ли что-нибудь оправдывающее такое промедление? — спросил я.
— Нет, — ответил Василий Петрович коротко.
И когда мы пошли в дробильные камеры, напоминавшие своими размерами зал филармонии, я все думал об этом. Смотрел дробилки, работавшие на полную мощность, слушал рассказ Василия Петровича о том, как эти сорокатонные детали спускали под землю обычным путем (отказались от пробивания специального колодца потому, что на это ушел бы год) и — медленно, день за днем — доставляли сюда, в камеры... Теперь один человек следит за работой дробильной машины. Огромный конус, мотаясь в стальном цилиндре, разбивает куски руды. Василий Петрович рассказал мне о том, что если в машину случайно попадет металл, то с одного удара приварится к конусу.
— Был такой случай, — говорил Мысов. — Пришлось остановить машину и выреза́ть этот кусок автогеном. И только с краю подрезали — он как выстрелит! Вот такое напряжение!..
Мы постояли в дробильных камерах, посмотрели на эту мощь. Машинист, молодой совсем горняк, подарил мне удивительный по красоте камень. В нем, в этом небольшом куске, природа собрала черный эгерин, зеленый нефелин, красный эвдиалит, который еще называют «лопарской кровью», сфен и белый апатит. Его-то как раз и принимали часто за другие минералы, потому и название ему — апатит, что от греческого — обман. Я поблагодарил машиниста, и мы двинулись дальше...
Поднявшись на-гора, вымывшись и перекурив, мы расстались. Василий Петрович пошел домой, а я — в гостиницу.
В номере было спокойно и сумрачно, и как-то безлико после рудника. И показалось мне, что пурга, разгулявшись, перевернула все на свете, сузила мой мир и загнала в этот гостиничный угол с огромным, похожим на дробильную машину, шкафом, в который нельзя было ничего ни повесить, ни положить.
Слушая подвывания метели и стук фрамуги, я сидел за столом, курил и вспоминал всех, с кем мне пришлось встретиться за день, вспомнил машиниста и, конечно, Мысова. Эти люди работали в нелегких условиях Севера, у них были проблемы, радости и огорчения. И тревоги. Тревога была и во мне. Отчего?.. Думалось о том, что даже в пургу добывается руда, производится апатитовый концентрат. И его надо бы возить не внасыпную, а в прочных мешках, и уж, конечно, не пылить им вдоль железнодорожных путей. Думалось и об этом. Или же мысли о будущем тревожили меня? Кто знает... Но все же я завидовал этим людям и даже порадовался за них, как можно радоваться только за хороших людей.
Вскоре я уехал из Кировска, но помню все: и спуск в рудник, и обогатительную фабрику, и наши разговоры. И буду помнить. И думается мне, что в юбилейные дни 50‑летия рудника имени С. М. Кирова и основания города соберутся ветераны, соберутся все, кто работает на комбинате, вспомнят годы ушедшие, ставшие уже историей, вспомнят тех, кого нет в живых и кто отдал свои жизни ради этого дела. Зазвучат их имена...
Я вспоминаю Василия Петровича Мысова, и тех, кто трудится рядом с ним. И мне хочется, чтобы они были в чем-то похожи на него, чтобы они никогда не успокаивались, не смирялись, думали о себе и о том важном, что им поручено — о земле бы они думали. Ибо думать — это самая тяжкая работа, какая только может быть.
Семен ЛаскинЦВЕТ ОТЧЕГО ДОМА
Может, командировка потому и называется творческой, что начинаешь с нуля, в полной растерянности: кто же окажется твоим героем? Экскаваторщик, дающий не одну, а несколько норм; взрывник, блестяще делающий свое нелегкое дело?
Но ведь если быть честным, то, наверное, и в Ленинграде, где я живу, тоже есть экскаваторщик, работающий совсем не хуже хибинца, — нужно ли лететь две тысячи километров на Север?
По сути дела, любая командировка — творческая.
Что я ищу? Уникальное? Но не теряется ли при этом обыденное, повседневное? Не происходит ли в этой нацеленности на единственное того же, что, скажем, происходит с пейзажем: человек замечает только особенную красоту, а то, что окружает его каждый день, он будто бы и не видит. И все же, хоть это и несправедливо, мы неизменно ищем личность неординарную, самобытную...
Несколько лет назад старый этнограф, учившийся еще в тридцатые годы в Институте народов Севера в Ленинграде, Петр Иванович Каралькин, подарил мне рисунки своих одноклассников-северян. Для них, впервые попавших в громадный город, это фактически оказалось скачком из первобытного времени в наши дни.
Удивительный это был класс. Взрослые люди — ненцы, манси, чукчи, селькупы, никогда не видавшие паровоза, оказались в великом городе. Их мир был чист и наивен. Карандаш в их руках был орудием непривычным — куда легче управлять рыболовной снастью, охотничьим ружьем, оленьей упряжкой.