Несколько десятков северян были еще частью природы, носителями ее красоты.
Они рисовали то, что было их жизнью, их памятью, но уже через короткое время школьный класс, сохранивший свою самобытность, сделался классом больших художников, чьи картины и теперь поражают нас на стендах музеев или в альбомах. А имя Константина Панкова может стоять рядом с великим Пиросмани.
Тысячи лет отделяли этих северян от первобытного человека, оставившего наскальные рисунки, но в том, что делали студенты Института народов Севера, сохранился взгляд из вечности. Рисунок, подаренный мне этнографом, был странен: на высоких горах, написанных черной тушью, росли белые деревья.
Наивный художник, «художник святого сердца», инсит, как иногда их называют, будто бы рисует не сам, его рукой водят сотни предыдущих поколений, историческое прошлое, родовая память.
«Черные горы и белые деревья» давно уже висят над моим рабочим столом, но почему теперь, оказавшись на вершине горы, глядя на огромное плато, по которому, как букашки, шустро бежали стотонные МАЗы, я вспомнил тот скромный, но странный, волнующий пейзаж?
Нет, я уже знал, что не стану писать о том, о чем писали сотни моих предшественников. Рудник — это прекрасно, но другие скажут о нем интересней и глубже. Меня привлекало иное. Утром, во время короткого перерыва, я увидел вывеску на стене местного кинотеатра: сегодня там открывалась выставка самодеятельных художников Кировска. Торопясь, я все же забежал на минутку...
Разное может скрываться под словами «самодеятельный художник». Как отказать в выставке человеку, который отдает рисованию свободное от работы время, пусть даже он перерисовывает по расчерченным квадратам давнюю открытку «Привет из Сочи»?
Впрочем, бесталанность не всегда очевидна. Разница между профессиональным и непрофессиональным частично проявляется и в требовательности к себе.
Незадолго до моей поездки в Хибины в Ленинграде устраивалась выставка П. М. Кондратьева, художника, начавшего свой путь в мастерских П. Н. Филонова и К. С. Малевича еще в двадцатые годы. С какой требовательностью к себе готовился, обдумывал он будущую экспозицию! За его плечами было более пятидесяти лет работы, но Кондратьев трудно решал, что из сделанного им показывать людям.
Я вспоминаю прекрасного мастера Р. С. Фрумака, о котором сейчас немало пишут. Это был огромный, веселый, шумный человек. Несколько раз назначалась и откладывалась его выставка, но Фрумак, казалось, не огорчается.
— Я подожду, — словно успокаивая, говорил он. — Спешить некуда. Я человек молодой. Мне еще двадцать восемь лет... до ста.
Но когда все же Фрумак вошел в залы Дома писателя, где молодежь развесила его картины, он остановился. Ему было за семьдесят, но так... на стенах бывшего дворца он увидел свои работы впервые.
— А знаете, неплохо, — после долгой паузы только и сказал он.
Шестьдесят лет Фрумак не требовал к себе внимания, не просил выставок — он работал. Высокий талант всегда рядом с высокой профессиональностью.
Да, работа была единственным стимулом для Фрумака. Умирала жена, он ежедневно сидел около нее 5в больнице, а когда доктора просили уйти, брал мольберт, оставленный в гардеробе, и уезжал на натуру. Ночи были белые. И он писал свои синие пейзажи, полные поразительной жизнеутверждающей мощи.
Я дружил с ним, его картины, его живая душа всегда со мной.
Глубина и философичность, и вместе с тем наивное, почти детское мироощущение поражало меня в характерах многих художников.
В кинотеатре города Кировска, куда я зашел, выставляли свои картины два самодеятельных художника. Первый работал в разных жанрах: тут были и, как говорится, южные жгучие пейзажи, и заимствованные абстракции, и инкрустированные доски.
Я прошел вперед, зал был не так уж велик. И вдруг оказался в ином мире. Что-то будто бы внезапно шевельнулось в моей памяти. Дыхание живописи, сходящее со стен, окутало меня теплыми присказками раннего детства.
Родился я в Ленинграде, жил больше всего здесь, но то, что теперь звучало, было всегда рядом со мной, в рассказах моей бабушки, в поездках в деревню, в запахах скошенных трав, в просторе чистого неба.
Я шел от картины к картине: поле ржи, старая деревня, женщина в крестьянской одежде, мальчик с сахарным петушком, жернов, овин, предметы крестьянского быта — все это было обласкано любящим сердцем.
Кто он, художник? Как оказался здесь, в Хибинах? Почему в Заполярье он пишет другой мир, другую природу? «Отчий дом», «Жатва», «Ржаное поле евлашское», «Семья на сенокосе», «Портрет мамы» и многое другое.
Люди на картинах будто бы находились в движении: шли, работали, ели, — но лица их казались отсутствующими, это был сон художника.
Даты на картинах говорили о том, что все это написано теперь, а не когда-то раньше. За окнами выставки поднимались снежные горы, а художник писал русскую деревню, поле ржи, лошадь со стогом сена, на котором лежал деревенский мальчик, — возможно, он сам в далеком детстве.
Тщательность написанного поражала — цветные сны казались явью и все же... оставались снами.
Художник оказался тут же на выставке. Он стоял в стороне, наблюдая за немногочисленными зрителями, — небольшой круглолицый улыбчивый человек в крестьянском полушубке.
Пожалуй, я и представлял его таким, словно мы были давно знакомы. И улыбку его я будто бы знал, и лицо...
Звали его Николай Александрович Макаров. Пенсионер. Последние годы он жил и работал в Хибинах, приехал же сюда из Вологодской области. Впрочем, примерный адрес угадывался в пейзажах.
Николай Александрович протянул левую руку, и по тому, как он это сделал, отведя правое плечо, как бы его защищая, я понял: правая неподвижна — может быть, старое ранение?
— Вы и пишете левой? — спросил я.
— Правой. Левой не научился.
Я удивился. Николай Александрович вытащил из-за пазухи шнур, перекинутый через шею, согнул здоровой рукой в локте правую, продел в петлю...
С того дня прошло уже не так мало времени, мы подружились. Две картины Николая Александровича висят у меня, это его добрый подарок.
Друзья сразу же отличают их: «Пейзаж с церковью», «Женщину у жернова, размалывающую зерно в муку» — и поражаются точности композиции и пониманию перспективы. Но самое главное — картины Макарова обладают удивительным свойством: вокруг них то и дело возникают разговоры о доме, о собственном детстве, об истории.
Люди и природа на холстах Макарова как бы живут в полном согласии и даже единстве; человек — часть пейзажа, все скреплено цветом, мощной эмоциональной силой.
Да, природа у Макарова дана не вообще, она конкретна — это его Родина, его Россия.
Истовая любовь Макарова к своей земле, к Вологодчине, целостное ощущение мира и есть философский взгляд художника.
Оказавшись волею судеб в Хибинах, он острой памятью пытается воссоздать существующий без него мир, сердце его не способно расстаться с отчим домом, и он восстанавливает утраченное, создавая на холсте одновременно мечту и реальность, то, что мучительно любит.
Желтое поле ржи в картине «Жатва» так интенсивно, что ты невольно ощущаешь полуденное солнце, слышишь невидимого жаворонка в небе, ищешь затерявшуюся черную точку в глубоком синем, издалека доносится до тебя перезвон колоколов из неблизкой церкви...
На обратной стороне подаренного мне холста подпись: «Н. Макаров, самодеятельный художник».
Так все же — что такое самодеятельный? Не слишком ли широкое и неопределенное понятие?
Десятки тысяч непрофессионалов называют себя так. Уровень их мастерства различный. Большинство приходят в студии в свободное от работы время, сидят за мольбертами, учатся у профессионала. Через посредника постигая науку, эти люди, бывает, начинают писать не хуже учителей, — такова их цель. Иногда непрофессионалы бросаются в поиск, открывая то, что давно уже известно, но живописная их культура так мала, что «открытое» быстро умирает. Не связанные с традициями и школой, они угасают раньше, чем чего-либо достигают.
И в то же самое время в огромном потоке самодеятельного искусства выявляются единицы непрофессионалов особого таланта, искусство которых, как это ни парадоксально, именно своей непрофессиональностью и сильно́.
Умные учителя Константина Панкова до поры до времени не пускали его в Эрмитаж, хотя художник жил в годы ученичества в Ленинграде, требовали от него только своего взгляда, своего понимания цвета и перспективы, своей живописи. Они, эти учителя, не только сохранили его самобытность, но мир получил и выдающегося мастера.
Массовое образование поднимает и массовую культуру — утрачивается непосредственное видение, а под тем, что мы иногда все же называем «наивным», частенько скрывается хорошо обученный мастер, выражающий себя «примитивно».
Жизнь подлинных художников — подарок природы. Существуя в конкретном времени, эти люди являются феноменом, а созданное ими — национальным богатством. Насколько были бы мы беднее без Ефима Частникова, а представить Грузию, да и весь мир без Пиросмани уже немыслимо.
Осенью 1980 года в Ереване, в музее современного армянского искусства, была устроена выставка ереванского сапожника Айка Закаряна.
Сам музей в Ереване прекрасен, он полон картин выдающихся современных армянских мастеров, среди которых и полотна Минаса Аветисяна, и Ашота Алибекяна, и Ашота Оганесяна, и многих других.
Помимо таланта работы армянских живописцев отмечены высокой профессиональностью. И все же картины Айка Закаряна не только не противоречили общей экспозиции, они были частью большого собрания, самобытность живописи притягивала, поражала: ничто так не соединяет разных мастеров, как талант.
Я много раз стоял перед полотнами Закаряна (некоторые из них просыхали прямо в музее — художник подписывал их и приносил на открывающуюся выставку) и думал... о Макарове. Истинно русский человек, бывший крестьянин Николай Александрович Макаров и истинный армянин Айк Закарян, которые никогда, возможно, и не познакомятся в жизни, наши современники — были живой душой своего народа, выраженной на их холстах цветом и линией.