К сожалению, я так и не сумел познакомиться в Армении с Закаряном, но подружился и переписываюсь с Николаем Александровичем Макаровым. Самобытность этого человека не только в живописи. Записать его устные рассказы непросто, исчезает своеобразие речи. Но на столе у Макарова оказалась большая серая амбарная тетрадь с твердой, типа картона, бумагой, в которой карандашом был «нарисован» текст. Нет, я не оговорился. Каждая строчка альбома была усыпана мелкими печатными буковками. Сверху на первой странице стояло заглавие: «Воспоминание о прожитых годах (Записки самодеятельного художника)».
— Что это? — с интересом спросил я.
— Так, — уклончиво сказал Макаров. — Решил записать для внуков. Должны знать о моей жизни. Кто им расскажет?..
Сидящий рядом зять, экскаваторщик центрального рудника, расхохотался:
— Ну, дед! Ну, даешь!
Макаров склонил голову, виновато улыбнулся и, будто бы согласившись с ним, прикрыл тетрадь.
— А вдруг им будет интересно, — стал оправдываться Николай Александрович.
Но я уже успел прочитать первую фразу и понял, что тетрадь Макарова — это своеобразное письмо к внукам, и мне она совершенно необходима.
Не знаю, оставил ли кто-нибудь из художников инсита свои записки, но рукопись Макарова мне кажется материалом удивительным и прекрасным.
Вы невольно проникаете в суть явления, начинаете понимать его глубину. Все рассказанное Макаровым так же личностно, как и народно. Не только в живописи, но и в слове находит он возможности максимального самовыражения; как и русские сказки, его подробные рассказы о прожитом и пережитом — это поистине талантливая народная проза.
Нет, я не решусь исправлять что-либо в небольших отрывках из этой тетради. Когда-нибудь воспоминания Макарова о себе могут, сохранив всю своеобычность, занять место в большом и серьезном сборнике о художниках инсита, рядом с работами искусствоведов.
Впрочем, лучше дать слово художнику:
«...С чего, пожалуй, мне и надо будет писать — это со своей родной мамы. И об ней вкрациях рассказать, и где и тогда все будет в дальнейшем нам ясным.
Наша будущая мама Аполлинария Ивановна Борисова из происхождения крестьян-бедняков. Находясь в большой семье, где было одних детей три брата и пять сестер, и из них самой старшей и была она.
Жили их родители очень плохо, чего ни наделывали, а на такую семью трудно было наработать, и было систематическое ощущение то в одном, то в другом, а главное, не хватало завсегда хлеба и всегда приходилось впроголодь.
И вот, хотя приходил школьный возраст кому из них, а у родителей и мыслей в голове не было, чтобы в школу кого отдать, а только и была единственная мысль в голове у родителей, куда бы побыстрей к какому богачу отдать из своих детей в чужие люди.
Итак, из семьи была первой отдана на двенадцатом году дочь Поля к одним там богачам сначала в уездный город Кадников, а потом ее увезли к одним попам за Вологду, где ей приходилось все делать и ни в чем не было никакого снисхождения.
...Родители наши были маломощные крестьяне, имеющие в своем хозяйстве старую по-черному большую ветхую избу. Имелась корова и старая лошадь по кличке Снуха. Но нашим родителям не пришлось пожить долго совместно, как вскоре началась гражданская война. И наш родной отец потом где пал на фронтах этой гражданской войны, оставил нас на руках у матери, двух сыновей.
Маме нашей во всем перепадало в работах, но она не унывала. И в этом как раз и сыграло то, что она с самого раннего детства все это познала, и у себя дома и у чужих людей. Все умела делать, и поэтому ей было все нипочем, все сручно. По праву она была настоящей большой буквы труженица. А было все делать надо, никогда не считаться со своей женской работой, она с успехом делала и мужскую. И сделает так, что залюбуешься. И за ней в каких бы ни было работах многие односельчане, да и не только односельчане проговаривались: «Да за Полей не угонишься в самом деле». Не каждому мужчине такое удавалось. Если когда косьба трав или жатва хлебов, причем вручную серпом, в работе пахать на лошади, бороновать, рассовать вручную зерно, съездить за сушняком за Голодеево...
Мне было пять лет, как было это зимой, так требовалось наносить нам в избу дрова с вечера, чтобы утром истопить печь. А утром в голбец слазить, картошки набрать, чтобы сварить чугун к завтраку, заместь пол, перемыть всякую посуду, плошки, крынки, горшки, ложки. И еще зимой, когда мать будет мыть пол в избе, а изба большая, а половицы были широкие некрашеные, просто живое дерево, то нас таких и тут заставляла молотком наколотить так называемой дресвы из камня специально дресвяного и наделать помельче. И когда нужное количество наделаем и наложим в какую-нибудь посудину, а мать возьмет и нарассыпет по всему полу этой самой дресвы и тогда нам к ногам подает использованные в метении веники березовые и показывает, как приступить этот веник и шаркать по половицам. И чтобы половицы были отшарканы от грязи.
И еще всякий раз мать нас, а меня особенно, как старшего, заставляла чистить большой самовар ведряной медный и другую медную посуду, как ковш питьевой или рукомойник. Вначале нужно было надавить клюквы и иметь дорожный мелкий песок, точнее пыль обыкновенную, и вот берешь тряпки или там что, в тот морс из клюквы, а затем в песок и начинаешь тереть суконной тряпкой. Плохо сделаешь, мать посмотрит и снова заставит. А ума такого не было, где, быть может, кончить тереть, и ты трешь. Вот, когда мать подойдет и скажет хватит, тогда, значит, сделано хорошо.
Мы очень любили, когда приходило время весны, а тут и лето. Зима длилась как-то долго, сурова была, морозна, да и делать зимой нечего. Другое дело — весна. Все оживает, земля цветущей стает. Повсюду стает какое-то благоухание, а по утрам на разные голоса распевают птицы, поют петухи по всем деревням, кудахтают куры, слышен крик журавлей на ближайших болотах. А тут и пастух по селу на своей доске-барабанке палочками выколачивает великолепное мелодическое приятное созвучие. И так вокруг слышно спозаранка почти километра за два.
А потом после хорошего дня наступает вечер, и так запахнет ароматом, молодыми первыми цветами, а также от распустившихся нежнейших зеленых листьев всевозможных растений и деревьев.
В семь лет, а брату меньше, мы ходили драть корье, и не на маленькие рубли сдавали в магазины. А в осеннее время нас отправляли к родственникам в деревню Вильково, вблизи от находящегося болота. Первый раз нас водят, а потом самостоятельно одни ходим по клюкву, и пока не наносим пудов десять или больше, а потом приезжает отец и увозит ягоды и нас.
На зиму натаскивали мы и грибов шесть ведер, насаливали. И немало насушивали. А всяких ягод натаскивали! А репы! Напарим, накушаемся с хлебом, это замечательно. А оставшееся вялили и зимой кушали вместо конфет и с чаем даже припивали.
А рябины нанашивали и выбирали самой сладкой. Набросаем на полог в какую-нибудь коробушку целыми кистями, а вечером оттаем и кушаем. Какая прелесть!
Но тут у нас в семье родилась сестра, и мне пришлось быть настоящей нянькой, особенно когда отчим уезжал по дрова за сушняком.
И вот пока кормит мать грудью сестренку, мне надо кое-что перемыть из посуды, обтереть стол, замести пол в избе и в сенях, снести ведро, напоить корову и теленка, надавать курам корму, почистить картошку в суп или к обеду и на картофеленицу или на сковороду для поджаривания. А когда уходили родители на работу и особенно в сеноуборочную страду, мать поднимет нас рано и накажет: вот, мол, каша для вас сварена, стоит у загнеты, молоко натоплено, рядом стоит в топнике. И как было наказано — делаешь.
Ведь надо, когда сестренка встанет, и надержать ее, и накормить, все постилки в зыбке выстирать в корыте, выполоскать в чистой отдельной воде пеленки, постель и одеяло просушить и опять эти пеленки спеленать. И уложить спать. А сам лавируешь, пока спит сестренка. Надо успеть намолоть опять на завтра на хлеб и на пироги, и чтоб в остальном было в порядке.
Когда мне исполнилось девять лет, а мать боле за дочерью глядела, тут мы шли, чтобы заработать денег, чтобы нам лучше жилось, разделывали дрова у церкви Леонтия Ростоцкого или у Великодворской начальной школы. А чего зарабатывали? Чтобы батог — такая мера — напилить поперешкой и наколоть, ходили чуть ли не неделю. А когда нам за разделку дров выдадут деньги, как нам это интересно и радостно было, вот мы уже умеем деньги зарабатывать. Придем домой, и тут родители сразу эти небольшие деньги заберут и только к годовым праздникам пять копеек дадут на двоих с братом на семечки. А на пять копеек давали в магазине семечек столько, что хватало на три дня праздника.
Уже в этом возрасте мать приводила нас на личные полосы, учила серпом жать овес, ячмень, рожь. Поначалу немало мы резали руки, но потом мы с братом усвоились в этом жатье, что маме не уступали, а опережали. Она сноп, а мы второй начинали нажинать. Везевье сначала мать нам делала, а тут и сами научились.
Начала нас мать и косьбе учить косой горбушей. Поначалу, что ни взмах, так носок косы в землю, — сколько кос наломали, — но потом сковали такую косу небольшую, как бы тебе она такая и нужна, и косишь уже хорошо, и получается. А накошенную траву тут же нужно выносить из кустов на гладь, чтобы скорее сохла. Валки разбиваешь, с отдельных мест обноска идет. А тут и сушка сена, и шевеление граблями. А когда время метания стога приходит, то надо с граблями ворочаться, да еще как! Подгребаешь, подгребаешь, а когда гроза, чтоб сено не обмочило, все отдашь от себя, последние силы — обмочит, все испортит».
Я не случайно привел такой большой отрывок из рассказа Николая Александровича Макарова. Детство — главный период его жизни, определивший дальнейшее в его творчестве. Становление характера — слова, которыми мы частенько пользуемся не слишком серьезно, — в данном случае точны. Так подробно помнить раннее детство может только любящий