Много мы узнали из этого рассказа об апатитах, — как они были найдены, — и о Хибиногорске, но больше всего меня лично заняла одна кухонная плита, с прибытием которой, собственно, и начинается писаная история Хибиногорска. Пересмотрел я в своей жизни множество, конечно, городов, и наших и всяких иностранных, но ведь я видел их один момент сравнительно с их длинной, невидимой мне историей. Начала же городов были всегда легендарными, вроде того, что Рим название получил от Ромула и Рема, которых выпоила своим молоком волчица. В основе же Хибиногорска не волчица, как в Риме, не боярин Кучка, как в Москве, или Медный Всадник в сравнительно новом городе, а кухонная плита, вслед за устройством которой следует подробно изо дня в день записанная трехлетняя история города. Как только я выразил свой особенный интерес к этой плите, Сороколет почему-то сразу понял меня без всяких объяснений: очевидно, и ему эта историческая плита уже стала так же дорога, как историкам Рима волчица. Мы узнали, что эта же самая плита легла в основу истории Кирова — поселка, расположенного у подножья горы Кукисвумчорр, и сегодня ее перебрасывают в район горы Ловчорр, где закладывают новый поселок, быть может даже будущий город Ловчорргорск.
Узнав о предстоящей сегодня закладке нового поселка, быть может города, с целью разработки ловчоррита, содержащего дорогие, редкие земли — мы спустились с апатитовой горы, сели в машину и по вновь пробитой в горах дороге отправились в самую пустынную землю, какая только есть на свете: в теснинах гор не было заметно с машины ни малейших признаков даже скудной тундровой растительности. К этому случилась холодная снежная метель, мы зазябли, и от этого местность вокруг Ловчорра представилась нам до крайности неприютной. Однако после того как нам встретился один большой грузовой автомобиль, наполненный рабочими, мужчинами и женщинами, потом еще другой, такой же, и третий, пустынность перестала действовать на нас удручающе; напротив: это преодоление человеком естественных условий заражало бодростью. А у подножья самой горы Ловчорр стояла группа рабочих, и среди них один высокий властной рукой показывал им куда-то наверх. Это был сам В. И. Кондриков, и показывал он на плиту, которую спускали сверху на канатах. Нам досталось большое счастье встретить историческую хибиногорскую плиту при основании Ловчорргорска. Мы видели, как озябшими руками рабочие установили знаменитую плиту, как повар ее затопил и другие раскинули большую палатку, внутри которой от плиты стало скоро очень тепло. Многие из рабочих были при основании Хибиногорска, и все были избранные, стойкие люди. Во главе с Кондриковым они принялись обсуждать вопрос, с каких построек лучше начать, с одноэтажных или с двухэтажных. Кондриков стоял за одноэтажные, и все мало-помалу с ним согласились. В этом совете не было ни у кого ни малейшего внешнего преимущества и ни малейшего не было стеснения. Не было никаких праздных слов, речей, похвальбы. Тут была творческая ячейка людей согласных, здоровых и очень решительных и, казалось, вполне удовлетворенных тем теплым уютом, который давала им замечательная плита.
1933
Иван КатаевЛЕДЯНАЯ ЭЛЛАДА
О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей... Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки...
Печатается по изданию: Катаев Иван. Избранное, М., 1957.
Напоследок захотелось побывать в центре города. Мне указали путь: с Индустриальной улицы свернуть вправо... Тропинка, глубоко протоптанная в снегу, взбежала на вершину пологого холма. Вот он — Центральный парк. Как черны на белом поле эти острые ели — высшая, бархатная чернота! Отсюда — налево, прямо по целику. Проваливаюсь по колено, но это ничего. Нужно только добраться до той вон сквозной геодезической вышки.
Так, уже засыпалось в валенки, тает, щекотно потекло под пятку. Ух, кажется, здесь. Вот и котловина Верхнего озера. Да, правильно, это и есть Центральная площадь. Теперь надо немного потоптаться, чтобы было удобней стоять. Я топнул раз, другой и вдруг ушел в снег по пояс. Черт возьми!
Впрочем, так, пожалуй, покойней. Очень устойчиво, и отсюда, с холма, видно все, что нужно. Огни еще не вспыхнули в городе. Предвечерний мечтательный час. Скоро вздрогнет свет и встанет на первую ступеньку сумерек. Снежная тишина. Слышно, как внизу в Айкуайвентчоррском поселке звякают ложки. Отобедали, собирают со стола. Звонкий детский спор: «Тебе, тебе догонять, он отводился!..» Вдалеке лает собака.
Бревенчатый город подо мной исходит дымами. На самом краю шесть черных труб Центральной электростанции наложены прямо на белую пустоту Большого Вудъявра. Озеро стоит высоким гладким заслоном, кругло и твердо очерченное основаниями гор. Горы! Нигде нет таких. Альпы, Кавказ, Яйла — все они тянутся по горизонту длинным связным хребтом, всегда повернуты боком. Эти вышли к озеру, как на митинг, встали, как броненосцы, носами ко мне. Кукисвумчорр, Юкспор, северный отрог Айкуайвентчорра — тупые вершины, плавные склоны, ломаные темные выступы породы из-под снегового панциря. Тесные долины уходят между ними на север, в глубину массива, в затуманенный мир смертельно безмолвных высот. Долины, подножья выстланы черным ельником. Немая Лапландия, сердцевина Кольского полуострова... И эти невнятные лопарские чорры, дикая озерная впадина, застывшая так с ледниковой прадревности, — уже просто городская окрестность, привычный ландшафт: мельком оглянуть из окна, оторвав глаза от газетной колонки, на деловом ходу завидеть в перспективе проулка...
Рядом со мной худые высокие ели; белые пухлые шапки на лапах. По генеральному плану, каменный город, оставив внизу деревянные фабричные кварталы, взберется сюда, на темя моренного холма, странно увенчанного маленьким озером. Город опояшет холм концентрическими улицами. Вот здесь, где я стою по пояс в снегу, под метровой рыхлой толщей скрыта Центральная площадь. Она включит в себя озеро. Отсюда понесутся книзу лучевые проспекты. Еловый лес сожмется и станет парком. У озера поднимется Дворец культуры, кубическая громада, сложенная из зеленовато-серого хибинита. И я забрался сюда, наверх, только затем, чтобы яснее представить себе один небывший день.
Пусть это будет августовский день, теплый и скромный. Пусть это будет выходной день. Все ушли за город, на Юкспориок, катаются на лодках по Вудъявру. Может быть, там готовится фейерверк. Здесь, на площади, пусто. Такой же предвечерний мечтательный час. Неслышно отворяется дверь Дворца культуры, тяжкая, тихая дверь, обитая понизу ясной медью. По ступенькам сходит молодой человек с клетчатым шарфом, обмотанным вокруг шеи. Он засиделся в библиотеке. Чистая брусчатка площади. За чугунной решеткой, облегающей озеро, в гладких водах недвижно отражены серые дома с резкими выступами балконов, красные черепичные кровли, бледное небо. Молодой человек задумчиво идет по тротуару, не замечая, как вдали розовеет закатом купол Юкспора. Из-за угла вылетает тихий черный лимузин и, легко описав полукруг вдоль решетки, скрывается за другим углом.
Вот и все. Молодой человек с шарфом тоже свернул за угол. Теперь можно вылезать из сугроба и разыскивать тропинку.
Человечество всегда любило вспоминать о будущем. И, когда вспоминало, когда залетало мечтой очень далеко — сперва в золотой век, вернувшийся на землю, потом в социализм, — это далекое всегда воображалось солнечным и безмятежно теплым. Синий рай, глубокое счастливое небо. Некая новая Эллада: туманные фиолетовые мысы, плеск медлительной волны, стройные люди в белых хитонах, с неслышной поступью... Что это будет за страна, с каким названием, на каком континенте, — об этом не загадывали. Но климат в ней будет самый благодатный, — иначе не думалось. Не могут же, в самом деле, легконогие люди будущего ходить в калошах и в шубах!.. Прекрасная земля утопий обычно помещалась где-то в субтропических широтах, не иначе...
История рассудила наперекор всем пророкам, поэтам и романистам. Быть обетованной землей утопических мечтаний, первой землей социализма она удостоила самую суровую и пасмурную страну Евразии, ту, которую западные соседи издавна и — по неуклюжести ее — справедливо называли Северным медведем. Лучшая и большая часть обитателей этой страны принялась закладывать основы и воздвигать устои всеобщего счастья, не смущаясь ни угрюмой природой ее, ни мужицкой неповоротливостью, ни огромным размахом пространств. А в ходе великой обновляющей работы открылась и еще одна непредвиденная истина. Оказалось, что для возделывания под социалистическую культуру пригодны не только исторически обжитые области, но и все, доселе почти не тронутые рукой человека, пустынные края, где раньше вовсе не умели и боялись жить.
Так удалось приобщить к территории утверждающегося социализма студеный малолюдный Север, беспредельную ширь замороженных тундр, таежные пущи, каменный порог Ледовитого океана. И не только для того, чтобы добывать и вывозить найденные там природные богатства, но и для того, чтобы постоянно жить там, жить так же умно, плодотворно и радостно, как во всех прочих местах страны.
Так в суровейших и безвестных дебрях Севера, где бродили лишь полудикие племена, забытые пасынки высокомерной цивилизации, выросли новые города. Города пришельцев, новоселов, пионеров. Города, которые носят гордое и отличающее имя социалистических.
Так на шестьдесят восьмом градусе северной широты в три года поднялся социалистический город Хибиногорск, самый молодой и самый диковинный из всех городов земного шара.