А вот вдоль склона ползти будет можно. Он обрывался отвесно, и потому осыпи, срываясь, оказывались отброшенными в сторону. Отдельные глыбы, правда, встречались и у самого подножья, но сплошных завалов не образовывали. Не было здесь и кустов. Они, видимо, не могли расти на этой плотной и ровной, как асфальт, бесплодной плите.
Какие-то мгновения я колебался: есть ли смысл ползти вдоль ущелья, растрачивать силы, да и в какую сторону двигаться? Куда будет ближе — к устью ущелья или, напротив, к порталу тоннеля в его глубине?
Но и выхода не было. Гряда, отделявшая меня от железнодорожных рельсов, вздымалась на десятки метров! И что же? Вообще оставаться на месте? И сколько удастся так продержаться? Уже сейчас от камней веет холодом. Ночью волна студеного воздуха с гор хлынет в ущелье, может быть, принесет с собой снег.
Я пополз. В ту сторону, куда лежал головой. Каждое движение сопровождалось невероятной болью. Она была в руках, ногах, спине. Весь мой организм протестовал против того, что ему приходится напрягаться. И так трудно давалась каждая пядь пути!
Отдыхая, я закрывал глаза. И порою бывало, что затем, открывая их, снова и снова видел все тот же камень, выступ скалистой стенки. На сантиметры, не более, удавалось мне перемещаться. Да и то не всегда.
Так повторялось не раз. Боль, правда, делалась глуше, будто я к ней привыкал.
Наконец усталость охватила уже не только мои руки, нервы, сердце, но и самый мозг.
По рассказам, когда человек умирает, в его голове проносятся воспоминания. Наверно, и на это у меня не было сил. Я только подумал: «Бедная мать...»
К жизни меня вернуло странное ощущение струйка воды вдруг пересекла мою щеку. Я открыл глаза, а потом, поднакопив силы, повернул голову и увидел, откуда эта струйка упала. Шагах в пяти впереди меня в стене черной скалы была ниша высотою примерно в мой рост, а над нею горизонтальной чертой проходила трещина. Из нее-то и вытекали струйки воды. Они сбегали вниз и над нишей срывались, как занавес. Ветер подхватывал некоторые из его прядей, превращал в бисерные серебристые нити. Одна из них долетела до моей щеки.
Новый порыв ветра упруго швырнул мне в лицо еще горсть воды.
У меня не было сил ни удивляться, ни радоваться. Но с той секунды, как капли воды смочили мне губы, неудержимо захотел пить.
Этот оставшийся путь — всего какие-то метры! — длился бесконечно долго. Много раз я слышал, что за грядой идут поезда. Мышцы моего тела одеревенели, и эта одеревенелость с каждой минутой все ближе подступала к сердцу. Я физически чувствовал, насколько все труднее ему биться в моей стесненной груди!
Помню еще, что я полз в темноте. То ли у меня не было сил держать глаза открытыми, то ли навалилась слепота?
И наверно, самую последнюю часть пути я проделал, уже ни в чем не отдавая себе отчета, совершенно не помню, как получилось, что вдруг лежу под одной из водяных струй и она — теплая, ласковая — падает и падает мне на лоб, на глаза.
Я смог продвинуться дальше. Струйки воды начали достигать груди, и от каждого их прикосновения по телу распространялись потоки тепла.
Потом я сумел заползти за водяную завесу. Дно ниши устилала мелкая каменная труха, слегка влажная от капель воды, падавших с потолка, и теплая.
Я вытянулся на ней во весь рост и удовлетворенно подумал, что отсюда никуда не уйду. Никогда и никуда. Возможно это или невозможно? Над этим я не задумывался. Здесь, за водяным занавесом, было не только покойно, но и от мельчайших капель, рассеянных в воздухе, необыкновенно легко дышалось. С каждой минутой я все больше ощущал, как постепенно возвращается к рукам, ногам, достигает кончика каждого пальца теплая кровь.
Уже стемнело. Гул поездов стал доноситься яснее. Казалось, рельсовый путь проходит теперь совсем рядом с тем местом, где я лежу. Но это нисколько меня не волновало. «Никогда и никуда», — умиротворенно думал я, засыпая.
Утром обнаружилось, что на моих руках, ногах, груди нет ни единой царапины.
Я ощупал лицо. Оно было чисто. От глубокой раны на лбу, от содранной кожи не осталось и малейшего следа. Ступни ног, еще вчера вечером измочаленные, словно в камнедробилке, теперь были тоже целы, здоровы.
Я приподнялся — все хорошо. Встал на колени — могу и это.
Если бы не лохмотья, в которые превратился мой костюм, и не пятна несмывшейся крови на них, я бы и сам не поверил, что это именно я сорвался на дно ущелья, полз, заходился в приступах боли.
Произошло чудесное исцеление, и не могло быть сомнений: его принес этот источник. Я нашел сказочную «живую» воду.
Ущелье своим устьем глядело на юго-восток. Лучи солнца вдруг ворвались в него, упали на водную завесу. Над нишей вспыхнула радуга, и такая яркая, плотная, что ее хотелось потрогать рукой.
Я восторженно оглядывался. Чувство ликования переполняло меня. Прекрасными, восхитительными казались свет дня, нагроможденье скал в стороне железной дороги, бисеринки падающей воды, гул проходящих поездов, упругость моих собственных мышц.
К тому же очень хотелось есть. И это тоже восхищало, манило меня, как еще одна предстоящая радость.
Но все же — что делать дальше? Прийти к Дмитрию Степановичу и сказать:
— Вы назвали меня браконьером и выгнали. Я уезжаю. Но — примите подарок. Стройте чудо-курорт. В этом будет еще одно грядущее предназначение города. И может быть, самое большое, всемирное.
Он ответит:
— Спасибо. Подарок мы принимаем. Но все же по какому праву ты пошел в горы? Я же тебе запретил, — и выложит на стол фотографию олененка.
Идти к тренеру, директору заповедника, Кучумову?
Они скажут:
— Молодец! Такое открытие! Но объясни, почему все же и после этого твоего выхода в горы на седловине найден убитый лебедь?
Буду повторять:
— Товарищи! Я сделал открытие! Огромное! Отдаю вам, берите!
Однако не будет ли все это в первую очередь значить, что вину я признал и теперь пытаюсь, попросту говоря, откупиться? Мол, вот вам «подарок», но за это — простите, забудьте...
Конечно, будет.
Но в чем же она, эта моя вина?..
У портала тоннеля я встретил железнодорожного мастера. Он без каких-либо расспросов дал мне ватные брюки, телогрейку, портянки, резиновые сапоги. Этого добра у него в кладовке было на целую бригаду. Одежду удалось подобрать поновее, почище, вполне подходящую мне по размеру.
Он же накормил меня вареным мясом, хлебом, молоком.
— Экая беда, парень. Костюмишко-то как изорвало, — приговаривал он. — Ну да чего жалеть — тряпки! Главное — сам уцелел. В рубашке, верно, родился. С такой верхотуры слететь! Безгрешная, видно, душа... Не тужи. Поезд с рудой из тоннеля выйдет — в кабину электровоза посажу. Мигом доедешь...
Оказалось, мы с ним отдаленно знакомы. Известно ему было и то, что я работаю в заповеднике и горы над ущельем входят в мой егерский участок.
Истинный северянин, он никакого особенного любопытства не проявлял, ничему в моем рассказе («Осыпь! Сам знаешь, чуть сплоховал — затянет».) не удивлялся. Впрочем, подробно о событиях минувших суток рассказывать я не стал. Спросил только, знает ли он источник, вытекающий из трещины в отвесной скале?
Он усмехнулся:
— Какой же это источник? Так... Еле сочится. Да и появился недавно. И точно скажу когда: в конце минувшей зимы. Руду внутри горы рвали, а снаружи вдруг как бабахнет! Я из дежурки выбежал: не завален ли путь? Нет, пронесло. Потом голову поднял: мать дорогая! Верхушка склона вся так и съехала. Срезало, будто серпом.
— А на вкус как тебе вода из него?
— Воду не пью, — категорически ответил он.
Я подумал: «Ничего. Еще будешь пить эту воду, и боготворить, и как о великом чуде о ней всем встречным и поперечным рассказывать».
Именно во время этого разговора я понял, что надо делать дальше.
— ...Дезинтегрированная вода!.. Омагниченная!.. Протиевая!.. Сверхчистая!.. Талая!.. Ювенильная!..
Эти слова, как мячики, летали вокруг меня. Я пытался понять, что они значат. Слова «талая», «сверхчистая» были мне ясны, на что значит — протиевая, дезинтегрированная, омагниченная?
Беседа происходила в большом светлом зале, загроможденном белыми шкафами и рядами стоек, поддерживавших причудливые переплетения стеклянных трубок, змеевиков, соединяющих между собою множество колб разных размеров и формы. На столе, за которым мы сидели, возле телефона, грудой лежали останки моего костюма. Поглядывая то на них, то на меня, Трофим Петрович и еще два сотрудника лаборатории — Ольга Матвеевна и Сергей Викторович — молча выслушали мой рассказ, но, едва я закончил, заговорили наперебой, вовсе, казалось, позабыв о моем присутствии.
— ...Снег? Но это-то просто. Пометим радиоактивным йодом!
— Но и химанализы — мелочь. Сложнее оценить концентрацию дейтериевой воды.
— Отдадим на масс-спектрометр!
— Зачем? Мы и сами получим результат с точностью, скажем, до двух процентов, а больше пока и не нужно.
— Однако позвольте, позвольте! Еще нужно, как минимум, знать трещиноватость массива, аномалии силы тяжести, напряженность магнитного поля, и, значит, надо немедля привлечь геофизиков. Площадка крошечная. Работы им суток на двое, не больше.
— Погодите! Не слишком ли скоропалительно? Объекта никто из нас еще и в глаза не видел.
— Но и тянуть нельзя. Почти наверняка этот источник сезонный.
— Точно! Еще день-другой, приморозит, и до лета движение воды прекратится.
— И возобновится ли весною?
— Вот именно! В недрах массива добывают руду. За зимние месяцы подрежут выработками сеть питающих трещин, и — амба! Если хотите знать мое мнение: никаких рекогносцировок, прикидок. Считать, что доказательств достаточно. Иначе можем потерять все. А феномен поразительный.
— Милая Ольга! Да кто тебе даст возможность двое суток работать в ущелье? Я только вчера с подобной же целью просил прервать движение по Южному шоссе. Мелочь! Ответили: «В город завозят картошку. Автоколонны в пути. Остановить — картошка померзнет». А тут не картошка — руда!