Солнце спокойно, с обидной неторопливостью сползало к горизонту, его стелющиеся лучи делали запыленную и задымленную степь похожей на сплошное свежее пожарище.
И даже не на свежее, а на совсем живое, дышащее, кем-то управляемое.
Впереди позиций и над озерами сгущалась пыльная чернота, сквозь нее струили красную зыбь косые наплывы заката, красное и черное сливалось, плавало и мерцающе искрилось, воздух плотнел от гари и прогорклого порохового смрада.
Все это незаметно и необъяснимо запечатлевалось в воображении, хотя конечно же совсем не до того было в те минуты и воображению, и сердцу, и глазу. Но видимое все же наслаивалось в памяти новыми и новыми картинами. Да так прочно, будто знало, что спустя годы должно будет вылиться в безыскусном рассказе, в дрожащей плоти слова, в царапающем горло вздохе по невозвратному и в задумчиво кинутом мимо собеседника взгляде…
Одной из наслоившихся таким образом картин были взрывы снарядов в воде: опадающие каскады успевали радужно расцвечиваться в закате и походили этой мелькающей пестротой своей на аритмичный танец каких-то диковинных существ. Василий пристально следил за взрывами, и все — был он уверен — тоже следили за ними, зная, что, как только танец этот прекратится или перекинется дальше, в тыл, немцы пойдут в атаку. И тогда жарче всего будет на узких межозерных перемычках. Немцы конечно же будут пытаться просачиваться по этим полоскам суши, а это значит, что от «максимов» здесь потребуется все, на что они способны.
Первый взвод больше всего пострадал от вчерашней бомбежки, выбыла из строя треть личного состава, вместе с командиром взвода, и Василий решил остаться на этом участке. К тому же, по приказу, он должен был, если понадобится, заменить командира батальона, а первый взвод ближе других находился к батальонному командному пункту.
Озера, ставшие звеньями оборонительной линии батальонов, служили добрую службу, но в другом близость воды была неприятна: она сильно сковывала батальон, нельзя было быстро сманеврировать или хотя бы сместиться при необходимости в сторону, особенно на случай контратаки. И еще вода досаждала тем, что при взрывах, когда снаряды рвались в озере справа или слева, вблизи пулеметных гнезд, на людей обрушивались сверху мощные фонтанные струи. Их падало порой столько, что земля не успевала впитать воду, и она лужами стояла на дне окопов и траншей.
По неглубокому, тоже наполненному водой ходу сообщения Василий торопливо перебежал в окоп Дубловича и не сразу понял, что с сержантом: уже чувствовался холод вечера, знобко тянуло с озер, вдобавок ко всему Дублович стоял почти по колено в воде, и был он без гимнастерки, в одной нательной сорочке. Сержант перехватил вопросительный взгляд ротного, слабо улыбнулся, показывая глазами на боковую стенку окопа, и Василий увидел защитные, во вмятинах и сбитостях, торцы пулеметных коробок. Сверху, предохраняя их от водяных струй, лежала вдвое сложенная гимнастерка. Рядом с коробками, полунаклонясь, как и Дублович, стоял второй номер — бровастый и широкоскулый красноармеец, скорее всего мордвин или чуваш.
— Оденьтесь, — прокричал сквозь грохот Василий, но Дублович сильнее наклонился в окопе, и в тот же миг над их головами просвистели осколки. — Оденьтесь, — повторил Василий. — Скоро это кончится.
И оно действительно скоро кончилось.
Так скоро, что Василий не поверил коснувшейся его тишине: он приподнялся, чтобы опять посмотреть на озера. Неправдоподобно спокойная, будто в нее не только минуту назад, а никогда в жизни не падали снаряды, вода блестела под косыми лучами, искристая, но странно неживая.
А вдалеке, едва различимые, маячили в перебежках немцы.
«Как отталкивающе похожи они на стадо небывало крупных переселяющихся лягушек», — подумал Василий невольно.
Через минуту, поднявшись, «лягушки» пошли в атаку.
Пулеметчики, как по уговору, повернулись к командиру роты, ожидая команды. А он считал, что еще рано.
Василий не мог бы утверждать, что был убежден в своей правоте и что готов доказать ее, он просто чувствовал, что еще не настало время обнаруживать пулеметы. К тому же скоро немцы, втягиваясь в сужающуюся воронку межозерной перемычки, волей-неволей уплотнят цепь, и тогда наступит ожидаемый момент.
На западе из-за горизонта торчала половина солнечного диска, и в свете его лучей лица все приближавшихся немцев были красными.
И такими же красными, будто в подкрашенных перчатках, были их руки.
«Бить по линии рук», — мелькнуло у Василия, но он все еще выжидал. Пулеметчики нервно переминались, первые номера (руки уже на рукоятках, пальцы на гашетках) все чаще оглядывались на ротного.
А Василий ждал, когда, как было условлено, заговорит пулемет Дубловича.
Цепь гитлеровцев сжалась до предела, даже слегка — и тоже вынужденно — прогнулась вперед, и по этим передним прицельно, с короткими перерывами полоснул Дублович.
И было отчетливо видно, как одно за другим гасли красные пятна лиц.
Те из наступающих, что встретились с пулями на бегу, падали с разгону ниц, а успевшие остановиться запрокидывались назад, выбрасывая в стороны и вверх кривые, точно покореженные руки.
А в совсем уже сумеречной дали показались еще две немецкие цепи.
И по ним-то, когда первая из этих цепей стала втягиваться в воронку перемычки, открыли огонь оба спаренных «максима».
Немцы залегли и начали, отстреливаясь, пятиться. Цепи их смешались, земля кишела кричащими и падающими фигурами, мятущийся клубок паники откатывался с перемычки в степь.
А с бруствера, бессильно цепляясь за мокрую землю растопыренными пальцами, медленно сползал на дно окопа, прямо к ногам Василия, убитый автоматной очередью второй номер.
Василий подхватил отяжелевшее тело, не давая сползти ему в воду, поднял и, насколько мог бережно, положил на тыльный край окопа. А сам торопливо повернулся к пулемету.
Оставшийся без помощника первый номер (как жаль, память не сохранила многих имен) вел огонь короткими, но частыми очередями. Пулеметчик был высок, широкоплеч и большеголов, но вся его крупная фигура так же прерывисто дрожала при ведении огня, как и сам разгоряченный «максим». И дрожала зажевываемая приемником лента, латунно поблескивая гильзами при вспышках стрельбы.
Василию, помнит он, почему-то почудилось, что и сама мать-земля подрагивала от стрельбы, что вся, вся она, измеряемая понятием «планета», была едино и неразрывно слита и с пулеметчиком, и с пулеметом, и с удивительно разумным бегом ленты, торопившейся оживить свои мертвые заряды.
Видимость впереди позиций резко уменьшилась, скоро не стало видно и немцев, их словно бы всосал в себя мрак, только слышались беспорядочные автоматные очереди, отдаляющиеся крики, гвалт.
Ведение огня можно было уже прекратить, но пулеметчик, видимо, выплескивал с последними пулями свою осатанелую бойцовскую ярость и свою нестерпимую боль от потери друга. И Василий решил не останавливать его — пусть пули дырявят даже темноту, в которой растворились захлебнувшиеся в атаке гитлеровцы.
Умолк «максим» лишь с окончанием ленты.
Так завершился этот вечерний бой на крымской земле, первый бой после того, как Василий прошел переформировку.
…Еще шаг от холмика к холмику… Еще и еще шаг… Поклон за поклоном…
Имена…
Имена…
Имена…
А я по-прежнему то в настоящем, то в прошлом…
26
Все, что произошло здесь, у озер, странно отложилось у Василия в памяти. В ней стойко жило какое-то второе ощущение, будто между самым первым для него боем (там, у границы, близ церквушки, в хлебах), боем, бывшим для Василия купелью крещения, и этой крутой схваткой на межозерной перемычке не было ни пространства, ни времени. Был словно бы один бесконечно длинный бой, середина которого провалилась в беспамятство.
А в следующие дни бои нанизывались на нить памяти, как бусы, пока не стали одним неразрывным целым.
Похожие одна на другую, атаки немцев повторялись почти непрерывно. И во время одной из них, на рассвете, после того как заново отплясали по воде расцвеченные солнцем взрывы, за Василием приполз связной. Это был молоденький узкоплечий красноармеец, которого Василий уже раза два до того видел. Но запомнил он в связном больше не лицо, а голос, торопливый и до нелепости звонкий.
— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!..
Василий обернулся, почувствовав недоброе, и связной скороговоркой подтвердил это предчувствие. Красноармеец стоял в окопе, но смотрел вперед и немного вверх, отчего маленькое продолговатое лицо его казалось неестественно и грубо вывернутым.
— Комбата нету… нету комбата.
— Как нету? — не понял Василий.
— Совсем нету. За вами послали…
Василий догадался, что связному не хочется произносить слово «убит» и он неуклюже хитрит, обходя это слово, как обходят суеверные люди «клятое место».
— Убит или ранен? — скорее механически, чем осознанно, спросил Василий и тут же с горечью подумал о том, что ответ связного ничего не даст и ничего не изменит!
Ничего!
За ним прислали, и он должен немедленно отправиться туда, где его ждали, хотя ждали, собственно, не его как такового, а тех слов, решений и указаний, без которых нельзя оставаться батальону.
Василий хорошо это понимал, но, добираясь до командного пункта, думал о другом. О том, что еще вчера все тяготы боя казались ему предельными, едва-едва выносимыми, а сейчас вот они увеличивались чуть ли не вдвое, и он должен, обязан, вынужден принять их на свои плечи.
При этом он, Василий, еще не знал, что пулемет сержанта Дубловича уже никогда не заговорит: что, покореженный при почти прямом попадании, он ненужным ломом лежит на дне окопа, подставив, будто бы для удобства, гнутый свой хобот и колесо под шею и спину сержанта.
Они погибли почти одновременно. После того как разбило пулемет, Дублович вместе со своим вторым номером встретил атаковавших немцев гранатами. В момент броска, когда сержант поднялся во весь рост, вынося на замах руку, — в этот момент и перечеркнуло ему очередью грудь и шею.