Что вспоминалось ему в ту минуту? Рассветные, но под черным гулом и пулеметным обстрелом Пески? Смерть сержанта Дубловича и найденная при нем фотография? Такие вот обманчивые похожести женских лиц? И вся, вся война — насколько могла вместить ее в себя память?..
Федор тоже о чем-то думал. Наверное, и он вспоминал первые часы и дни войны: прочесывание леса, в котором укрылась диверсионная банда, бой у похожей на гигантского паука коряги, гибель красноармейцев, слезы Кости, костер на телах убитых и полузадавленный предсмертный крик, донесшийся со стороны болота… А потом Федор вспомнил, видимо, бои под Воронежем, землю на зрачках Герасима Смородушкина, гибель Нарымки Смыглаша, первое свое ранение… А еще позднее — опять бои, переходы под режущим степным ветром, ночная свистопляска метели и один опустошенно дикий январский рассвет, принесший известие о прорыве немцев в тыл батальону. Короткий, как просто щель в ночи, день вместил тогда в себя потерянный счет контратакам, нехватку боеприпасов, застывший на всю жизнь в жилах холод при мысли о плене и… кинжально короткое, пришедшее из контузийного забытья: окружены…
А потом выход с боями из окружения, опять госпиталь, белые халаты возле койки, бесчувствие обморожения…
Станция сменялась станцией. Но каждый раз все было так похоже: к вагонам бежали люди. Сутолока, возгласы, поцелуи, пожелания. Руки, подающие чемоданы… Руки, берущие чемоданы… Руки, обнимающие близких, пожимающие друг друга…
Руки…
Руки…
Руки…
И лица: грустные, улыбающиеся, озабоченные…
Людские хлопоты.
Каждая мелочь — частица бытия. А нависни опять над страной гром войны, вдруг подумалось мне, все покорно отодвинется в сторону, вся суета уступит место одной заботе: не дать потухнуть свету дня, обнимающего родную землю. Не дать умереть радости сознания, что твоя земля не порабощена и что ты в ее лоне — ее сын и ее хозяин, а не раб.
Не дать потухнуть свету…
Не дать умереть радости…
Не дать… Не дать… Не дать…
Даже ценою жизни!..
Москва — Красная Горка
1952—1972