Утром мы купались в море, потом бродили по Воронцовскому парку, весело обедали. Вечером прибыл пароход, на котором я должен был плыть на Кавказ, а она — в Феодосию. На палубе мы встретили моего приятеля по Московскому университету — Виталия Архангельского. Он, как и раньше, смешил нас, мы весело проболтали, спасаясь всю ночь от июльского ночного холода у пароходной трубы.
Ирина сошла в Феодосии, а мы отправились дальше, в шторм; в Керченском проливе нас сильно качало. Добравшись до Новороссийска и сойдя наконец на землю, Архангельский посмотрел на море и, сказав: «Прощай, свободная стихия», плюнул в него.
В Ессентуках я скучно ходил по парку после грязевых лепешек на область печени. У источника № 17 я пил через соломинку горьковатую воду. На почте я получил два письма — от Ирины и от Татьяны. Первая писала, как она ждет встречи в Ленинграде, чтобы наконец все решить («Что решить?» — думал я с тревогой). Вторая сообщала, что едет в Тифлис и проездом собирается заехать ко мне. Я отправился ее встречать в Минеральные Воды, но опоздал. Тем временем Татьяна, не найдя меня на платформе, села в вагон курортного поезда и очутилась в Ессентуках. Найти меня там было, конечно, невозможно, и она оставила на почте «до востребования» заплаканное письмо, полное упреков вперемежку с нежными словами. Вернувшись в Ессентуки, я, конечно, не пошел «до востребования» и только через два дня получил письмо.
Бросив лечение, я поехал в Тифлис. Вновь Военно-Грузинская дорога. Милый Тифлис, где прошли годы гимназии, дружбы, любви. Меня встретили Татьяна и ее дядя-профессор; жара, холодная ванна, сочные персики, чудное вино и т. д. Потом мы бродили по Головинскому (теперь проспекту Руставели); дойдя до дома Ротинянц, зашли к ним — никого. Родители умерли, Катя за границей. Воспоминания о прежнем нахлынули на меня; я вспомнил, что такое любовь, и почувствовал, что ее со мной нет.
В Ленинграде мы все встретились в клинике. С Ириной мы продолжали часто встречаться — купались в Сестрорецке, катались на яхте в заливе. Она ждала моего предложения, а ее мать, почтенный психиатр, считала меня женихом. Но у Ирины стала повышаться температура, она стала кашлять — и у этой цветущей спортсменки открылся легочный туберкулез. Ее отправили в Детское Село, потом в санаторий «Халила» — по ту сторону границы с Финляндией. Часто я получал письма с финскими марками, письма, полные юмора и задушевности. Возможно, мои письма постепенно стали все короче и холоднее.
Наташа Белоногова появилась именно в этот период. Это была высокая блондинка с большими голубыми глазами навыкате; тощие ноги придавали ей легкость, она была худенькой, вся в длину. Душилась она крепкими духами («четырех королей»); запах духов смешивался с табачным, так как она безостановочно курила. Было в Наташе что-то такое, что привлекало внимание, хотя не было недостатка и в пренебрежительных эпитетах по ее адресу («базедовичка», «скелет» и т. д.). Она была капризна и привередлива, но очень хорошо отличала, что благородно, что пошло.
В отсутствие Левика она приходила на Большую Дворянскую; обнимая ее, я чувствовал, как она хрупка и костлява, как далека от моих мечтаний о любимой женщине, — и притом этот табак! Но ее живой ум привлекал меня. В конце концов, пришло время жениться, чего доброго. Какая же из трех? Заблудившись в трех соснах, я мечтал о какой-нибудь балерине, артистке, а это все коллеги по клинике.
В январе 1926 года я как-то был дежурным врачом. В комнате для сестер я заметил хорошенькую девушку, которая недавно поступила к нам и как-то раз работала и в моей палате № 4, похожую на Мэри Пикфорд[70] (тогда все любовались этой артисткой). Некоторые студенты, курировавшие больных, частенько останавливались у ее стола, и сестра улыбалась. Я увидел, что она надела шубку, очевидно, отправилась за лекарствами в аптеку. Я вышел вслед и догнал ее во дворе больницы. Оказалось, что ее звать Инна, ей 19 лет, отец ее умер, мать работала на фабрике, теперь — нет, у нее еще три сестры младше ее. Инна говорила весело, простодушно улыбалась. Рот, глаза, талия — мне все вдруг так понравилось, что я стиснул ее и поцеловал. Так начался — совершенно неожиданно — наш роман.
Вначале я считал все это просто забавой. Но Татьяна, Ирина и Наташа сразу куда-то отошли вдаль. Аппетит приходит с едой. В мае я уже чувствовал, что влюблен, а 2 июня мы уже шли в загс. Был теплый день, собиралась гроза, но опять засветило солнце. Потом мы были у нее дома, там собрались какие-то простые люди, после чего я привел ее на Дворянскую (Левик занял другую комнату в этой же квартире, он уже оканчивал университет). «Условимся, что это у нас пробный брак — через год разведемся», — сказал я. Инна, смеясь, соглашалась. Теперь, когда я это пишу, идет уже тридцать пятый год — и она тут стоит рядом.
Так я женился. Потом мы съездили в Красный Холм к матери. Та не была в восторге от случившегося. Ей хотелось бы, чтобы ее сын женился на принцессе или по крайней мере на талантливой пианистке или ком-нибудь в этом роде. А молодая не только не играла на рояле, она после обеда, встав из-за стола, подходила к хозяйке и по-простецки благодарила за руку. Только позже, со свойственной женщинам переимчивостью, она усвоила принятые в интеллигентном обществе манеры и заучила фамилии Шопена, Рахманинова и т. п. Нельзя сказать, чтобы Инна ничего не знала — она окончила школу второй ступени, немного учила даже французский, даже стишки писала, собиралась поступить в балетное училище или в театральную студию, но после смерти отца должна была, совсем девочкой, работать, чтобы получать средства к жизни. Она работала оспопрививательницей в Вологодском уезде, потом сестрой — и приехала наконец в свой родной город Ленинград.
Осенью я получил место ассистента в клинике Г. Ф. Ланга. К тому времени у меня появились научные работы по холестерину, одна из которых — холестерин в крови при атеросклерозе — была одной из первых по этому важному вопросу; ее я сообщил на съезде терапевтов, притом успешно (с этого доклада пошли мои дальнейшие, обычно успешные, выступления в научных обществах и съездах). Ее напечатали и в немецком «Zeitschrift für klinische Medizin»[71] и в дальнейшем в связи с этим стали цитировать в западноевропейской (а позже и американской) литературе. Хотя тогда работы по холестерину и очень меня увлекали (а Г. Ф. Ланг в шутку как-то назвал меня Cholesteringelehrter[72]), я не предвидел, что в будущем теория Н. Н. Аничкова[73] и проблема холестеринового обмена приобретет такую широкую популярность во всех странах мира и будет вновь изучаться и у нас — и именно с моим существенным участием. В другой работе я угощал яичными желтками студенток и врачей клиники и следил за холестеринемией. Затем изучался уровень холестерина в крови в зависимости от конституции, а также совместно с моим сотрудником Б. В. Ильинским[74] (в будущем — профессором) — о пути всасывания холестерина в кишечнике и т. д.
Позже, по поручению Г. Ф. Ланга, я переключился на работы по изучению сердечно-сосудистой системы. Мы, совместно со Скржинской, А. А. Мюллер и другими, изучали вопрос о так называемом периферическом сердце. Под этим термином М. П. Яновский (между прочим, в свое время начал Г. Ф. Ланг у него свою академическую карьеру) понимал способность артерий сокращаться перистальтически, то есть гнать активно вперед кровь (как кишечник гонит к заднему проходу свое содержимое) и тем помогать «центральному сердцу». Мы различным образом проверяли доказательства, выдвинутые школой Яновского в пользу своей теории, и не нашли им подтверждения. Все эти данные были сообщены на Всесоюзных съездах — сперва мною (тему доклада «Клинические данные о так называемом периферическом сердце» П. И. Егоров едко перефразировал: «так называемых клинических данных о периферическом сердце»), а потом — в обстоятельном докладе Г. Ф. Ланга, после чего вся эта кустарная концепция прекратила свое существование.
За описываемый период в Ленинградском терапевтическом обществе имени С. П. Боткина делались доклады, хорошо запомнившиеся по их значению в нашей науке. Так, выступал Г. А. Ивашенцов[75] с характеристикой описанной им (совместно с Кулешей) новой болезненной формы — паратифобациллеза, присоединяющейся к возвратному тифу («желчный тифоид» старых авторов, Гризенгера и др., впервые наблюдавшийся в Каире). Молодой, красивый Глеб Александрович всегда привлекал наши сердца (особенно женские). Прошло немного лет, и его не стало: как-то вечером он переходил Невский и попал под грузовой автомобиль.
М. Д. Тушинский[76] представил данные об успешном лечении гангрены легких салварьином[77]. Михаил Дмитриевич всегда пользовался общей симпатией за свою непосредственность, за прямолинейность. Иногда, впрочем, эти качества переходили через край. Он все время как-то вертелся, не сидел на месте, поминутно вскакивал помогать докладчику показывать таблицы, бегал выключать свет. Лекции этот профессор читал бессистемно, субъективно, но привлекал шутками. Он был, конечно, оригинальным человеком, наблюдательным исследователем и врачом, как говорят, с интуицией; он отмечал такие черты болезни, которые выходят за рамки стандартных академических данных (особый вид пальцев, вид мазка крови на стекле, запах больного и т. п.). Излюбленные его области медицины — гематология, болезни легких, острые инфекции.
М. И. Аринкин[78] сообщил о своем методе исследования костного мозга посредством пункции грудины. В настоящее время этот метод получил всеобщее признание как у нас, так и во всем мире и является одним из подлинных достижений советской медицины. Тогда, в 20-е годы, не было недостатка в скептиках (не опасно ли проткнуть грудину и попасть в органы средостения? отвечает ли составу костного мозга та жидкость, которая насасывается иглой? показателен ли счет кровяных элементов в этих каплях? и т. д.). Даже сотрудники Г. Ф. Ланга (да и он сам) не видели большого преимущества метода для диагностики по сравнению с исследованиями периферической крови — они выдвигали значение счета ретикулоцитов, определения гемолиза как более важных методов оценки регенерации и распада («обмена») крови. Ретроспективно нельзя не видеть, что такой подход односторонний; методы счета ретикулоцитов и определения гемолиза могли характеризовать лишь состояние красной крови; разработка этого вопроса гематологии в клинике Г. Ф. Ланга завершилась созданием направления «функциональной гематологии», что справедливо отмечается как заслуга Г. Ф. Но стернальная пункция в наиболее простой, наглядной и, как оказалось, точной форме характеризует кроветворение в целом, в том числе не только красной, но и белой крови и кровяных пластинок; кроме того, этот метод оказался ценнейшим способом диагностики многих ати