и писателей у них нет: Сельма Лагерлеф, конечно, не в счет. Но ученые есть.
Люди красивы, особенно мужчины — высокие и холеные викинги. Женщины белокуры, стройны, много просто длинных, как жердь. Конечно, они все очень худы, борются с едой (то есть чтобы не есть), занимаются гимнастикой и особенно спортом — лыжи, коньки, гребля, горы — и еще занимаются любовью.
Спорт и любовь. Много денег и свободного времени, к тому же свобода демократического государства (что демократического — видно из одного примера, рассказанного мне нашим послом: один из последних премьер-министров социал-демократ, а в прошлом рабочий, продолжал жить в своей маленькой квартире в рабочем районе и отправлялся в совет министров на велосипеде). Кстати, здесь все катаются на велосипедах, их оставляют на улице — целыми сотнями.
Девушки могут заниматься любовью до замужества, по несколько раз сходятся и даже рожают (благо внебрачных детей охотно берут родители девушек). Замуж выходят уже после известного опыта в любви. Вздор, что северные народы имеют более холодный темперамент. Шведки очень эротичны, шведы — не знаю.
На банкете по случаю закрытия конгресса молодые шведки были сильно декольтированы и с азартом танцевали. Может быть, времена меняются?
Климат Стокгольма напоминает Ленинград, кстати, город во много раз меньше и гораздо провинциальнее нашего гордого города.
В конце 1955 года мы с профессорами Кротковым[246], Билибиным[247] и другими совершили более чем двухмесячную поездку в Китай, где должны были прочесть цикл лекций врачам и студентам.
Туда мы ехали поездом мимо Байкала, через Читу; я с интересом рассматривал в окно вагона восточную часть Сибири, где еще не бывал. Как будто едешь на край света, как вдруг открывается новый мир, весьма населенный и своеобразный.
Нас хорошо принимали, мы посмотрели ряд крупных городов; мы были на приеме у Чжоу Эньлая[248], нас приветствовали студенты — маленькие фигурки, среди которых я на фото кажусь Гулливером у лилипутов.
Из городов мне больше всего понравился Кантон — тропические растения, обезьяны, дивный Ботанический сад, оживленные улицы из высоких домов, в нижнем этаже которых сделаны для прохожих галереи (от палящего солнца); понравились мне и кантонские китайцы, они более культурны — влияние традиционных связей с колониальными державами. Понравилась мне и большая река, протекающая через город, полная барж и джонок, на которых постоянно живут люди. У нас в Москве — уже зима, но тут все цвело и погода была ласкающая.
Мы жили в гостинице американского типа. Клиники и университет хороши, как и в Европе. Культ Сунь Ятсена[249], работавшего здесь, мне напомнил наши порядки.
Шанхай — еще более грандиозный город, 4–5 миллионов жителей, несколько небоскребов, в улицах ничего китайского, кроме вывесок с иероглифами. Между прочим, встречаются русские вывески (тут жили русские, вытесненные из Сибири во время Гражданской войны). Мощная река и залив океана. Но порт бездействует (близость Тайваня с Чан Кайши[250]). Город все же мрачный, без стиля, антиисторический.
Гуаньчжоу — приятное местечко, но озеро грязное, вода высохла, хотя домики-пагоды нарядны и горы мило синеют. Пекин — типичный китайский город. Здесь много китайских исторических памятников, храмы, дворцы императоров. Да и улицы сохранили безалаберность и суету восточной Азии. Но новый Китай уничтожает ветхую и затхлую старину и строит современные формы жизни.
Мукден — суровый промышленный город, какой-то черный, очень многолюдный. Гуаньчжоу — грязный город, много чисто китайского, лавчонки, базары, народ беден, да и вообще все тут крайне бедно.
Все китайцы, по велению Мао Цзэдуна, одеты в темносиние спецовки, женщины в штанах. Мне не понравилась эта монотонная, скучная толпа. Не понравилась орава однообразного народа, в котором женщин почти не отличишь от мужчин. Не понравились послушные рабы, дисциплина, муравьиный труд, вечные будни. Не понравилась чисто внешняя, маскообразная, деланая улыбка наших хозяев, как и культ председателя Мао Цзэдуна. Не понравились кошачья музыка, скучные ходульные архаические пьесы, в которых женские роли исполняют мужчины, а некоторые мужские — женщины, картины с птичками, цветочками, памятники культуры со страшилищами-буддами и другими истуканами и драконами, рассчитанными пугать только ребят или народ, остававшийся тысячелетиями в младенческом возрасте. Сама витиеватость колонн, крыш, линий мне показалась менее приятной, нежели в мусульманском мире Средней Азии и Закавказья. Какой контраст: там вкус, эпос, искусство, здесь безвкусица, грубый примитив — словом, китайщина, столь неприятная в специальных залах некоторых наших дворцов (например, в Ораниенбауме) или в Эрмитаже, оказалась у себя дома еще хуже. Даже пресловутые китайские вазы и другие фарфоровые вещи меня оставили совершенно равнодушным. Может быть, хороши лишь хризантемы.
В поездах пахло карболкой (они борются с инфекцией). Проводник вам с порога купе из громадного чайника с длинным горлом наливает горький зеленый чай. На станциях китайцы выходят на платформу и делают физзарядку. Мух и крыс они уже переловили.
Китайская еда ужасна, я притворялся, что ее ем (тихонько выплевывал в ладонь и потом складывал в карман, в носовой платок). Население тощее, болеет глистными извазиями. Попадает паразит из воды — вода всюду грязная, богата отбросами, стоячая (реки многоводны, и в низины сбрасывают воду). А медицина во время нашей поездки еще была в стадии организации, если не считать народной китайской медицины с ее очковтирательскими шаманскими иглоукалываниями и бесконечными снадобьями (конечно, среди них могут оказаться и ценные средства).
В США я побывал уже четыре раза: в первый раз в качестве делегата на V Всемирный конгресс по внутренней медицине в 1958 году и далее через каждые два года, то есть в 1962-м и 1964 годах — как представитель Института терапии, в составе групп по обмену учеными по кардиологии, предусмотренному специальной конвенцией между СССР и США. Ответные поездки американских кардиологов в СССР состоялись также через каждые два года — в 1959, 1961, 1963 годах. Таким образом, хотя эти поездки были кратковременными — две недели каждая, — я имел возможность познакомиться с Америкой и даже привыкнуть к ней. Это слово «привыкнуть» особенно уместно тогда, когда идет речь о новых, необычных условиях жизни. Таковыми мне показались условия жизни американцев в первый раз; в четвертый раз я ходил по улицам Нью-Йорка «как у себя дома». Мне даже стало казаться, что этот город прост, доступен и, что бы там о нем ни писали, начиная с Максима Горького («Город желтого дьявола») и до последних наших журналистов, в нем вполне можно жить и, вероятно, работать, — там все работают, и, по крайней мере, если судить по моей специальности, работают отлично.
Общие первые впечатления о стране: грандиозные масштабы, большие пространства, деятельный народ, богатство, общедоступный комфорт, любезность и простота в обращении, масса автомобилей, все хорошо одеты.
Конечно, позже, по мере знакомства с Америкой, возникают и критические суждения о ней, среди них особенно размеры контрастов в социально-экономической жизни и несчастная проблема негров.
Первая поездка в 1958 году на конгресс в Филадельфии пала на апрель — начало мая. Нас было трое, кроме меня — П. Е. Лукомский и З. В. Янушкевичюс[251]. Самолет, тогда еще не реактивный, доставил нас из Парижа в Нью-Йорк за 12 часов.
В аэропорту, еще в самолете, объявили, что русских встречает представитель госдепартамента. Это оказался переводчик Даллеса и Эйзенхауэра, русский по происхождению и мой тезка по имени-отчеству, А. Л. Логофет. Фамилия греческая, он православный, окончил до революции Петербургский университет по историко-филологическому факультету. Во время Временного правительства Логофет был послан по какому-то делу в Канаду, в связи с приходом к власти большевиков решил не возвращаться сразу домой, а подождать, что будет дальше. И вот это «дальше»: скитался по разным странам Европы и Америки; впрочем, он нам неохотно рассказывал об этом периоде своей биографии, и нам неясно, кем и где он был в эти годы. Последние десять лет он живет в Вашингтоне и служит — в качестве кого точно, нам также осталось неясным. «Я американский гражданин, но люблю свою родину, Россию», — сказал он как-то в вагоне первого класса в экспрессе Филадельфия — Вашингтон, все недолгие часы поездки декламируя стихи Апухтина (он наизусть знал и многих других наших поэтов, часть которых мы, русские профессора, даже и не читали, за исключением выученных в школе отдельных стихотворений Фета, Майкова).
Логофет нам сразу заявил, что госдепартамент поручил ему передать приветствие советским делегатам; он сказал, кроме того, что он надеется быть нам полезным как гид и переводчик. Кстати, все трое мы плохо владели в ту пору английским, и переводчик, да еще представитель власти незнакомой страны, нам был действительно полезен. Он же и устроил таможенные и другие формальности.
Перед нашим отбытием из Москвы мы послали в нашу часть Организации Объединенных Наций телеграмму Ф. Ф. Талызину[252], бывшему тогда советником по культуре (или что-то в этом роде), и Н. Н. Кипшидзе[253], работавшему в качестве врача при нашем представительстве; мы рассчитывали, что они нас встретят. Оказалось, телеграммы не дошли. Из аэропорта мы позвонили им с помощью Логофета, и — хотя это было по тамошнему времени раннее утро — они прикатили на машине. Мы вскоре же сели в самолет, отправлявшийся в Филадельфию, где нас уже встретили, как и многочисленных других делегатов конгресса, его устроители.