ранцузском языке.
В эту поездку я подружился со шведским кардиологом Вёрхо, а особенно с его женой — элегантной молодой дамой, блиставшей своими туалетами, веселой и кокетливой. Она могла изъясняться на всех европейских языках, что облегчало мне разговор, насколько можно было, затрудняясь во фразе на одном языке, переходить на другой. Все за ней понемножку ухаживали, муж сдерживал свое беспокойство: они были женаты недавно (развелись с соответствующими парами). Надо отдать должное его выбору: его жена блистала не только внешними данными, но и остроумием и культурностью (знанием искусства, музыки). На заключительном банкете она сказала мне на прощание, что я ей очень понравился («всем»), что отныне я ее лучший друг, что она мечтает со мной встречаться и дальше и приедет непременно в Москву, и поцеловала меня, притом отнюдь не материнским образом. Что ей пришла за идея, непонятно.
По приглашению японского кардиологического общества, в мае 1964 года я был в Киото на конгрессе. Этот конгресс был созван не только японским обществом, но и филиалом Международного кардиологического общества, объединяющим страны Азии и Австралию. Я уже раньше был в Японии (для консультации нашего посла Тевосна, с которым и возвратился — у него оказался рак легких, потом он умер в Барвихе; это был простой, умный и приятный человек. Я жил в посольстве, мне показывали огромный Токио, ездили смотреть прелестную Фудзияму — одну из очаровательных снеговых гор на земле; атташе по культуре показал — для контраста — улицы, состоящие из одноэтажных домов с красными фонарями, в каждом окне — ожидающая мужчину проститутка и т. д. (говорят, что сейчас проституция запрещена, стотысячная «армия» публичных девиц пристроена на фабриках — ой ли!). В тот раз в Токио я летел через Копенгаген, Бейрут и т. д. На этот раз советский самолет из Москвы летел в Ташкент, потом пересек Памир и спустился в Рангуне. Лил тропический дождь, туча как бы села на землю — и самолет часа два не мог сесть, не видя аэродрома, мы все кружили вокруг высокой пагоды, а горючее уже было на исходе; наконец сели. В Рангуне нужно было пересаживаться на другой самолет — на Бангкок. Времени было довольно, и начальник нашего отделения Аэрофлота меня повез в город, показал университет, храмы (пагоды) с фантастическими контурами золоченых огромных куполов и красными стенами. Столица Бирмы являет смесь дикой, грязной Азии с современным американско-европейским укладом привилегированных. По улицам идут… голые: женщины еще кое-как завешаны цветными тряпками, но мужчины шествуют босые, в грязных трусах или слегка прикрыты рваным балахоном. А между тем народ красивый — особенно стройные девушки, загорелые, с большими черными глазами, полными подрумяненными щечками, ослепительными зубками, сверкающими из-за сильно накрашенных губ. Их походка — верх гибкости, как будто они все время танцуют. В окрестности Рангуна — рисовые поля, топь, болота. Перелет на Банкок на местном самолете американского производства занял всего два часа. Был уже вечер, где ночевать — неизвестно; пришлось звонить нашему представителю; приехал предупредительный молодой человек, который нас устроил. В гостинице было уютно, а дождь, вернее неистовый тропический ливень продолжал колотить о стекла окон, через которые видны были лишь потоки воды, а в воде тускло мерцали фонари улиц. Но наутро погода лучше, можно полюбоваться причудливой архитектурой пагод и некоторых зданий, назначение которых некогда было уточнить, сидя в машине. Летим на Air France в Японию.
В Токио меня встречали советник посольства т. Попов и его жена, доктор, симпатичная женщина; у них я побывал дома, вкусно угощали; она возила меня по городу и т. д. и т. п. Оказывается, президент конгресса профессор Майакава сообщил о моем приезде в наше посольство, так как сам не мог, занятый организационными делами, обеспечить встречу (наша телеграмма, посланная из института в адрес конгресса, пришла своевременно, тогда как телеграмма, будто бы посланная министерством в посольство, не пришла). Переночевав в отеле, к вечеру следующего дня я выехал поездом в Киото. Я был один, кругом японцы, по-английски проводник не говорил, когда выходить — не знаешь. Наконец Киото! Двенадцать часов ночи, такси, мой отель также носит название «Киото», а отель выговаривается «хотё-ру». Там меня ожидал прекрасный номер — за счет конгресса (это современный отель высшего класса). Утром еду на конгресс: много знакомых лиц — из Европы и США. Встречаю и Нодара Кипшидзе, он из Женевы (не по СССР, а по ВОЗ). Меня приглашают в президиум, надевают какую-то ленту с цветами. После церемонии открытия — перерыв, наконец доклады (мой доклад прошел вполне удовлетворительно).
После конгресса — поездки по японским храмам и дворцам, в Нару и другим достопримечательным местам. Но мне архитектура этих старых пагод не понравилась своим полным сходством с китайской, своей наивностью, однообразием и т. п. Вообще китайско-японская культура не по мне. Что-то игрушечное (всякие штучки и какие-то карточные домики). По сравнению с Китаем здесь все более тонко и изящно. Но я понимаю, что перенос элементов этого стиля в наши условия неизбежно приводит к мещанскому дурному вкусу. Другое дело — сами японцы. Их следует уважать за то, что, будучи людьми этой культуры и ее патриотами, они сохранили ее традиции, но вместе с тем усвоили для себя и своей страны достижения мировой — европейской культуры и создали мощное современное государство с замечательной техникой (особенно электроникой, акустической и оптической), высоко подняли науку и достигли богатого уровня жизни.
Еще в Японии я узнал, что Международное кардиологическое общество (собственно, международный кардиологический фонд) решило присудить мне «Золотой стетоскоп». Эта международная премия была впервые дана Полу Уайту, и вручал ее ему Эйзенхауэр в 1960 году. В последующие три года премия не присуждалась — вот теперь решили вручить «Золотые стетоскопы» одновременно трем видным кардиологам мира (по алфавиту): Камилу Лиану (Франция), Мясникову (СССР) и сэру Джону Паркинсону (Англия). Инициатором моего премирования был, вероятно, Уайт (но вместе с тем выбор, надо думать, определялся и значением страны — этим подчеркивалось желание контактов с Советской Россией со стороны Запада). От международных кардиологических организаций извещение в адрес нашего общества и министерства пришло осенью 1964 года. В газетах последовали сообщения об этом. Надо сказать, что эта международная премия оказалась большим событием, которое рассматривалось не только как проявление уважения международных ученых к моей персоне, но и как свидетельство советской кардиологии. Поэтому меня стали всюду поздравлять как «лучшего кардиолога мира», я получал множество телеграмм, на заседаниях меня приветствовали, печатались мои портреты в журналах — даже в телевизоре и в кино показывали меня на фоне института и даже дачи, в лесу, с женой и внуком и все такое прочее. Вручение было назначено сперва на октябрь — в Париже, а потом перенесли на полгода — и состоялось в Женеве во второй половине апреля с. г.
В Швейцарию была направлена группа врачей — по моему выбору (жест уважения): поехал я, моя жена, Лукомский, два профессора, бывших ранее моими сотрудниками, — Ильинский из Ленинграда, Янушкевичюс из Каунаса и еще два моих сотрудника — доктора Матвеев и Палее, но только за первых троих должны были внести полагающиеся за участие в торжественном обеде деньги, по 50 долларов, очень дорого (в одной из швейцарских газет, напечатавших об этом, было сказано: «Американская затея — взять за обед 50 долларов, хотя он самое большее мог стоить 5!»). Неясно, кто должен был внести, у Минздрава столько лишних долларов не было, обратились в МИД, и там В. С. Семенов дал распоряжение об отпуске сих денег из фонда нашего представительства в ООН в Женеве. Прочие поехали в туристскую поездку — без участия в самой процедуре. Как водится, выехали мы с запозданием и приехали в Женеву уже тогда, когда конференция открылась. Мне с женой за счет фонда был предоставлен номер в фешенебельной гостинице «Intercontinental», что недалеко от Дворца наций. На приеме, организованном ВОЗ, была вся группа, — да тут еще много наших, Кипшидзе с Бубой, мой милейший сотрудник Игорь Шхвацабая (служит клерком два года), его жена и некоторые другие. Потом продолжались заседания, посвященные истории кардиологии, ее организации и т. п., — все это было притянуто за волосы, для декорации. Но все же были довольно интересные доклады, в том числе и Лукомского о советской кардиологии.
Вручение премий состоялось после торжественного обеда вечером 23 апреля. Председатель Уайт сделал вступительное слово, потом выступил председатель общества, женевский кардиолог Дюшозаль (у которого я был раньше — во время моих приездов в Швейцарию — дважды в гостях в его прекрасной вилле). Далее пошла сама процедура: сперва о лауреате говорит соответствующий ученый, выделенный обществом, потом Бэер вручает дар, затем держит слово лауреат.
Первым был Лиан, о нем говорил председатель Кардиологического общества Канады, затем в ответном слове Лиан рассказал об истории стетоскопа, описанной в моем учебнике, приглашенный к принцессе, должен был слушать ее сердце, склонив на ее нежную грудь свою косматую голову, но это ему показалось неудобным, да и пациентка запротестовала, тогда он, вспомнив, как мальчишки слушают в дудки, попросил принести ему газету, свернул ее и в импровизированную трубку стал слушать сердце). Лиану теперь около 80, он хорошо выглядит, но уже не тот, что десять лет назад, как-то везет свои ноги и глуховат. Лиан, конечно, крупнейший кардиолог Франции старшего поколения, но был выбор между ним и его учеником Ленегром (Ленегр недавно женился, его красивая молодая жена — актриса, она сидела, как и моя жена, в первом ряду столиков — молодец, он в моих летах). Вторым был я, обо мне говорил профессор Лукл из Чехословакии. Он сказал не только о моих трудах, но и о нейрогенном направлении в кардиологии, которое я успешно развиваю, что является моим крупным оригинальным вкладом в мировую науку, о том, что я обладаю богатством идей при блестящей способности к их синтезу, наконец, о том, что я являюсь олицетворением связи между медицинской наукой Востока и Запада. Он так лестно и проникновенно меня охарактеризовал (конечно, с неизбежной для подобных случаев гипертрофией), что ничего подобного мне о себе никогда не приходилось слышать (или читать) ранее. Получив из рук Бэера золотой стетоскоп, я, шутки ради, стал выслушивать через рубашку сердце Пола Уайта, что было встречено бурными аплодисментами (некий символ — русский и американец, сердце); в ответном слове я как раз говорил о символическом значении премии, о значении науки вообще и в частности кардиологии в объединении народов и т. п. — на весьма неважном английском языке, что не помешало потом всем расхваливать мою речь.