По лицу Карпова Кристина поняла, что тот ей действительно не поверил.
— Доказательств не ждите — у меня их нет. Сами решайте, верить или нет. Но повторю еще раз: вас хотели только проучить. Проучить на всю жизнь, а не убивать.
— Вы говорите словами Лучинского. Перед уходом он тоже пытался убедить меня: угрозы — блеф.
— Ему не откажешь в проницательности.
Отделавшись короткой фразой, Кристина надеялась, что Карпов оставит опасную тему. Сейчас не лучшее время сообщать ему о смерти критика. Весьма кстати появившийся официант принес закуски. Перед Геннадием Ивановичем возникла некая полусфера светло-коричневого цвета, украшенная листьями зелени и политая чем-то темно-вишневым.
— Попробуйте, вам понравится, — посоветовала Кристина.
Карпов послушно ковырнул яство вилкой и отправил в рот небольшую порцию. Вкуса он не ощутил. Организму все еще было не до еды. Геннадию Ивановичу очень хотелось поверить в слова Кристины, но пока получалось не слишком.
— И что может убедить меня в вашей правоте?
— Не знаю. — Кристина намазала маленький тост гусиным паштетом. — Может быть, здравый смысл?
— Здравый смысл? Думаете, что-то в этой истории вписывается в категории здравого смысла? То, как вы поступили с нами, — не просто жестоко и бесчеловечно…
— Жестоко? — Кристина резко положила нож на стол. Подвернувшийся бокал жалобно звякнул. — Расскажите об этом моему отцу! Сходите на его могилу, когда вернетесь домой, — я объясню, как ее найти, — и пожалуйтесь, как с вами жестоко обошлись. Правда, он вас не услышит. После нашего бесчеловечного поступка вы скоро вернетесь к обычной жизни. А он — после вашего — ушел навсегда. Не чувствуете разницы?
Геннадий Иванович не решился ответить.
— И потом, Карпов, не надо преувеличивать своих страданий. Что такого особенного с вами произошло? Вы жили в прекрасных условиях на полном обеспечении, занимались творчеством…
Теперь Геннадий Иванович не промолчал.
— Ваши последние слова больше похожи на оправдание, чем на укор.
— Идите к черту, — бросила Кристина, отводя взгляд.
Карпов понял, что попал в точку.
— Это вы решили меня отпустить. Не ваш брат. Он был против, ведь так?
— А вот это не ваше дело. — Кристина тут же поняла, что, уйдя от ответа, именно этим дала однозначный ответ, потому добавила: — Не стройте лишних иллюзий. Я тоже считаю, что вас следовало наказать. Хотя, возможно, в не столь радикальной форме.
В этот момент Карпов, наконец, поверил: она не врет. Все правда. С самого начала им лишь преподавали урок. Урок, который следовало крепко запомнить. Лучинский, наверняка, жив и здоров. Почему не поднял скандал? Да хотя бы потому, что Павел Борисович — эгоист до мозга костей. Подумал, молчать куда благоразумней. Особенно если сохранять уверенность в том, что Карпову не угрожает ничего, кроме временного заточения…
Геннадий Иванович вдруг ощутил, насколько голоден, посмотрел на почти нетронутую закуску и отправил в рот щедрую порцию. На сей раз ему удалось по достоинству оценить вкус. Карпов одобрительно помычал.
— То-то, — поощрила Кристина. — Давно бы так.
Тарелка опустела быстро. Вместе с чувством голода постепенно уходил страх. Но, уходя, страх всегда оставляет визитку. Возможно, поэтому недавнее ощущение безудержной радости не вернулось.
— Кто вы? — спросил Геннадий Иванович. — Люди, которым по силам осуществить такое?
— Вам лучше не знать. Не все знания идут на пользу. Хотя про себя могу рассказать. Я, как вы уже знаете, филолог. А также богатая вдова.
— Вдова? В вашем возрасте? Примите мои соболезнования… Подождите! — Карпов вдруг выпрямился, вспомнив, как представилась Кристина. — Вы… Елисеева?!
— Да. Кирилл Елисеев — мой муж, если ваш вопрос имеет эту подоплеку. Был моим мужем, — поправилась она.
— Вот что… — Геннадий Иванович давно потерял способность бурно реагировать на неожиданные новости и лишь добавил: — Интересно, сколько еще меня ждет сюрпризов?
— Основное сказано. Поэтому, давайте, приходите в себя. Скоро горячее принесут. Его нужно встретить во всеоружии.
Кристина принялась доедать гусиный паштет. Карпов безуспешно пытался вспомнить его подлинное французское название.
— Я вас ничем не задел? — на всякий случай поинтересовался он. — В рассказе?
— Не беспокойтесь. Вы поведали миру свою собственную историю, а не нашу с Кириллом жизнь. И сделали это здорово.
— Спасибо. — Геннадий Иванович решился задать еще один волновавший его вопрос. — Никакого «серьезного эксперта» ведь нет, так?
Кристина кивнула.
— Так. Нужен был весомый аргумент, чтобы вытащить вас из квартиры. Вы огорчены?
— Немного.
Карпов лукавил. Первое профессиональное признание пролилось на него живительным бальзамом. И вот теперь выяснилось — его нет.
— Не расстраивайтесь, — проявила проницательность Кристина. — Ваш последний рассказ действительно хорош. Олег тоже так считает.
— Последний? — Геннадий Иванович достаточно осмелел, чтобы спросить: — То есть, остальные два — плохи?
Молчаливый официант забрал освободившуюся посуду и сменил приборы.
— На мой взгляд, они вполне профессиональны. Но «Последняя ставка» задевает не только разум, но и душу.
— Возможно, дело просто в том, что для вас с братом эта история носит личный характер.
— Возможно. Но когда твое личное трогают чужими руками — чаще возникает отторжение, чем понимание. Так что ваша заслуга несомненна. Впрочем, вам известно, насколько субъективны в литературе понятия «плохо» и «хорошо».
— Почему же? Как говорят в рекламе: «Есть истинные ценности». Кто скажет, что «Война и мир» — плохой роман?
— Многие. Кто-то ради стремления соригинальничать, а некоторые искренне так считают. Пять из десяти современных школьников, если не больше, скажут даже резче: «Отстой».
— Это говорит лишь о том, что они не доросли до Толстого.
— Или о том, что у каждого свои критерии. Объективной шкалы не существует.
— Так уж! А всемирное признание?
— Перестаньте! Можете назвать хотя бы трех последних Нобелевских лауреатов по литературе?
Карпов подумал.
— Вряд ли. Разве что одного. Одну.
— Вот вам и всемирное признание.
— Но постойте… Если каждый судит о творчестве других исключительно со своей, субъективной точки зрения…
— Безусловно.
— Как же тогда можно осуждать его за это?
Произнеся вырвавшуюся «с разбега» фразу, Геннадий Иванович посмотрел на Кристину с некоторой опаской. Не хватил ли он лишнего, вновь затронув рискованную тему?
Кристина подождала, пока перед ней поставят блюдо с аппетитной рыбной тушкой. Только сняв первую пробу, она все же заметила:
— Насколько я помню, с вашей субъективной точкой зрения на известный вопрос дело вообще не сложилось.
— Извините, мне не стоило… — пошел на попятный Карпов, в то же время думая: «Черт возьми, я еще должен перед ней извиняться?!»
— Да уж, лучше оставим эту тему, — согласилась Кристина к облегчению Геннадия Ивановича, перед которым в этот момент материализовался диковинный дар морских глубин.
— Я даже не спросила, едите ли вы рыбу. Впрочем, тогда вы бы мне вряд ли ответили.
— Я и сейчас не отвечу.
— Почему?
— Потому что такую рыбу я никогда не ел.
Карпов отщипнул кусочек, положил на язык и пожевал.
— И как? — поинтересовалась Кристина.
— Плохо.
— Плохо?!
— Плохо, что хорошо. К хорошему привыкаешь, а такую привычку мне не осилить. — Геннадий Иванович отметил, что обрел способность шутить.
— Не стоит себя недооценивать. Станете известным писателем — будете ходить сюда каждый день.
— Вашими молитвами… — усмехнулся Карпов.
Рыба оказалась столь восхитительной, что некоторое время они ели молча.
Когда принесли кофе, Геннадий Иванович, вконец разомлев от угощения и комфорта, вдруг сказал:
— Знаете, отчасти я вас понимаю. У нас, редакторов, быстро грубеет душа. Подумаешь, потерялась какая-то рукопись. Не все ли равно, если с почтой завтра придут новые десять и с большой вероятностью окажутся плодом труда очередных графоманов. — Он тут же добавил: — Я не имею в виду вашего отца. Ведь его рассказ я так и не прочел. Просто хочу сказать: на этой работе забываешь, что каждый автор для самого себя — единственный, а каждая новая рукопись — единственная в своем роде. Так что я вас понимаю. Тем более, речь идет об отце.
Кофе был хорош. Карпов даже захотел попросить еще, но постеснялся.
— А почему — отчасти?.. Когда мои родители… Вы знаете, они разбились в автокатастрофе. Я никого не ненавидел так, как водителя того КамАЗа. Он стал инвалидом, получил пять лет. Мне казалось — этого мало. Я потребовал пересмотра дела, но потом… потом забрал заявление.
— Почему?
— У этого мужика оказалось пятеро детей, с которыми он уехал из Средней Азии, когда на двери в очередной раз написали «Убирайтесь в свою Россию!». На гроши, что дали за дом, купил в деревне полуразвалившуюся избу для семьи — и подался на заработки. На работу по специальности его не взяли. Посадили в грузовик — без оформления, за половину зарплаты обычного водителя. Лихие девяностые… В тот день он провел за баранкой двенадцать часов подряд — и просто тупо уснул. Был ли этот человек виновен в смерти моих родителей? Конечно. Но месть… Она как-то потеряла смысл. Никакой суд не накажет его сильнее, чем уже наказала судьба. Кстати, я ведь тогда отказался ехать на дачу. Предлагал отправиться в воскресенье, но родители не захотели терять лишний выходной. Мы даже поругались из-за этого. Сколько раз с тех пор корил себя: почему не уговорил, почему просто ушел, хлопнув дверью?
— У каждого из нас есть свой комплекс вины, — согласилась Кристина. — Я тоже могла бы помочь отцу. Хотя, казалось бы, как? Он не сказал мне ни слова о своих литературных опытах. Видно, стеснялся. Или боялся, что начну критиковать. Олег показал мне рукопись уже после его смерти. Дочь, которой нельзя доверить сокровенное — плохая дочь. Сыну-то он открылся.