Если проанализировать, то становится понятно, к чему привязаны эти три типа смерти. Они идут от более поздних, то есть более развитых, форм самости к более архаичным.
Страх смерти как страх нереализации привязан к фрустрациям[28], травмам человека, имеющим отношение к его социальному телу, то есть уже к развитию самости вербального периода. Речь может идти о том, что основные психологические проблемы человека, проходящие красной нитью через всю его жизнь, связаны с темой валидизации[29] себя через достижения, реализацию того пакета социальных скилов, стандартов и т. п., которые должны человеку дать самопринятие, уверенность в себе. Если смерть выглядит как утрата возможностей, значит, когда речь сформировалась, человека в основном критиковали за отсутствие социальных достижений и общественной реализации.
Второй тип смерти – в виде образов, картинок одиночества, безлюдных пространств и связанных с ними эмоций – это нечто пограничное между вербальным и довербальным периодом. Здесь смерть связана прежде всего с тем, что родитель не удовлетворял потребность ребенка в общении – и тактильном, и вербальном. Это происходит обычно где-то между тремя и пятью годами, когда самость еще не привязана к социальным достижениям и реализации. Какие у ребенка трех-четырех лет могут быть социальные достижения? А вот одиночество малыш в этот период уже осознает и переживает, причем образно, чувственно, до известной степени сознательно. Поэтому кризис самости манифестирует себя именно через образы одиночества.
И наконец, самый ранний образ смерти, напоминающий распад, исчезновение в пустоте. Кто-то интерпретирует это как растворение себя в вечности. Такое чувство связано с самым ранним периодом неудовлетворенности потребности ребенка в принимающей коммуникации. Это младенческий период, до формирования речи, поэтому распад самости манифестирует себя столь абстрактным образом.
Где у нас встречается этот страх в сознательном мире? Это боязнь глубины, небесной высоты. Некоторые люди имеют более специфические фобии, например боятся смотреть в звездное небо. Все это глубоко архаичные страхи.
Таким образом, то, как выглядит наш страх смерти, показывает нам основной образ невроза, главную фрустрирующую нас жизненную ситуацию с точки зрения ее расположения на социопсихологической шкале времени нашего взросления.
Понятно, что ребенок может быть и в младенчестве недоласкан, и в школьные годы недопринят уже за отсутствие социальных достижений. Но именно образ смерти привязан к более глубокой, фундаментальной форме травмы.
К примеру, человек может жаловаться на какую-то социальную нереализованность, но она прорабатывается им сравнительно легко, даже если и имеет место. А вот лежащая за ней более глубинная архаичная травма непринятия, которая как раз выражается в типе страха смерти, будет прорабатываться очень тяжело, долго, достаточно трудно и болезненно. Поэтому, повторю, образ смерти показывает какую-то главную проблему человеческой, индивидуальной жизни, судьбы.
Может возникнуть интересный вопрос: уйдет ли этот страх, если человек достигнет всего, что ему необходимо для валидизации? Например, исчезнет ли страх социальной смерти, нереализации своего потенциала, если человек успешно реализуется в этой сфере? До конца, безусловно, нет, но острота проблемы будет снята. Если страх смерти для женщины означает то, что она никогда, скажем, не станет матерью, то после рождения ребенка или детей он в какой-то степени ослабнет. Точно так же человек, счастливый в любви и дружбе, отодвинет от себя страх смерти, связанный с ощущением одиночества.
А что позволяет как-то защититься, уменьшить архаичный, абстрактный страх смерти? Это опыт очень глубокой любви, той самой, о которой мы обычно читаем у поэтов и которая нам часто кажется художественным преувеличением. Ведь большинству людей любовь позволяет почувствовать себя неодинокими, но она очень редко включает в себя более глубокие архаичные слои, касающиеся нашего детского, младенческого опыта любви. Эта глубинная любовь в идеале должна тоже присутствовать в наших эмоциях, выражающихся, в частности, и через телесность. Но большинство людей в силу слабости эмоционального интеллекта не реализуют этот потенциал.
И идея о том, что любовь побеждает смерть, проходящая через всю человеческую мифологию и религию, действительно имеет под собой определенные психологические основания. Психологический смысл глубокой любви состоит в том, что она архаична, то есть относится к очень ранним довербальным переживаниям. И она способна нас защитить от страха смерти.
Тема страха смерти через агрессию по отношению к телу очень понятна и актуальна для любого воина. Но когда люди постоянно находятся под реальной угрозой смерти, все равно каждый боится чего-то своего. Кто-то – что не вернется к гражданской жизни и не реализует свои амбиции, кто-то – что так и не преодолеет своего одиночества в этом мире. А кого-то просто пугает абстрактный распад. Интересно, что в античной и ряде других культур в качестве «противоядия» для воина предлагалась слава. Это вообще стало одним из самых мощных элементов пропаганды: вы умрете, но умереть во славу – родины, императора, народа и т. д. – достойно и почетно. Это работает, потому что на определенного типа психические конституции оказывает воздействие, уменьшающее страх смерти.
Но страх смерти как распада врачуется только опытом глубокой любви. Не бояться смерти архаичного типа, распада в пустоте, может воин, только имеющий опыт глубокой любви – к женщине, к Богу…
Говоря о страхе смерти, мне хочется добавить, что у нас в целом сформировалась цивилизация, которая, если всмотреться в глубину, о смерти больше, чем о жизни. В интереснейшей книге Филиппа Арьеса «Человек перед лицом смерти» описывается трансформация отношения человечества к этому явлению. К примеру, в Средневековье бытовало совершенно не такое восприятие смерти, как сейчас, выражающееся в том числе и в том, что кладбища размещали в центре города. Современная цивилизация старается смерть куда-то спрятать, образно говоря, вынести за окраину города, чтобы лишний раз не портить себе настроение. Но, с другой стороны, наша культура в значительной степени посвящена всему материальному, конечному, а не вечному духовному.
Нужно понимать, что смерть в том контексте, о котором мы здесь говорим, это не обязательно переживание умирания физического тела. Едва ли не такое же, а может быть, большее значение имеет страх смерти социального тела, то есть страх лишения возможности достигаторства. В современном обществе построение идеального социального тела – это не только о деньгах, карьере или власти, но и о науке и искусстве. Единственное, нам важно, чтобы эти достижения действительно были сертифицированы социумом.
С одной стороны, индивид, личность – это основная идея модерна, центральная категория либеральной философии. В Средневековье человек рассматривался перед лицом Бога как элемент общности: картины, иконы не подписывали. И вот появляется индивид, вещь, собственность, творчество, но парадоксальным образом этот индивид оказывается несамостоятельным. И складывается очень интересная ситуация, парадоксальная: за внешним манифестом индивидуальности скрывается ее распад через организованную реализацию в потреблении[30].
Но давайте вернемся к страху смерти и к тому, какие эффекты он может вызывать в нашей жизни.
Страх смерти и ипохондрия
В знаменитом фильме «Лабиринт фавна» режиссера дель Торо очень хорошо показано, как во время Второй мировой войны у испанских детей, лишенных родителей и находящихся в хроническом стрессе, во время бомбежки окружающая реальность начинает распадаться, трансформироваться через стирание грани между внутренним содержанием психики и внешним миром. Что здесь происходит с точки зрения психологии? От ужаса близкой смерти самостные структуры детей начинают регрессировать. Отключается важная программа в их «пакете» самости, которая позволяет устойчиво отделять образы нашей психики, свои фантазии от внешнего мира. Стоит этой программе деградировать, и из стен полезут монстры, потому что эта грань распадается, становится проницаемой.
Страх смерти известен каждому человеку, и невольно возникает вопрос: а что является предметом этой эмоции? Эпикур говорил, что, вообще-то, опыта смерти у нас как такового нет. Мы боимся того, с чем никогда не сталкиваемся, ибо когда есть смерть, то нас нет, а когда есть мы, то нет смерти. Однако парадоксальным образом Эпикур не совсем прав. Умирание, как сейчас известно, – это довольно длительный процесс. Он может быть почти мгновенным, если речь идет о разрушении мозга. Но в целом естественная с нейрофизиологической точки зрения смерть представляет собой постепенный распад нашего «биокомпьютера», носителя сознания, который, в свою очередь, приводит как раз к деградации, к ухудшению функционирования «программного обеспечения», то есть самостных структур.
Опыт подобного ощущения самораспада каждому из нас знаком. Мы это выражаем такими словами, как «потерять себя» или, наоборот, «прийти в себя». Куда это – в себя? В подобного рода словесных конструкциях проявляется какой-то очень фундаментальный глубинный опыт человеческого существования.
«Потерять себя», «прийти в себя» – это на самом деле описание деградации и восстановления функционирования самостных структур. Когда родитель ругает ребенка, психологически это ощущается как резкое уменьшение принимающего контакта. В целом конфликт – это ухудшение принимающей коммуникации. А мы помним, что психика, особенно у ребенка, формируется и функционирует за счет взаимодействия с родителем по принципу дополняющего объекта и без постоянной поддержки принимающей коммуникации она деградирует. Когда ребенка ругают, принимающая коммуникация замещается отвержением и он начинает при живом теле психически, психологически, эмоционально умирать. Он действительно может себя