Пуля для Зои Федоровой, или КГБ снимает кино — страница 103 из 111

ающий безошибочную верность глазу и крепость руке. Промахнуться можно, стреляя в собственный висок, а тем паче с расстояния, пусть самого малого. Сука!.. Изменница!.. Сионистка!.. Все предала. заботу родины. бесплатное обучение и медицинскую помощь. конституцию. Октябрь. Первомай!.. Вот тебе заграница!.. Вот тебе дочь-не-возвращенка!..

Слова будто взрывались в черепной коробке Афанасьича. Все, что втемяшивали в слабый детский мозг детдомовские воспитатели и учителя и что осталось незыблемым, как бы потом ни менялась жизнь, все, что совпадало с этими первыми и самыми прочными истинами из последующих научений, усиливая их непреложность, в должную минуту дарило Афанасьича небывалой цельностью, подчиняя его нервную, умственную и мускульную системы одному поступку и делая из него безукоризненный инструмент уничтожения.

Он мгновенно отыскал точку на затылке склонившейся над столом головы, где разделялись темные крашеные волосы, седые у корней, и в эту точку, в сшив черепных костей направил выстрел. Пуля, разрушив мозг, выйдет через тонкую кость глазницы, не повредив при этом глаза. Он ее подберет, ибо никогда не нужно оставлять вещественных доказательств. Пусть ему ничего не грозит, но работать надо чисто.

Простреленная голова дернулась и ударилась о крышку стола, это было конвульсивное движение, женщина не успела осознать случившееся, не испытала ни испуга, ни боли, просто перестала быть. Теперь она никуда не уедет и ляжет в родную землю, как положено русскому человеку.

Половина дела была сделана. Афанасьич надел резиновые перчатки, какими пользуются на кухне опрятные хозяйки, достал из серебряного стаканчика, стоящего на столе, ключи от письменного стола и отомкнул крайний верхний ящик. Он не сомневался, что искомое окажется там. В первый свой приход он заметил быстрый взгляд, брошенный хозяйкой дома на этот ящик. Не было хуже хранилища, но именно здесь должна была она держать свою драгоценность. Это вывернутая наизнанку осмотрительность: чтобы всегда была под рукой. Беспечная, шалавая, незащищенная, она не могла всерьез позаботиться о сохранности ценной вещи. А если б и придумала для нее тайник, то наверняка не смогла бы потом найти. Зная себя, она боялась этого куда больше, чем неправдоподобного в ее чувстве жизни нападения злоумышленников.

Афанасьич вынул драгоценность, выслезившую ему глаза своим блеском, и пошарил в ящике в поисках футляра, но его не оказалось. Вот непутевая! – покачал головой. Он уже не чувствовал гнева, являвшегося при всей своей естественности рабочей предпосылкой. Он опустил драгоценность в карман пиджака, подобрал пулю, принес из кухни мокрую тряпку и тщательно вытер все предметы, на которых могли остаться его следы. Тряпку он выжал и повесил на батарею.

Вот вроде и все. Афанасьич надел пальто, шляпу, повязал шарф и в последний раз оглянулся на убитую. Она как будто спала, положив правую, поврежденную часть головы на столешницу. Волосы прикрывали рану, а другой глаз был широко открыт и, круглый, блестящий, жемчужный, таращился удивленно. Да ведь таким и всегда казался ее распахнутый взгляд. Последняя неожиданность жизни не успела стать переживанием.

Афанасьич подошел и осторожно вытащил фотографию из-под ее головы. „Милому Афанасьичу перед разлукой на добрую память“. А расписаться не успела, только первую букву вывела, и острие шариковой ручки проткнуло бумагу. Конечно, фотографию с капелькой крови следовало уничтожить, но может человек хоть раз в жизни сделать что-то для своего сердца, не думая о бесконечных правилах, предписаниях и запретах? Афанасьич стер кровь и положил карточку в партийный билет – для сохранности.

Надо было идти, он и так опаздывал, но что-то не отпускало Афанасьича. Он смотрел на любимое лицо и ждал. А потом понял, чего ждет. Смелости в себе самом, чтобы подойти и поцеловать ее прощально. Коснуться губами ее щеки возле носа на чистой половине, куда не вытекла кровь, почувствовать теплоту еще не остывшей кожи и тот нежный сладкий запах пудры и духов, что щекотал ему ноздри даже на расстоянии и будет чем жить до самого конца. Но как же так – без разрешения?.. Воспользоваться ее беспомощностью… нет, этого он себе не позволит.

Он с усилием посмотрел на нее, повернулся и вышел, погасив за собой свет. На лестничной площадке снял резиновые перчатки, сунул их в карман, надел обычные кожаные, поднял воротник пальто и сбежал по лестнице. Он вышел из подъезда, пересек двор, не встретив ни одного человека.

Через двадцать минут он переступил порог квартиры Шефа.

– Что так долго? – недовольно спросил Шеф, собственноручно открывший дверь.

От него сильно пахло коньяком, но простуды как не бывало. Шеф умел выгонять каждую хворость с помощью винной терапии.

Был он в генеральских брюках и пижамной куртке – его любимый наряд на отдыхе. В таком виде он трапезовал в кругу семьи, принимал гостей, но сейчас дело шло к одиннадцати, к тому же Шеф был простужен, и ему естественно было бы сменить брюки на пижамные штаны, а сверху накинуть халат. В его полумобилизованности проскальзывали тревога, готовность к действию. Неужели он допускает мысль, что Афанасьич подведет и придется вмешиваться?.. Горько сознавать, что тебе не доверяют.

– Так вот управился, – угрюмо сказал Афанасьич, проходя следом за Шефом в кабинет.

Сколько раз он тут бывал и не переставал поражаться великолепию этого музея, дворца, комиссионного магазина, не знаешь, как даже назвать. Красное дерево, бронза, хрусталь, ковры – под ногами, на стенах, на диванах, картины в золоченых рамах, гравюры, старинное оружие: мечи, кинжалы, пистолеты, щиты и копья. Даже рыцарский шлем был с золотым гребнем. А на письменном столе, опиравшемся на львиные лапы, – целая выставка: фигурки из мрамора, бронзы, дерева, малахита, шкатулочки с мелкими картинками, охотничий набор, нож и вилка в футляре из красного дерева, хрустальная чернильница с серебряной крышечкой, золотой резной стаканчик с гусиными перьями, какими еще Пушкин писал, фотографии в красивых рамках и самая большая цветная – супруги Шефа…

– Докладывай! – сказал Шеф, и непривычно официальный, суховатый тон выдал его беспокойство.

Афанасьич расстегнул пальто и простецким жестом вытащил из кармана сверкающее чудо.

– Докладываю, – сказал он и, широко размахнувшись, положил драгоценность на зеленое сукно письменного стола.

Шеф посмотрел, зажмурился и двумя пальцами прижал заслезившиеся глаза.

– Да, – произнес он тихо, – умели в старину делать вещи…

Можно было подумать, что вся операция была затеяна, чтобы убедиться в мастерстве старых ювелиров. Шеф потрогал драгоценность, но в руки не взял…»

Отметим, что рассказ писался во второй половине восьмидесятых – в то самое время, когда на Н. Щелокова (он застрелился в декабре 1984 года) в советских СМИ начали выливать ушаты грязи. Поэтому «ушат» от Нагибина был вполне закономерен. И тот же Юлиан Семенов в своей повести «Тайна Кутузовского проспекта» эту версию опровергает следующим образом:

«– Помнишь артистку Зою Федорову?

– Это которую Щелоков уконтрапупил?

– Кто это тебе сказал?

– Так Нагибин в „Огоньке“ напечатал, неужели не читал?

– Читал. Писатель в книге на все имеет право, на то он и отмечен искрой божьей. Так вот, Хренков этот меня интересует именно в связи с Зоей Федоровой.

– Верно, государственная мафия – это страшно. Только при чем здесь смерть Зои Федоровой? Я читал в „Огоньке“, как у нее Щелоков кольцо забрал после того, как адъютант ее шлепнул.

Костенко отрицательно покачал головой.

– Нет, Игорь, это все на поверхности. Слишком просто. Покойница устраивала левые концерты, тогда актерам очень мало платили, надо было вертеться. Данные об этом в ее деле лежали, хватало на то, чтобы арестовать и провести дома обыск. Вот тебе камушек и тю-тю – без мокрухи…»

Теперь самое время перейти ко второй версии.


2) От Юлиана Сменова

Она не менее экзотическая, чем у Нагибина, хотя сильные мира сего в ней не участвуют. А строится она на следующем факте, который сообщает Семенов. Цитирую:

«…Опрошенный тем же инспектором Карасевым друг Федоровой – они вместе работали на картине „Иван Никулин, русский матрос“ в сорок третьем году еще – утверждает, что Виктория за свою книгу получила в Штатах двести двадцать пять тысяч долларов, ни в чем не нуждалась. У одного из допрошенных писателей проскочило утверждение, что во время поездки к дочери Зоя Алексеевна намеревалась обратиться в суд с иском к отцу Вики адмиралу Тейту – он вроде бы использовал ее откровения, опубликовав их без ее на то согласия: в случае положительного решения суда она бы получила сто тысяч долларов неустойки…»

Откуда взял эти факты писатель, неизвестно. Зато известно другое. Позволю себе еще одну цитату – на этот раз из книги «Дочь адмирала». Она заканчивается следующим пассажем: «Джексон Роджер Тейт умер от рака 19 июля 1978 года в возрасте 79 лет. Он принимал деятельное участие в работе над той частью книги, которая касается его лично. Он успел прочесть первую половину рукописи, но не дожил до выхода книги в свет».

Из этого вытекает вопрос: как Федорова могла подать в суд на своего бывшего возлюбленного, если книга вышла после его смерти – в 1979 году? Или она собиралась это сделать до ее выхода? Но в любом случае Семенов строит свою версию убийства актрисы именно на этой истории. А именно. После выхода «Дочери адмирала» некий сотрудник МГБ – Сорокин (он же Хренков), который вел уголовное дело Федоровой в 1947 году и мучил ее на допросах (в 1957–1965 годах он отсидит за это в тюрьме), в брежневские годы создал некую Систему – мафиозную структуру, которая занималась разного рода экономическими преступлениями. У этой Системы были выходы на высшие сферы, она имела своих боевиков, которые могли устранять людей по приказу Сорокина. И вот последний, зная об успехе «Дочери адмирала», решает написать свою книгу на эту же тему и хорошо на этом заработать. Читаем у Ю. Семенова: