– Настоящий «волчец» из Золингена, – не без гордости произнес Петенька.
– Умеют люди делать, – согласился Окунев, бережно проводя пальцем по лезвию. – Европа, господа, Европа.
– Говорят, что у Демидовых, коих государь Петр Алексеевич привечал, не хуже клинки отыскать можно, – возразил Ханыков.
– Да что там, где теперь эти Демидовы, где их клинки… – безнадежно махнул рукой Окунев. – И вообще поговаривают, что государыня-матушка в разумении наибольшей исправности и пользы намерена отдать демидовские заводы какому-то саксонцу. Он-де, привычный к европейскому орднунгу, приведет их в надлежащее состояние. Дядя-сенатор говорил, наверное.
– Приведет. К себе в карман, – хмыкнул Саблуков. – Однако ж, господа, вам не кажется, что сей клинок только выглядит достойно, на самом же деле он ничуть не лучше нашей казенной железяки, каковую новобранцам всучивают.
После этого пришлось выпить за исправность оружия российского и за офицерские сабли в особенности. Петеньке хмель ударил в голову, поэтому он в запале предложил немедленно испытать клинки – и свой, и казенный Саблукова. Оставалось лишь решить вопрос: на чем именно испытывать? Мелькнувшее было предложение вызвать на дуэль голштинцев пришлось с сожалением отвергнуть. Конечно, каждому лестно попытаться разрубить голштинца от плеча до бедра, но ведь их не удастся уговорить стоять спокойно! Они же по-русски ни бельмеса не понимают! Обидно.
В общем, доказывать свою удаль пришлось, разрубив надвое блюдо с копчеными колбасками. Лихо получилось, только сабля завязла в столе, пришлось ее оттуда силой выдирать. Хорошую все-таки сталь умеет варить проклятая немчура! Саблуков тут же заорал, чтобы половой немедленно подал второе такое же блюдо, а когда принесли, долго пытался вытащить свою саблю. Когда ему это все-таки удалось, он дважды промахивался по блюду, после чего решили, что он спор проиграл. Прапорщик еще трепыхался и пробовал доказать, что вот если бы, то он сразу и напрочь… Но ему сунули еще один стакан, и он утихомирился.
Тем временем веселье в австерии стало общим и шумным. Но вот кто-то из господ корнетов отпустил шуточку язвительную, полагаясь, что голштинцы за громким гамом и языка незнанием не разберут. Однако ж разобрали, и тогда в ответ пролетело «Junge Russiche Schwein». Белобрысый корнетик побагровел, будто ему кипятка в лицо плеснули, и вскочил было. Товарищ, либо более трезвый, либо более рассудительный, повис у него на плечах, пытаясь усадить обратно. Но тут уже повскакивали голштинцы и бросились на мальчишек. Началась вульгарная кабацкая драка, ровно не господа дворяне здесь отдыхали, а мужичье подвыпившее.
Силы были неравны, так как голштинцы превосходили корнетов и числом, и статью. Вот уже белобрысый, получив в зубы увесистым кулаком, полетел прямо к столу, за коим сидели наши приятели. Другой от души засветил высокому голштинцу под глаз, но и его приласкали в четыре кулака.
– Господа, да что же мы смотрим! – вскинулся Ханыков. – Ведь наших же бьют!
– Пить меньше н-надо, – наставительно, но не слишком твердо возразил Петенька.
– Все едино, это будет к ущербу нашей чести, если мы допустим, чтобы какая-то шваль иноземная наших мальчишек побила, – вылетел из-за стола Саблуков.
Ханыков присоединился к нему без промедления и, не говоря худого слова, приложил одному из немцев кулаком по затылку. А надо сказать, кулаки у Ханыкова знатные, ежели в раж войдет, одним ударом лавку пополам переломит, и если поручик кому по затылку ударит – хватает с запасом. Так получилось и на этот раз. Голштинец моментом полетел, да так неудачно, что врезался головой в стену, оставшись лежать смирно. Тут уж Петеньке просто неприлично было оставаться в стороне, и он с треском опустил блюдо с расстегайчиками прямо на стриженую голштинскую макушку.
Однако ж голштинцы были не робкого десятка и постарались дать отпор. Прапорщик Окунев получил прямо в лоб и тоже лег немного подумать. После этого началось настоящее веселье, которое Петенька вспоминал с большим трудом – либо из-за выпитого, либо из-за пары увесистых плюх. Единственное, что он помнил твердо, как какой-то хам с грязной половины попытался вмешаться в господское дело. Нет, конечно, голштинцы вели себя совершенно неподобающим образом, но все равно они были дворянами. Наверняка какие-нибудь риттеры, если не фрайхерры, поэтому пришлось мужику дать по зубам, потому что подлое сословие должно знать свое место везде и всегда, иначе это добром не кончится. Сегодня он голштинского барона ударит, а кого завтра ударить захочет? Вот Петеньке и пришлось отвлечься, чтобы вразумить забывшегося хама.
Но за это время ситуация несколько изменилась. Кабацкая драка сама собой прекратилась, плавно перейдя в настоящий бой. Первыми за шпаги схватились голштинцы, которые бой на кулачки проигрывали безнадежно. После этого потащили шпаги из ножен корнеты, но вынужденно, стоять с голыми руками против шпаг не хотелось. Немного помедлив, взялась за шпаги и наша компания, решив не отставать от остальных. На какое-то время австерия превратилась в поле боя, лязгало железо, раздавались хриплые выкрики и проклятья. И вот тут голштинцам пришлось туго, потому что против их парадных шпажонок наша компания имела тяжелые кавалерийские сабли (повезло еще, что не кирасирские палаши). В общем, довольно быстро голштинцы были разбиты наголову и позорно бежали, хотя пытались грозить и вопили: «Scheiße! Luderzeug!»
Разгоряченные победители выскочили на улицу, размахивая оружием, но догонять неприятеля почему-то не захотелось. Зима все-таки, и вообще там на столе недоедено и недопито. Тем более что преславную викторию обязательно требовалось отпраздновать. Не каждый день удается безнаказанно голштинской сволочи рыло начистить, уж очень они в последнее время силу набрали, великий князь Петр Федорович их повсюду защищает и отличает. Когда б не матушка-государыня, вообще проходу бы не дали. Ну а тут еще корнеты пришли с поздравлениями и благодарностями.
Короче, празднование затянулось настолько, что при общем одобрении было решено никуда не уходить, а посидеть до утра. Так и было сделано. Утром они поднялись с большим трудом, пришлось немножечко поправить здоровье, и в результате наша четверка выбралась на улицу почти что трезвая и в плохом состоянии духа. Нет, конечно, Саблукова время от времени приходилось аккуратно поддерживать под локоток, но в целом достоинство офицера российской армии они поддержали. Куда там партикулярным до них, только шуметь способные…
Компания двигалась по Литейному, шумно обсуждая события прошлого вечера. Конечно, февраль – не самое лучшее время для прогулок по Петербургу, и народу на улице было немного, но приятели не обращали на это внимания. Зато Окунев неожиданно заметил, что прохожие почему-то испуганно жмутся к стенам домов и вздрагивают при малейшем звуке. Когда они попытались узнать, что же это такое, пойманные за воротник мещане пугливо крестились и бормотали что-то невнятное. Наконец Ханыкову это надоело, он ухватил какого-то писарчука за плечо и крепко встряхнул:
– А ну, песий сын, говори, что тут такое творится.
– Не спрашивайте, вашбродь, не надо.
– А ну, говори, мерзавец, если жить хочешь, – вконец озверел поручик, еще не совсем стряхнувший последствия вчерашней вечеринки.
– Ах, вашбродь, это все голштинцы.
– Не понял. Зачем голштинцы?!
– Ах, ваше благородие, они снова затеяли скачки по улицам.
– Ну скачки, и что из того? – не понял Ханыков.
Но тут издали донеслись визги, вопли и пальба пистолетная. Писарчук задергался в руках Ханыкова, забился и, вырвавшись, торопливо юркнул в ближайшую подворотню. Петенька недоуменно пожал плечами:
– И чего они все так?
Ответить никто не успел. Из переулка вывернулась кавалькада, всадники, бешено горячившие коней, десяток саней, битком набитых людьми в синих голштинских мундирах да плащах внакидку. Сани были шикарные – медвежья полость, по бортам изукрашены медным чеканным узором, не иначе немецкая работа. Над ними трепыхались на промозглом невском ветру красные флажки с белым крестом – ну до чего же подлый народец, и флага-то своего нет, только датский в герцогстве и имеется. Хотя нет, болталась пара флажков с белым как бы кленовым листом посередине, внутри в желтом круге два синих льва. Позади катила пара саней попроще, в которые офицеры, похоже, запихали полковой оркестр – там гнусаво хрипели горны, брякали барабаны, кажется, даже мелькал жезл тамбурмажора.
Голштинцы были пьяны до изумления, потому что кричали что-то неразборчивое, размахивали саблями и пистолетами. Впрочем, из их воплей складывалось нечто похожее на «Holstein, Holstein über alles!». Головные всадники пару мгновений покрутились на месте, а потом припустили по Литейному, причем прямо по тротуарам. Вот теперь приятели поняли, почему народ разбегался от голштинских скачек. Хорошо еще сами они успели прижаться к стене, пропуская ополоумевшего всадника.
Саблуков от души выругался, Ханыков его поддержал, Петеньке пришлось не отставать от товарищей и тоже сказать пару ласковых. Но тут он вдруг почувствовал неприятный царапающий взгляд из саней. Петенька вскинулся, но сани уже промчались мимо.
– Черт знает что! – рявкнул Саблуков и от души добавил нечто из жаргона, который используют матерые унтера на занятиях с новобранцами. Хорошо загнул, кудревато!
– Да, вконец распоясались голштинцы, никакой управы на них нет, – согласился Ханыков, отряхивая снег с плаща. – Хорошо бы кто им укорот дал.
– Пойди попробуй, – уныло возразил Окунев. – Они в чести у наследника Петра Федоровича. Ходят слухи, что, когда он взойдет на престол, вообще всю армию перестроят на голштинский лад. Заставят присягать голштинским знаменам, яко принесенным от наследственного владения государя. Вот тогда попляшем.
– Не бывать тому! – вскинулся Саблуков. – Чтобы знамена Петра Великого, кои под Полтавой и Гангутом себя прославили, заменить тряпками голштинскими?! Да чем они знамениты? Тем, что Фридриху Прусскому прислуживают – и только!