од Жиздрой убило сержанта Гаранина и срочно потребовалось назначить человека на его место, Воронцов перелистал дела только что прибывшего пополнения и вызвал к себе в землянку для беседы штрафника Численко.
Старший сержант Численко угодил под трибунал за оставление позиции без приказа, формально – за трусость. Оставшись после ранения командира взвода, лейтенанта, исполняющим обязанности командира стрелкового взвода, старший сержант Численко самовольно покинул позицию, отвёл личный состав во вторую линию траншей и тем самым открыл противнику фланги соседних взводов и способствовал тому, что вскоре они были почти полностью уничтожены и пленены.
Численко был старше Воронцова года на четыре. Спокойный, уравновешенный, он чем-то напоминал ему помкомвзвода первого состава штрафной роты сержанта Чинко. Такой же основательный, умеющий ладить с людьми.
На Чинко Воронцов написал представление о снятии судимости после первого же боя, когда сержант отличился при атаке на Зайцеву гору: подкрался к немецкому пулемёту и забросал гранатами его расчёт в тот момент, когда взвод миновал зыбкое болото и бросился на юго-восточный склон высоты.
Воронцов замечал, что во взводе Численко уважают даже блатные. Правда, на свой манер. Но всё же. Об их делах помкомвзвода, видимо, что-то знал. Поэтому и завёл этот разговор. Но Воронцова волновало другое.
– Иван, ты поговори с Голиковым. Крутится возле этой кодлы. Перед Веней заискивает. И языком уже вихлять начал.
– Подражает блатнякам, щенок. Морду бы ему набить.
– Думаешь, поможет?
– Может, и поможет. А может, и нет. Ладно, попробую. Ты, лейтенант, пока не вмешивайся. Таких, как Голиков, жизнь должна поучить. Мордой по шершавой стежке протащить.
– То, что случилось ночью, и потом, ему, конечно, не наука.
– Видимо, не наука.
Когда два отделения вышли из боя, замполит роты старший лейтенант Кац приказал Воронцову вытащить с нейтральной полосы тела погибших. Во время боя вынести удалось не всех. Блатняки забежали на минное поле и все трое, разбросанные взрывами, остались там. Возле немецкой колючки убило танкиста Фоминых. Остальных вынесли когда возвращались.
– Как же вы их бросили, товарищ лейтенант, – донимал Воронцова Кац. – А если среди них есть раненые? Или, хуже того, решившие таким способом перебежать к немцам? Затаились во время боя, имитировали гибель, а теперь, быть может, уже в немецком блиндаже кофе с переводчиком попивают и подробнейшим образом повествуют о нашей обороне! А? Каково?! Товарищ лейтенант! – В последнюю фразу замполит вложит столько иронии, что она буквально зазвенела в ушах Воронцова, как битое стекло давней контузии.
Капитан Солодовников попытался было унять своего заместителя по политической части. Но сделал это слишком прямолинейно и грубо, после чего тот ещё упорнее стал настаивать на немедленной эвакуации тел погибших с нейтральной полосы, нажимая и на устав, и на политику одновременно.
– У тебя, Семён Моисеич, болезненная фантазия. Убитых, конечно, вынесем. Но к чему такая спешка? Люди только что вышли из боя. А вы гоните их снова туда, под пули.
– Приказ уже отдан. – Кац потрогал ремешок на кобуре револьвера. – Или вы, Андрей Ильич, хотите его отменить и разделить с лейтенантом Воронцовым ответственность за возможные последствия ночного инцидента?
– За все последствия, которые происходят в роте, в том числе и первом взводе, возможные и невозможные, в любом случае отвечаю я. Как командир роты. И вы, Семён Моисеич, как мой заместитель по политчасти. И лейтенант Воронцов. Вместе с нами. А ночью был не инцидент, а боевая операция ограниченными силами, в которой, кстати, взвод лейтенанта Воронцова отличился.
– Наша вина. Сразу не смогли. Слишком плотный огонь. Вы же сами видели. Взвод выполнит свой долг. – И Воронцов приложил ладонь к пилотке. Рука его слегка дрожала. В крови ещё гуляла лихорадка боя. Ему не хотелось скандала.
Когда ротный и замполит ушли, Воронцов приказал сержантам построить взвод.
– Нужно вынести наших погибших товарищей. Кто пойдёт? Добровольцы есть?
Добровольцев не оказалось. Тогда Воронцов напомнил взводу, из каких отделений убитые и что среди них трое – из компании Вени Долото.
– Долотёнков, ты что ж корешей своих воронам на прокорм оставляешь?
– Им, начальник, уже только черви теперь помогут. А свои головы под пули понапрасну подставлять кому охота? Прикажешь, пойдём исполнять. А добровольцев на такое дохлое дело нет.
Всё верно, вспомнил Воронцов житейкую мудрость блатных: умри ты сегодня, а я завтра…
Вскоре с той стороны послышались приглушённые голоса. Немцы вышли подбирать своих убитых. Даже дежурные пулемёты затихли на время. Немцев было двое. Они перекладывали на носилки очередное тело и уносили в свою траншею. Через несколько минут возвращались, и всё снова повторялось. То же самое делали и бойцы первого взвода отдельной штрафной роты.
– Ну что, ребята, никто не уполз к немцам? – встретил бойцов Воронцов, когда они возвратились с последней ношей.
– Затвердели уже, товарищ лейтенант. Такие не ползают.
– Утром похороним.
– До утра запахнут. Может, сразу?
– Утром. Отроем в тылу могилку, и придадим земле. Как положено.
Вот тогда-то и появился человек от Вени Долото. Осмотрел своих и заявил права на ботинки. Воронцов Венину «шестёрку» прогнал и приказал выставить возле убитых часового.
И теперь, возвращаясь с похорон убитых во время ночного боя, который и боем-то назвать трудно, Воронцов думал странную думу. Бойцов ОШР обмундировывают в одежду последнего срока. Потому что носить её штрафнику не дольше трёх месяцев. И редко кто из них дотягивает до трёхмесячного срока. Обычно большинство искупает в первом же бою. Кто убит, кто ранен. Но сколько сразу находится претендентов на вещи убитых!
Степана он похоронил полгода назад под Зайцевой горой в воронке, немного расширив её сапёрной лопаткой, чтобы тело лежало ровно, во всю длину. Завернул в плащ-палатку, закрыл лицо с почерневшим шрамом от виска до подбородка и так же быстро, без прощаний, закопал. Теперь пытался вспомнить, выпил ли он тогда на могиле друга, или нечем ему было помянуть его? Всё, что было во фляжках, выпили на высоте, когда сидели там, отбивая атаки, а потом уходили с неё, утаскивая раненых и тела убитых. Всё как во сне, так что теперь он не мог даже вспомнить события той ночи и того утра во всей их последовательности.
Редко им выпадал случай похоронить своих убитых. Когда начали наступать, следом за ними шли трофейная и похоронная команды. Собирали брошенное оружие, вытаскивали из нагрудных карманов гимнастёрок красноармейские книжки и офицерские удостоверения личности, отвинчивали ордена, откалывали медали, собирали в вещмешки другие личные вещи. Сколько раз Воронцов видел, как ветер гонял почтовые треугольники и фотокарточки среди посиневших раздувшихся от жары трупов. Какие там личные вещи?.. Кто их пошлёт?.. Это был уже отработанный материал войны, выгоревший шлак, о котором старались не думать ни в больших, ни в малых штабах, ни в траншеях. Правда, в траншеях иногда не думать об убитых не могли. Потому что трупы через несколько часов начинали разлагаться и издавали жуткий запах, от которого некоторые бойцы теряли чувство самообладания, и у них начиналась либо истерика, либо депрессия. Некоторые впадали в полуобморочное состояние. Некоторые не могли принимать пищу, и через несколько дней от истощения организма у них начинались голодные обмороки…
Из хода сообщения они свернули в траншею. Здесь пошли уже осторожнее.
Возле землянки, надев каски, сидели на корточках несколько бойцов из первого отделения.
– Что случилось? – спросил Численко, шедший впереди.
– Да вон… Сам посмотри. – И боец, стоявший на коленях возле боковой ячейки, кивнул на тело, лежавшее там ничком и прикрытое сверху шинелью. Мухи уже звенели над ним, садились на шинель, заползали под полу.
– Кто? – спросил Воронцов.
– Векшин, – ответил всё тот же боец. – Только высунулся, тут ему и…
– Раздолбаи! – повернувшись к сидевшим в траншее, закричал Численко. – Я вам утром что приказывал?! Чтобы ни один из траншеи головы не высовывал!
Воронцов приподнял край шинели. Тяжёлые мухи, облеплявшие разбитую разрывной пулей голову Векшина, со звоном вылетели из ячейки, и ветром их унесло за бруствер.
– Точно под обрез каски, – сказал уже спокойным голосом Численко. – Мастер, ничего не скажешь.
– Снайпер.
– Похоже, что не просто снайпер. Словно нарочно демонстрирует, на что способен. – Воронцов присел на корточки, опустил полу шинели. – Теперь за наш взвод принялся.
Он распорядился унести тело Векшина в тыл. И тут услышал голос Быличкина, которого он держал при себе для связи:
– Товарищ лейтенант, тут к вам пришли из полковой разведки.
– Кто?
– Да ефрейтор какой-то. В блиндаже дожидается.
Воронцов зашёл в землянку и увидел Иванка.
– Ты уже лейтенант? – присвистнул Иванок. – И грудь в орденах! А мне даже прицел для винтовки не дали…
– Ничего, будет у тебя прицел. А пока наблюдателем у меня походишь.
Воронцов выпил кружку воды из ведра, прикрытого дощечкой. Вода была тёплой и пахла старым ведром. Что ж, он сам приказал не ходить днём на родник. Вот и пей теперь ржавую воду из ближайшего болота.
– Снайпер у вас тут совсем обнаглел.
– Что, Векшина моего видел?
– Видел.
– Не страшно? Снайпер опытный. Такому на рога переть…
– У них рогов нет, – усмехнулся Иванок. – Я своих тоже видел.
– Ну и что?
– Та же картина. – И вдруг сказал: – У тебя во взводе совсем дисциплины нет. Ходят по траншее… Вот он и не выдержал, стрельнул.
– Векшин в ячейке сидел. Боец он был осторожный. – Воронцов поправил ремень портупеи, на которую с завистью поглядывал Иванок. – Странно он цели выбирает. Словно ищет кого-то.
– Так оно, может, и есть. Ровню ищет.
– Ровню? На поединок, что ль, выманивает?