…Всю ночь рота шла ускоренным маршем. Кончался один просёлок, они поворачивали на другой и шли, шли, шли. На восток, в тыл. Ни курить, ни разговаривать не разрешалось. Только гул стоптанных ботинок последнего срока годности по выбитой до пыльной мучки дороге. Время от времени бойцы прикладывались к фляжкам, делали по нескольку экономных глотков и снова торопливо прятали фляжки, чтобы не попросил сосед. Марш, тем более в тыл, – не окоп перед боем, где солдат не пожалеет для товарища последнего, тут о себе заботься сам. Сколько ещё топать, неизвестно, а то, что ни у колодца, ни у реки их больше не остановят – это точно. Погонят до места.
Миновали поле, втянулись в лес. В лесу глаза, привыкшие к темноте, сразу ухватили длинные вереницы повозок, а в глубине на расчищенных полянах и глубоких просеках ряды танков со вздёрнутыми стволами орудий. Танкисты таскали срубленные берёзки, маскировали свои боевые машины. Стучали лопаты и ломы. Глубже в лесу ухали, с треском ломая сучья и подрост, падающие деревья. Что за части и что за подготовка, непонятно.
По лесу двигались около часа. Лес большой. Много войск в себя вобрал. Снова вышли на простор. Тут тоже везде шли земляные работы.
На опушке окапывался дивизион гвардейских миномётов. Трёхосные ЗИСы с зачехлёнными рамами пусковых установок один за другим заезжали по пологим аппарелям в глубокие копани и замирали там. Взрёвывали моторы, скрипели натужно тормоза, слышались команды и бестолковая брань, а то простое солдатское: «И-р-раз-два! Братцы, взяли!»
– Видал, сколько техники понагнали? – Нелюбин восхищённо оглядывался по сторонам. Взводный-2 догнал голову колонны, чтобы узнать у ротного, далеко ли ещё идти. Но ротный двигался где-то в середине порядков.
– Да, Кондратий Герасимович, скоро начнётся…
– Вот только зачем тогда нас отводят?
– Как думаешь, далеко нам ещё идти?
– Маневр.
– Не знаю. Солодовников, я думаю, тоже не знает. Скоро рассвет. Остановимся. Так что уже недолго.
– Только большое начальство будет знать, что да куда. А наше дело – двигай туда, куда приказано.
– Это да.
– Народу-то сколько! Эх, если ударит!..
– А ты что взвод бросил? Солодовников увидит, вспомнит тебе все твои грехи.
– Э, Сашок, мои грехи всегда при мне, – засмеялся Нелюбин. – Я что к тебе пришёл. Радостью поделиться. Думал, потерпеть до утра, а сил нет терпеть. Сказать кому-то надо. А кто у меня в роте первый друг и боевой товарищ? Да Сашка Воронцов! – По всему было видно, что Нелюбин сильно возбуждён, что его распирает какая-то радость.
– Тихо ты. Бойцы вон оглядываются.
– Авдей мой отыскался, – зашептал Кондратий Герасимович. – Авдей! Сын! Вчера вечером, когда вы с Иванком ушли, старшина письмо мне принёс. От Авдея письмо!
– Жив-здоров?
– Воюет! Гвардии старший лейтенант! Командир взвода танков «Клим Ворошилов». Я ж тебе говорил, что он у меня танкист! – Голос у Нелюбина дрожал от волнения.
– Как же он тебя разыскал?
– А так. Моя сестра, Сима, старшая, Авдеева тётка родная, в Москве живёт. На фабрике конфетной работает. Ещё девкой туда уехала. Справку из колхоза выхватила и – только юбка мотанулась! Комнату фабричную имеет. Замужем. Мужик её тоже на фронте. И вот я ей, в мае ещё, письмо отписал. А точно адреса не знал! Так, наобум-лазаря письмо пошло: фабрика имени товарища Бабаева, Санкиной Серафиме Гавриловне… И что ты думаешь? Дошло! Отыскала моя солдатская весточка Серафиму Гавриловну, сестрицу мою родимую. Началась у нас переписка. А тут и Авдей ей письмо прислал. Тоже, видать, затосковал по родне. Нелюбичи-то под немцем. Некому ему больше писать. Переправила ему Сима мою полевую почту, и вот – письмо пришло! И, чует моё сердце, Авдей где-то тут, рядом с нами. Может, там, в лесу его часть стоит.
– Там «тридцатьчетвёрки» стояли.
– Это видели мы только «тридцатьчетвёрки». Тут, сприходу, у дороги. А что там, в лесу? Там весь лес гудел. Деревья валили, думаешь, зачем?
Послышался топот подкованных копыт.
– Ротный скачет.
Нелюбин сразу втянул голову в плечи, посмотрел по сторонам, словно ища подходящего укрытия.
– Нелюбин! – окликнул его ротный вполголоса. – Почему вне взвода? Какой приказ был?
– Вас искал, товарищ капитан.
Навстречу вышла колонна. Артиллерийская часть. Не меньше полка. Потянулись попарно запряженные четвёрки лошадей с молчаливыми ездовыми на передках и зачехлёнными орудиями. По приземистой осанке орудий и длинным стволам было понятно, что за часть встретилась марширующей в тыл роте. Кони брели понуро, видать, издалека их гнали сюда, и усталые ездовые то и дело раздражённо, с матюжиной, пускали в ход кнуты. Противотанковые орудия тяжёлые, калибр не меньше ста. Такие любую броню возьмут с дистанции километр-полтора.
Капитан Солодовников тоже засмотрелся на проходивших. Рота приняла вправо. Шли по краю клеверного поля. Поле дымилось под низкими мохнатыми звёздами сизоватым туманом росы и вдали, казалось, поднималось и сливалось с небом, с такой же неподвижной пылью звёзд. Ничто не нарушало этого согласия неба и земли, внезапно открывшегося перед людьми, принуждёнными в этот заполуночный час сойтись здесь по прихоти войны на встречных путях. Они видели одно и то же, и шедшие на восток, и ехавшие на запад, – покрытое зрелой росой клеверное поле, сомкнувшееся с горизонтом, и усыпанное звёздами небо, сходившиеся на какой-то незримой черте в единое пространство, похожее на судьбу каждого идущего и едущего посреди этого пространства. Каждому вдруг вспомнилось, что он человек между небом и землёй, что он един и одинок, между жизнью и смертью, между пулей, которая вот-вот вылетит из нацеленного на него ствола, а быть может, уже летит, и семьёй, которая тоже где-то, за теми росами и звёздами, вдали.
– Господи, тихо-то как в мире! – вырвалось невольное из груди взводного-2 и он, освободив от автоматного ремня правую руку, забыв и о ротном, и о том, где он и кто он, украдкой перекрестился.
Артиллерийская колонна всё шла и шла, занимая дорогу и поднимая лёгкую пахучую пыль, которая тут же оседала, поглощалась росой и пространством.
Конь ротного шёл рядом.
– Товарищ капитан, – сказал Воронцов, – у Кондратия Герасимовича сын нашёлся. Командиром взвода тяжёлых танков воюет. Где-то рядом с нами. Может, поддерживать нас будет.
Ротный сразу ничего не ответил. Его тоже переполняли чувства. Но служба требовала от них одного – исполнения своего долга. От солдата – солдатского. От сержанта – сержантского. От лейтенанта – лейтенантского. От командира роты… Командир роты отвечал за всю роту.
Капитан Солодовников опёрся о луку седла, нагнулся поближе к шедшим рядом с его конём лейтенантам и сказал одному из них, а может, и двоим сразу:
– Эх, Воронцов, Воронцов… И что ты за человек такой? Вроде строевой офицер, училище окончил. А весь устав, всю его железную волю, в любой момент готов на прозу жизни перевести. Сейчас, ухвати тебя за душу, надо всю волю и все вольности в кулак сжать и одному подчинить. Мы всё же не простое войско. Рота прорыва! А значит, что? Это значит, что не последние мы у бога сукины сыны!
Капитан Солодовников любил своих взводных. А этих двоих, с кем воевал с самой Зайцевой горы, особенно.
– Товарищ капитан, долго ещё чапать? Ноги уже дороги не чуют! – спросил ротного пожилой штрафник, шедший впереди и немного отставший от своей шеренги.
– Это ты, Мальцев? – окликнул его Солодовников.
– Я, товарищ капитан.
– А вон, Мальцев, наш привал, уже виднеется. – И капитан Солодовников указал плетью на восток, где зарделась первой своей радостью ранняя июльская заря, отделяя узкой полосой границу неба и земли и разрушая ту мимолётную сказку, которую они минуту назад наблюдали и которую несли теперь в своих глазах и душах, надеясь сохранить её надолго. – Вот дойдём дотуда и – привал.
Все, слышавшие слова ротного, сдержанно засмеялись. Все поняли, что и он не знает, не ведает конечного пункта их следования, но что изнурительный, во всю ночь, марш всё же закончится на рассвете. И не потому, что они действительно к тому времени достигнут некоего намеченного рубежа, а потому, что на рассвете их марш может легко засечь воздушная разведка противника. Всё в их жизни сейчас подчинялось законам войны. И каждый шаг, каждое действие имело право быть тогда, когда оно вписывалось не только в уставные нормы, но и в жёсткие рамки обстоятельств и отвечало целесообразности планов верховного командования и выверенным расчётам нижестоящих штабов. Солдат же как последняя ступень в военной иерархии обязан молча и терпеливо утверждать эти планы и расчёты своими натруженными ногами, а также действиями в бою. Где-то там, наверху, все эти марши пеших, конных и механизированных колонн, которые здесь, на самих дорогах, казались хаотичными, сосредоточения техники в лесах, земляные работы по линии север – юг, конечно же, были понятны и представляли собой часть той сложной и многоступенчатой системы планирования любого наступления, любой операции вообще. Солдат же, взвод и даже рота зачастую имеют информацию лишь о ближайших задачах. Вначале: переместиться туда-то. Потом: занять такой-то рубеж фронтом туда-то и при появлении противника вести огонь, имея такие-то и такие-то ориентиры. Но и Солодовников, и взводные, и другие офицеры штрафной роты, и сами штрафники знали, что в любом случае задачей их особого подразделения будет не стояние в обороне, тем более, во втором эшелоне, что этот их внезапный ночной марш вовсе не означает отвод в ближайший тыл, а, возможно, если взглянуть на оперативные карты, всего лишь незначительное перемещение вдоль фронта. Нет, их судьба стоять на самом передке.
Ротный тронул коня и поскакал к дороге, к артиллеристам. Там тоже стояли трое верховых, видать, командиры. К ним и направился капитан Солодовников.
Когда взводные остались одни, Нелюбин спросил:
– Что это Иванок вчерась нахохленный такой вернулся?
– Немца я ему не дал стрельнуть. – Воронцов махнул рукой назад, поправил ремень автомата. – Там, возле родника. Мы только позицию заняли, начали наблюдение, а с той стороны – немец. С фляжками на весь свой колхоз. Иванок, понятное дело, сразу за винтовку…