– Взял, – похлопал по карману ватных штанов Володя. – Кто катушку понесёт?
– Я понесу, – сказал первый.
Бывалые бойцы, они знали, что им придётся ползать под огнём. А в тонкой гимнастёрке и хлопчатобумажных штанах много не наползаешь. Вот и экипировались по зимнему варианту.
И только теперь Воронцов увидел под рукой у ротного ППШ. Автомат лежал на бруствере. А на боку висела такая же, как у Воронцова, противогазная сумка, из которой выпирали кругляки запасных дисков. Вместо шинели его плечи обтягивала поношенная короткополая телогрейка без воротника. Значит, ротный пойдёт вместе с ними.
Задачей штрафной роты было атаковать на узком участке передовую линию немецких окопов, прорвать оборону, выйти к селу Бродок, занять его и удерживать до подхода второго эшелона.
Воронцов хорошо запомнил карту, которая лежала за пазухой: сразу за первой траншеей начинается поле, за полем в полукилометре – село. Слева железная дорога. Справа – река. Впереди тоже река, побольше. Скорее всего, немцы попытаются их отжать от железной дороги и не пустить в Бродок. По пойме наши танки не пройдут. А это означает, что в поле перед селом, даже если они сейчас благополучно займут первую траншею, их ждёт ещё одна линия окопов. И вряд ли артиллеристы её разрушили так же основательно, как первую…
Такой мощной артподготовки Воронцов ещё никогда не видел. Теперь он сидел на корточках в окопе, смотрел в рыжую песчаную стенку, аккуратно подрезанную сапёрной лопаткой, и ждал, когда же наконец истекут мгновения, отделяющие их, сгрудившихся перед бруствером, от начала атаки.
Через две минуты он поднимет свой взвод, чтобы влиться в кромешный ад великой и жестокой битвы, которая длилась уже неделю и которая к этому часу перемолола уже десятки тысяч людей, тысячи танков, самолётов, самоходных орудий и другой техники. Через две минуты… А в руках и под ногами уже всё ходило ходуном. То ли от ударов тяжёлых снарядов, рвущихся совсем рядом, за нейтральной полосой. То ли тело охватила обычная в таких случаях дрожь. Сколько к этому ни привыкай, а привыкнуть к тому, что сейчас, через минуту, тебя могут убить, невозможно. То же самое сейчас испытывали и другие. Все, кто ждал вместе с ним. За спиной слышались обрывки фраз:
– Колотит?
– Колотит. Как девочку перед первым разом…
– Ничего, сейчас пойдём… Махнём не глядя…
Сейчас пойдём. Скорее бы взлетала эта чёртова ракета. Сколько ж можно натягивать нервы?
Огненная дуга на фронте Белгород – Курск – Орёл в десятых числах июля достигла пределов своего напряжения. Немцы, прорвавшиеся с юга под Понырями и Ольховаткой, а с севера под Прохоровкой и продвинувшиеся вперёд местами до тридцати километров, в ходе непрерывных боёв, длившихся несколько суток, израсходовали свой наступательный ресурс, завязли в глубокой обороне советских армий и под ударами свежих сил начали медленный отход. Отсечь орловско-курский выступ им не удалось. Пробить цитадель в глубокоэшелонированной и тщательно подготовленной обороне русских не смогли даже новейшие танки и самоходки, на которые Гитлер возлагал все свои надежды, связанные с летним наступлением на Восточном фронте. Маятник сражения, да и всей войны, замер на мгновение и начал своё движение в противоположную сторону.
На реке Жиздре из-под Думиничей и Козельска начинали свою атаку 50-я генерала Болдина и 11-я гвардейская генерала Баграмяна армии. Первая имела задачей выйти к городу Жиздре. Вторая – на Хотынец.
На одном из участков прорыва в бой поднималась отдельная штрафная рота капитана Солодовникова.
Когда огненная стена пошла в глубь немецкой обороны, Воронцов в последний раз посмотрел на часы, опустился на дно окопа и, запрокинув голову, выкрикнул одним дыханием:
– Взво-о-од! Приготовиться к атаке!
Он кричал так, чтобы храбрые почувствовали за своей спиной крылья, а слабые укрепились. И сам себя взвинчивал криком: сейчас… вот уже сейчас… вот теперь пора подниматься и бежать в дымящуюся пустоту. Что кого ждёт там, в том кромешном пространстве, никто не знает. Кого-то, самых везучих – тяжёлая работа до конца, бросок через нейтральную полосу, необходимость на бегу вести слепой огонь по направлению движения, запах крови, своей или чужой, запах пороха, крики справа и слева – о чём? о ком? – снова бросок вперёд, ползком, на карачках, через тела искромсанных товарищей, с разорванным от беззвучного крика ртом. Кого-то – сама пустота. Через два шага. Через три. Через сто сорок три. Пуля сама сосчитает шаги. Это её работа. Солдату считать некогда. Вперёд, вперёд… У судьбы всё и все сосчитаны. Никто не будет обойдён…
Он очнулся уже перед немецкой проволокой. Добрых двести метров осталось позади. С одного бока трепалась полевая сумка, с другой клацала тяжёлыми дисками противогазная.
Немецкой траншеи разглядеть пока невозможно. Где она, проклятая? Где-то там, за проволокой, впереди, где ещё оседала пыль и дымятся брёвна вывернутых из земли блиндажей. Но проволока уже позади. Нет, только первый ряд. Только что перепрыгивали через свалявшиеся от взрывов, дрожащие, будто от ужаса, колючие клубки, из которых торчали, покачиваясь, оборванные концы.
Рядом бежали вестовой Быличкин и сержант Численко. Правее, стараясь не заступать за линию флажков, пригибаясь под тяжестью бронеплиты, двуноги, трубы и коробок с запасом мин, едва успевали миномётчики. В какое-то мгновение, когда передние цепи взводов уже перебрались через поваленные колья проволочных заграждений, им показалось, что в немецкой передовой линии никого нет. Либо всех перебило во время артналёта, либо немцы, как не раз это они делали раньше, ушли по вторую линию и теперь поджидают их где-то там, дальше, за завесой дыма и пыли. Но когда до первых воронок осталось не больше пятидесяти метров, на правом фланге, где наступал третий взвод, заработал пулемёт. Потом ещё один. Над бруствером, наполовину срытым снарядами, там и тут начали вспыхивать дымки одиночных выстрелов. Но туда уже полетели гранаты. Бойцами уже не надо было управлять. Сержанты гнали людей вперёд. Да и каждый из бегущих, кто хоть раз уже побывал в бою, знал, что залечь здесь, перед ожившей траншеей, на дистанции автоматного огня, означало верную гибель. Вперёд, вперёд…
– Сороковетов! Быстро! По пулемёту! – крикнул он миномётчикам.
– Сюда! Сюда! – И Сороковетов прыгнул в неглубокую воронку, затащил плиту и принялся прилаживать трубу миномёта. Миномётчики присели на корточки и начали быстро готовиться к стрельбе. Астахов откинул защёлки одного из металлических контейнеров, которые всё это время нёс с собой, и вытащил первую мину.
Воронцов побежал вперёд. И вскоре увидел, как пулемёт, плескавший отрывистым пламенем метрах в восьмидесяти правее, потонул в разрывах. Этого было достаточно. Потому что, когда фонтаны взрывов осели, туда бросились штрафники взвода Нелюбина. А впереди уже слышались крики и удары. Воронцов бросился к поваленной сосне, за которой мелькали зелёные угловатые каски, вскинул автомат, пытаясь на ходу поймать в колечко прицела смещающиеся куда-то влево, видимо к блиндажу, чужие каски. Но его опередили. Через сосновые сучья прыгнули сразу несколько человек. Воронцов увидел напряжённые спины бойцов. Один тут же запрокинул голову и упал, судорожно хватаясь сведёнными мгновенной судорогой пальцами за ненадёжное пространство. Другой, перекинувшись через ствол сосны, начал орудовать прикладом винтовки. Пилотка слетела с его головы. Воронцов прыгнул следом. Мельком взглянул на бойца, опередившего его, увидел край сержантского погона.
– Численко! Туда! – указал он помкомвзвода в глубину траншеи, где мелькали затылки зелёных касок и кожаные портупейные ремни с соединительными кольцами.
Сержант перешагнул через искромсанное тело в серо-зелёном мундире и начал судорожно сдёргивать с поясного ремня гранату. Воронцов следом за Численко бросил и свою «феньку». Обе гранаты разорвались почти одновременно. Траншею заполнило пылью и копотью. Численко и ещё двое бойцов, обгоняя Воронцова, со штыками наперевес и криками бросились туда и мгновенно исчезли. Воронцов бежал по брустверу, держа наготове автомат. Облако пыли и гари ветром стаскивало в сторону, и вскоре он увидел стоящего на коленях бойца из второго отделения. В горячке тот пытался вытащить из своего плеча глубоко засевший штык немецкой винтовки. Немец в проломленной каске лежал рядом. В углу траншеи лежали один на другом ещё два трупа. Воронцову показалось, что они ещё шевелятся. Их, видимо, убило взрывами гранат. Разорванные ремни, окровавленные головы, отлетевшие в сторону каски, куски сапог и ещё чего-то жуткого, на что лучше не смотреть.
Воронцов ухватил обеими руками бойца, прислонил его к стенке траншеи, взял винтовку и осторожно потянул на себя. Штык не подавался. Боец закричал от боли. Тогда Воронцов придавил его коленом и с силой дёрнул штык.
– Санитара сюда! – крикнул он.
Но никто не пришёл.
– Санитара! – закричал он ещё громче.
– Убит наш санитар, – сказал боец, зажимая рукой рану. – Там, возле блиндажа лежит. Так что, видать, помирать и мне.
В глазах бойца такая невыносимая мука, что Воронцов невольно отвернулся. Хороший, видимо, солдат, подумал о раненом Воронцов. Из недавнего пополнения. Смело бежал впереди, не жался к земле. Бросился в рукопашную и свалил-таки своего противника. И двое других, в углу траншеи, тоже, должно быть, его работа. А теперь, когда получил штык в плечо, сразу потерял и силу, и злость, запаниковал. Боится, что его бросят. Ротный перед атакой предупредил, чтобы раненых оставляли, что раненые не их дело, что ими займутся санитары. Санитары… Воронцов знал, что санитаров во взводе всего двое – на каждого по тридцать с лишним человек. Даже если треть взвода ляжет замертво, а треть не получит и царапины, то оставшуюся треть двое не выволокут вовремя и они неминуемо пополнят ряды первой трети. И команду ротного он продублировал по-своему: раненых перевязывать, быстро, по ходу движения, затаскивать в окопы и воронки и идти вперед. И предупредил, рассчитывая на впечатлительность личного состава: если кто увяжется сопровождать раненых в тыл, застрелю. Штрафники народ впечатлительный. Когда услышишь зачитанный трибуналом приговор, сразу обретаешь нечто, о чём прежде и не догадывался, и чутко потом, даже во время боя, слышишь над головой трепет крыл собственной судьбы.