— А что с обедом? — поинтересовался Добрынин у собравшегося было уже выйти капитана.
— Что с обедом? — повторил Медведев и остановился. — 0-о-ой, — вздохнул он. — А что с обедом? Сагаллаев не пойдет…
— Давайте Светлану попросим. Она женщина, она должна уметь готовить, — предложил Добрынин.
— Спасибо, — искренне сказал Медведев. — Без вас было бы трудно!
В цеху было тихо. Рабочие жужжали напильниками, обрабатывая и доводя заготовки. Канюкович отсутствовал. Какой-то негромкий шум доносился из комнаты Вершинина.
Добрынин вытащил из кармана пиджака бумажку и карандаш, написал на ней: «Ты умеешь еду варить?» и подошел с запиской к Светлане.
Светлана кивнула.
Тогда Добрынин написал: «Пойдем со мной, будешь обед готовить!» Он привел ее в кухню столовой. Вместе они осмотрели запасы продуктов. Добрынин открыл для Светланы большую пятилитровую банку говяжьей тушенки, зажег печь, подбросил в ее топку угля, помог набрать воды в большую кастрюлю.
Светлана знаками попросила карандаш и бумагу. Потом, получив это, написала: «Спасибо, дальше я сама все сделаю!» На завод возвращаться Добрынину не хотелось.
Он вышел на край каменной площадки, заглянул вниз, в зеленую цветущую пропасть.
Настроение было приподнятое. Эта единственная на Высоте Н. женщина словно растворялась в воздухе, которым дышал Добрынин. И так приятно становилось думать о ней, думать о ней с нежностью постороннего человека и без всяких умыслов. Даже не потому, что был Добрынин уже давно не молод. Просто знал он, что Светлана и Сева любят друг друга, а любовь народный контролер очень уважал. Любовь вызывала в нем такое же уважение, как и порядок, и поэтому, думая об этом настоящем чувстве, всякий раз ощущал Добрынин, как внутри его тела само собой рождается удивительно сильное тепло, рождается, растекается с кровью по венам, согревая конечности, и потом вдруг ударяет в голову, отчего возникает легкое головокружение и появляются моложавые мысли. После таких минут, остывая, так хорошо вспоминать прошлое счастье, даже если это счастье было чужим, или не совсем чужим, а счастьем близких людей.
Светило солнце, зависшее над каменной площадкой Высоты Н. Пролетали редкие большие птицы, гнездившиеся тут же в горах. Птицы эти были довольно молчаливы и никогда не пели. Только изредка издавали они воинственные звуки, перекрикивались, сообщая друг другу о чем-то.
А Добрынин, ощущая в себе нарождающееся тепло, стоял на краю «ступеньки», смотрел вниз завороженным взглядом и с наслаждением чувствовал приближение необъяснимой внутренней дрожи. Дрожи, после которой обязательно закружится голова и мир покажется маленьким, добрым и полным любви и порядка.
Глава 44
После нескольких запойных дней, явившихся результатом подтверядения догадки относительно поэтических наклонностей попугая, Саплухов начал понемногу приходить в себя.
Он смотрел в небольшое круглое зеркало на свое опухшее с синевой под глазами лицо. Смотрел и внушал себе отвращение к собственному лицу, на котором четко было написано: «пил водку с пивом не меньше четырех дней».
Внутренне сплюнув, Саплухов, одетый только в брюки, в очередной раз пошел в ванную и подставил голову под поток холодной воды.
«С завтрашнего дня за работу, — твердил он себе. — Как ни в чем не бывало! С утра запись, с двух — расшифровка!» Спасительные мысли уже мельтешили в голове, создавая и выстраивая научные планы. Уже не казалась абсурдной сама идея о том, что попугай может писать стихи, да и еще какие стихи! После запоя эта идея воспринималась уже нормально, и теперь пошло ее развитие. Промелькнуло в голове несколько возможных названий научной работы об уникальном попугае. Аналитический ум ученого предложил несколько проблем для разработки темы. Например:
«Различия в образном восприятии мира между поэтом-человеком и поэтомпопугаем», «Сравнительная семантика человеческой и нечеловеческой поэзии», «Особенности восприятия природы и природных сил поэтом-попугаем» и так далее.
А за окном длился вечер. Моросил дождик, и мелькали внизу краснеющие фонари, освещавшие безлюдные и мокрые аллеи парка.
Утром Саплухов снова посмотрелся в зеркало и, к своей радости, заметил большие перемены. Синева постепенно исчезала, а на ее месте появлялся румянец. Пока это был нездоровый, пунцовый румянец. Одутловатость лица почти прошла, и взгляд все еще красных глаз приобрел какую-то осмысленность.
Спустился вниз, позавтракал в полупустой столовой. Проверил почту у администратора. Женщина вручила ему два письма и многозначительно улыбнулась.
Саплухова передернуло от ее улыбки — он-то подумал, что это вид у него такой, что всем смеяться хочется.
Поднялся к себе. Сел за стол и распечатал первое письмо, написанное незнакомым женским почерком.
Пока разворачивал сложенный вчетверо лист — жила в душе какая-то загадка. Но с первыми же строчками письма загадка-исчезла. Писала его секретарша, Нина Петровна. Письмо было сумбурным и чересчур длинным, а весь смысл сводился к тому, что Нина Петровна в Пицунде вышла замуж за какого-то грузина и назад в Ялту не собирается. Тут же в конверте находилось ее заявление об увольнении по собственному желанию.
— Ну и черт с тобой, — раздраженно вырвалось у ученого, и он отбросил от себя это письмо.
Распечатал второй конверт.
Перед глазами встали аккуратно отпечатанные на машинке строчки, перемежавшиеся учеными словами и восклицательными знаками.
Саплухов первым делом глянул на подпись: академик М. А. Бахман.
Стал читать и постепенно оцепенел, словно примерз взглядом к этим печатным официально-аккуратным строчкам.
«Дорогой Костах Вагилович, —писал академик. — Спешу порадовать тебя и поздравить. Комиссия конкурса на лучший текст нового гимна СССР единодушно выбрала стихотворение оп. № 431 Неизвестного Поэта. В связи с тем, что у стихотворений Неизвестного Поэта отсутствуют названия, комиссия зарегистрировала его под названием „Родина“. Также было принято решение направить стихотворение на доработку компетентному поэту-песеннику Лебедеву-Кумачу. Доработка там действительно нужна, и смысл ее заключается в том, чтобы дописать в таком же стиле и размере еще одну строфу — то есть куплет. Дело в том, что в стихотворении „Родина“ немного не хватает любви к социализму и труду. Но я уверен, что Лебедев-К. справится с этой задачей, ему это не впервой!
Так что поздравляю тебя от души.
Кстати, и еще одна радость для тебя: решено присвоить тебе степень доктора филологических наук без открытой защиты диссертации. Но очень прошу тебя, перешли текст диссертации в архив института! Это важно.
Не расслабляйся, продолжай работать так же, как и до этого успеха!
Первое исполнение нового гимна состоится во время открытия заседания, посвященного 60-й годовщине Великого Октября, в Большом Кремлевском Дворце Съездов. Там и встретимся в следующий раз. Официальное приглашение тебе вышлют позже.
Успехов, с верой в твое научное будущее, академик М. А. Бахман».
Письмо само выскользнуло из пальцев и плавно опустилось на стол.
Саплухов закрыл глаза. Весь мир вокруг него зашатался, зажужжал, завыл, как потерявшийся в лесу ветер.
Он сцепил руки в замок, напрягся, что было сил, и несколько раз глубоко вздохнул.
Вой исчез. Душевное волнение улеглось, и тогда он снова открыл глаза.
— Ладно, — прошептал он твердо и посмотрел на сидевшего в клетке попугая.
— Я продолжу работать! Обязательно продолжу, Михаил Абрамович!
На обед Саплухов в этот день не пошел, но к вечеру сильно проголодался и спустился в столовую минут за десять до ужина.
Ужинали они вдвоем с Грибаниным.
Между делом ученый сообщил Грибанину о неожиданном замужестве Нины Петровны. Писатель как раз в это время снимал зубами с вилки кусок аппетитной сардельки. Услышав новость, он поперхнулся, и пришлось Сап-лухову бить прозаика по спине минуты две, пока тот пришел в себя и выплюнул неудачный-кусок сардельки, попавший по ошибке не в то горло.
Помолчав и успокоившись, Грибанин пожал плечами.
— От Семашко жена два раза хотела уйти. Но не ушла… — сказал он, и голос его прозвучал обреченно, словно говорил он это, думая о чем-то другом, более важном для него.
Дальше ели молча, но под конец ужина, напившись чаю, писатель предложил Саплухову «упиться по такому случаю».
Саплухов, услышав предложение, задрожал, замотал головой.
— Нет, спасибо, — сказал он. — Я только-только из запоя вышел…
Грибанин внимательно посмотрел ученому в глаза.
— Что ж ты, один, что ли, пил? — прозвучал его удивленный голос. — Надо было мне сказать, одному-то тоскливо…
Саплухов тяжело вздохнул.
— В следующий раз скажу… — пообещал он. Тем же вечером Грибанин ушел в одиночный запой, предварительно выпросив у ученого письмо Нины Петровны вместе с конвертом, на котором был означен ее новый адрес.
Саплухов вернулся к научной работе. Записывал новые стихи попугая, не переставая удивляться уникальным способностям птицы, которая на его глазах, на ходу подбирала рифмы, чаще удачные, чем неудачные, и склеивала из них богатые образами необычные стихотворения, которые ученый после обеда самолично перепечатывал на машинке, перенесенной из бывшего номера секретарши.
Время шло. Глубокая крымская осень умывалась дождями. В Доме творчества было довольно одиноко: только несколько писателей-пенсионеров гостили здесь. В столовой они садились вместе и чересчур громко обсуждали свои творческие планы, из которых было ясно, что все они являются прозаиками-баталистами и пишут романы о войне, о партизанском движении и о жизни в тылу.
Через несколько дней Саплухов получил заказное письмо с официальным приглашением на заседание, посвященное 60-й годовщине Великого Октября.
К этому времени он уже начал писать научный труд о поэте-попугае и, зная, что в Москве встретится с академиком Бахманом, решил написать за оставшееся до отъезда время как можно больше, чтобы показать все это академику-наставнику.