– Это Царская поляна, – пояснил Алексей. – Именно здесь в семьдесят первом году государь устроил пир. Валы – это то, что было тогда столами, а вокруг них в земле выкопали скамейки.
Шоссе стало понижаться, и вскоре Таубе увидел развалины аула. Среди них выделялся обширный, некогда весьма представительный дом, деревянный, в два этажа.
– Сакля Шамиля. А вон там, в склоне горы – мечеть-землянка; в ней его и окружили наши войска. Отсюда имам вышел, чтобы сдаться.
Затем Лыков показал приятелю и знаменитый камень, сидя на котором, князь Барятинский принял капитуляцию имама. Значительных размеров серый валун лежал неподалёку от развалин. Барон не удержался и тоже взгромоздился на исторический гранит. Приятно почувствовать себя покорителем Кавказа…
Через полчаса петербуржцы вьехали в крепость. Она действительно впечатляла. Длинная лента высоких стен опоясывала площадь, на которой расположился целый город. Казармы, улицы форштадта, магазины, православнй храм – всё на месте!
– В стене всего двое ворот – верхние и нижние. Ты видишь верхние; государь лично распорядился назвать их в честь Шамиля. Нижние, через которые идёт спуск к реке, называются воротами Барятинского. Ну, прибыли. Айда к начальству.
Полковник Бонч Осмоловский оказался, действительно, настоящим кавказцем. Высокий, шестидесятилетний, но ещё крепкий мужчина с прямой спиной и редкими седыми волосами. На крупном бульдожьем лице красовались длинные седые усы. Левый глаз полковника был выбит горской пулей, и вместо него на посетителей смотрел стеклянный муляж.
– Старший делопроизводитель Военно-Учёного комитета, флигель-адъютант Свиты Его Императорского Величества подполковник барон Таубе Виктор Рейнгольдович.
– Чиновник особых поручений восьмого класса Департамента полиции коллежский асессор камер-юнкер Лыков Алексей Николаевич.
– Флигель-адъютант и камер-юнкер… Хм! Я начальник Гунибского округа полковник Бонч Осмоловский Михаил Ильич. Прошу садиться, господа.
Полковник скользнул взглядом по гостям, заметил темляк на шашке барона и ленту на черкеске Лыкова, и взгляд его сразу потеплел.
– Такие флигели и юнкеры нам подходят! Но давайте о вашей экспедиции… Малдай из Бахикли много уже перепортил нам крови. Но, как я слышал от своего помощника, вы не его считаете главной фигурой в шайке. Так?
– Так точно, господин полковник.
– Для вас обоих – Михаил Ильич.
– … Благодарю, Михаил Ильич. По имеющимся точным сведениям, истинным руководителем шайки является некий Лемтюжников. Это пожилой уже человек, бывший подхорунжий. В 1842 году он изменил присяге и перебежал к Шамилю. С тех пор воюет против нас, почитай, без отдыха…
– Так давно? Он идейный?
– Да. Принял магометанство, был у Шамиля начальником разведки. Лично расстрелял русских пленных возле аула Дарго сорок лет назад.
– Экая скотина! Я был в том походе молодым подпрапорщиком, и видал этих несчастных!
– Лемтюжников не успокоится, покуда жив. Сейчас он имеет у османов звание сартипа и является главным резидентом турецкой разведки в Чечне и Дагестане. Согласно приказания генерал-адъютанта Ванновского, мы направляемся к Богосскому хребту с целью разорить базис абреков. А Малдая с Лемтюжниковым арестовать или уничтожить.
– Вы полагаете сделать это наличными силами? У вас осталось всего десять казаков!
– Большой эшелон напугает злодеев и они спрячутся или уйдут. А так мы выманим их на себя.
– Смело, Виктор Рейнгольдович, – покачал седой головой полковник. – Смело и рискованно. Но приказ есть приказ. Я вызвал вас потому, что сегодня ночью получил от Лемтюжникова письмо. Неизвестный туземец передал его часовому и ускакал. Конверт был адресован мне, но когда я его вскрыл, внутри оказался запечатанный пакет на ваше имя. Как начальник округа считаю, что вправе знать, о чём указанный злодей замышляет на вверенной мне территории.
– Полностью разделяю вашу обеспокоенность, – ответил Таубе. – Сейчас откроем и прочтём.
Он вскрыл пакет, вынул из него лист жёлтой турецкой бумаги и прочитал вслух:
«Настоящим объявляю подполковнику фон Таубе, что готов сдаться в его лице русским властям. Я уже стар и устал скитаться по горам. Ежели мне и моему окружению будет объявлено прощение, обязуюсь сложить оружие вместе с подчинёнными мне абреками, во главе с Малдаем из Бахикли. Для обсуждения условий сдачи предлагаю подполковнику фон Таубе явиться на личную со мной встречу на перевал Арида-Меэр к полудню 5 июня. При мне будет состоять лишь Малдай, фон Таубе может взять с собой Лыкова.
Сартип Османской армии Чифтчи-Хусейн-Ага-оглы Языджи-Али, он же Зиновий Лемтюжников».
– Полагаю, он приглашает вас в ловушку, – не раздумывая, прокомментировал Бонч Осмоловский.
Барон отхлебнул чая, подумал немного и сказал:
– От покойного государя я не раз слышал такую фразу: «Когда честный человек честно ведёт дело с бесчестным человеком, он всегда остаётся в дураках».
– Вы были лично знакомы его величеству? – поразился начальник округа.
– В течение двух месяцев даже коротко. Я состоял в его охране. Но у меня вышел спор с начальником этой охраны капитаном Кохом, о способах сбережения государя, после которого меня удалили.
– И государь погиб…
– И государь погиб. Но вернёмся к письму. С Лемтюжниковым, конечно же, нельзя вести дело честно. Мы с Алексеем Николаевичем не пойдём ни на какой перевал, а станем действовать, как наметили.
– Полностью одобряю. Со своей стороны готов, по первому вашему сигналу, выслать к Богосскому перевалу полусотню казаков. Когда вы рассчитываете там оказаться?
– Алексею Николаевичу понадобится ещё денёк отойти от раны, нанесённой ему абреком…
– Да, Алексей Николаевич, примите мою благодарность! – обрадовался Бонч. – От эдакого злодея округ мой избавили! Вот все бы камер-юнкеры были такими, уж я так бы их уважал…
– …Послезавтра мы выступаем из Карадаха. Возле Голотля опять переходим на левый берег Аварского Койсу и подымаемся к её верховьям. За аулом Кхиндакх сходим с дороги и идём по вьючной тропе к хребту. Далее карты кончаются. Считаем: три дня пути к хребту, три дня на поиск базиса абреков и четыре – на обратный путь. Ждите нас на одиннадцатые сутки.
Выйдя от полковника, Таубе первым делом потащил Лыкова на телеграф. Одну депешу он отослал в разведочное отделение Кавказского военного округа, вторую в Петербург Енгалычеву. Алексей воспользовался случаем и отбил клерную[90] телеграмму Благово. Написал, что всё в порядке, жив-здоров, и просил известить об этом жену.
На этом их служебные дела закончились. Друзья решили прогуляться по Гунибу и пополнить некоторые припасы. Когда они опять будут в цивилизации? Лыков ещё рассчитывал купить Вареньке обещанных украшений из кубачинского серебра. Поэтому первым делом столичные жители отправились в лавки форштадта. Внутри крепости торговля не дозволялась, но снаружи раскинулся целый восточный базар. Как на всём Кавказе, тон в коммерции и здесь задавали армяне. Попался обязательный еврей с мехами – на этот раз маленький, лысый и невесёлый. Аварцы предлагали оружие и деревянные изделия, дидойцы – вязаные вещи; стояли целые возы, наполненные свежими черешнями и алычой.
Алексей разыскал кубачинского ювелира и за восемь туменов[91] приобрёл у него отличные серьги и четыре браслета (два из них назначались сестрице). Ещё запасся чаем и сахаром для всего отряда. Таубе удивительно дёшево купил десять фунтов трубочного турецкого табаку (явно контрабандного), и долго присматривался к паласу.
– Смотри, – пытался найти он поддержку у Лыкова, – в Шуре такой же стоил вдвое дороже. Разложу у себя в гостиной – будет память!
– Ты собираешься таскаться с этим паласом взад-вперёд на волшебную гору?
– Да нет же. Оставлю в Карадахе, а на обратном пути заберу.
– Охота же тебе связывать себя тряпками…
– Так ведь вдвое дешевле! Ты у нас богач, потому и не хочешь меня понять. Нувориш хренов…
Но Алексей всё-таки отговорил друга от покупки. Сказал, что Артилевский по возвращении поможет ему получить у торговцев скидку. Повеселевший от такой перспективы Таубе затащил сыщика в духан, где они выпили портвейну и съели седло барашка. Потом вернулись в крепость, загрузили покупки в седельные чемоданы, и Лыков повёл барона на смотровую площадку.
– Там такой вид – половину Дагестана разглядишь!
Площадка располагалась позади небольшого сквера. Картина, открывшаяся им, действительно, поражала. С высоты четыре тысячи футов весь горный Дагестан открывался, как на ладони… На юге отчётливо различались вершины Главного хребта. К ним уходил горбатой дугой Нукатль. Из-за его отрогов высовывалась, блестя на солнце глетчерами, волшебная гора Эдрас. Узкая серая лента Кара-Койсу проходила внизу и напротив Гергебиля вбирала в себя Казикумухское Койсу. Далее на запад, к морю, горы постепенно понижались. Прекрасное и величественное зрелище надолго приковало к себе внимание петербуржцев. Наконец, Алексей с трудом увёл друга с площадки – пора было возвращаться в отряд.
Они проходили мимо памятника апшеронцам, погибшим при взятии Гуниба, когда Лыков приметил странного туземца. Лет сорока семи, стройный, с привлекательными чертами лица, он стоял подле памятника и скучающе глядел в небо. Во взгляде горца застыла такая усталость, словно он с утра до вечера таскал камни. Или сидел в камере смертников… Сыщик невольно замедлил шаг, однако незнакомец тут же испуганно от него отшатнулся. Немедленно из-за постамента выскочил коренастый русак с седою головой и рявкнул:
– Эй, джигит! Стой, где стоишь!
Коллежский асессор недовольно сдвинул брови, но через секунду радостно улыбнулся:
– Сергей Михалыч! Ты, что, шлёпнуть решил земляка?
– Лёшка! Лыков! – ахнул сердитый русак. – Ты как тут оказался? И в черкеске. Сколько лет не видались!
– Семь.