Не вышло.
Едва Мишель оказался в руках следствия, как сразу же свалил вину на него. Подписал донос!
Как теперь жить? И зачем?
Ладно. Господь управит.
Хотя, впрочем, грех жаловаться на провидение.
Почти все из его полка, включая славного седоусого Митрофаныча – кстати, единственного, кто не издевался над разжалованным офицером, – легли в той низине. Разведка донесла: англичане оставили позиции – мол, у них передислокация. А дальше – бой барабанов. Горн. Хрусталёв выступил вперёд на своём знаменитом иноходце.
– Вперёд, Муромцы! Насыпьте англичанам перцу!
– Вперёд, Кострома! Задайте жару лягушатникам!
– Вперёд, туляки! Подпалите бороду турецкому султану!
Ну и…
Взрывы. Трупы. Кровь. Вороны. Маменька. Тятенька.
Запах мокрой травы и кадила. Басовитый голос батюшки. Слова причастия…
Когда над головой начали рваться снаряды, Некрасов перекрестился и прибавил шагу. Ладонь крепче стиснула ружьё. Позже рассказывали, что он, сам того не замечая, повторял одно и то же – снова и снова, по кругу:
Прыг-скок, заяц-уши,
Две скатёрки у ворот.
Кто не спрятался – найду,
Имя тайное пойму.
Заяц-заяц, колоброд,
Где прыгнул в реку – там и брод…
Считалочку сочинил брат Андрюшка. Давным-давно… Он напевал её, когда Виталий боялся спуститься в погреб или впервые оседлать лошадку.
Некрасов смутно помнил, как его правую ногу чуть ниже колена пронзила боль – острая, раскалённая, хрустящая. Картечь…
Очнулся он уже здесь, в лазарете.
– Не спите, голубчик?
Голос доктора Шмидта вернул Виталия Сергеевича с небес на землю. Он говорил, как всегда, неторопливо и деловито.
– Решил навестить вас.
Некрасов машинально прикрыл ладонью обрывки несостоявшегося признания. Пытаясь скрыть слабость, он попробовал улыбнуться:
– Здравствуйте, Карл Генрихович…
Дыхание прерывалось, лицо покрылось испариной. Попытка сесть закончилась молчаливым поражением.
– Пора исповедаться, верно? Отторгнуть груз мальчишеских претензий… —негромко произнёс он, глядя в угол. – Я был несправедлив к вам всё это время.
Шмидт задержал взгляд на лице больного. Медленно достал из кармана трубку, но курить не стал.
– О чём вы, Виталий Сергеевич?
– Когда-то, кажется, целую вечность назад, я упрекал вас в панибратстве с солдатами. Говорил, это роняет честь офицера. А теперь… – он горько усмехнулся, – взгляните на меня. Соломенное чучело, лишённое всего: чина, звания, и даже права на добрую память…
Доктор мягко покачал головой, словно отгоняя эти слова.
– Тихо-тихо. Всё в прошлом.
– Правда? – Некрасов напрягся, чуть приподнявшись на локтях. – Тогда позвольте хоть раз побыть не солдатом, а человеком.
Он перевёл дыхание. Голос дрогнул:
– Не найдётся ли в карманах медицинского халата колоды карт? Или у кого-то из вас, ребята? Может, сыграем?.. Штоф, преферанс? Во что угодно, братцы!
По койкам прокатился одобрительный гул. Кто-то хмыкнул: «Свой человек!»
Но Шмидт не улыбнулся.
– Боюсь, у меня для вас плохие новости, – сказал он после паузы. – Антонов огонь глубоко проник в ткани. Рана неизлечима. И что хуже всего – у нас закончился эфир. Для анестезии используем шнапс… Как это по-русски? Ах да, водка!..
Виталий Сергеевич хотел ответить, но язык плохо слушался. Буквы не желали складываться в слова, мысли плыли, как в тумане. Он чувствовал, как ускользает сознание, и, словно насмехаясь над собой, прошептал:
– Жаль… не успею… сыграть…
Перед тем как погрузиться в блаженную, милосердную тьму, Некрасов явственно услышал голос брата:
– Прыг-скок…
Глава двенадцатая. Не всё равно
Январь 1867 года. Окраина Петербурга.
В десяти саженях с хрустом остановилась карета. Лошади, ещё разгорячённые бегом, фыркали и били копытами. Скрипнула дверца – замёрзшая, слепая от инея, – и с подножки шагнул…
Нет, никакой это был не Мишель.
Некрасов не поверил глазам. Он только и успел, что широко перекреститься:
– Вы?!
Доктор Шмидт аккуратно стряхнул с цилиндра белую крошку и плотнее закутался в шубу. Будь Карл Генрихович моложе и здоровее, можно было бы сказать, что его лицо раскраснелось. Но возраст взял своё – щёки лишь слегка порозовели. Лоб немца напоминал исконно русскую гармошку, а кожа на шее висела складками, точно парчовый платок над Анненским крестом.
– Карл Генрихович?.. – Некрасов не мог скрыть удивления. Он был готов увидеть кого угодно: Мишеля, турецкого чёрта, исправника, что прибыл помешать дуэли – да что там! – самого государя-императора. Но только не старого друга.
Голос Шмидта напоминал шуршание наждачной бумаги, однако в нём по-прежнему звучала знакомая, совершенно неизгладимая ирония:
– А вы кого-то другого ожидали увидеть, голубчик? Не рады старому эскулапу, который столь искусно оттяпал вам ногу? Смотрю, она так и не отросла… Значит, операция прошла успешно, не так ли?
– Рад видеть, сударь! Простите великодушно, не признал. Где же ваш «Никотиновый слухач?» В Севастополе вы не выпускали его из рук…
Оба неестественно рассмеялись. Оба испытывали неловкость.
Забыв о пенсне – все равно стекла заледенели, – Шмидт окинул взглядом заснеженную пустошь, черную реку и зябко поежился. Дрожащей рукой достал из-за пазухи трубку. Мундштук скрылся в синеватых тонких губах. Некрасов улыбнулся – доктор, как всегда, и не подумал закурить. Верно говорят – привычка вторая натура…
– Я получил записку, – сказал он просто, как будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся.
– Записку? – брови Виталия Сергеевича сдвинулись к переносице. – Но… от кого? Зачем?
– Не имею ни малейшего представления, голубчик. Знаю только, что вы собираетесь скрестить шпаги с Мишелем Гуровым. Тут указаны время и место.
– Стреляться…
– Что-что?
– Я намерен с ним стреляться. Не фехтовать. Какой из меня теперь рубака? Вам ли не знать…
Помолчали.
Получив напоминание о том, что ждёт впереди, Некрасов помрачнел. Его взгляд потух, как свеча под медным колпачком.
Неловко усевшись на прибрежную корягу, он снова достал из кармана шинели свистульку. Шух, шух! Продолжил строгать. Его лицо выражало крайнюю степень задумчивости.
– Наверняка это сам Мишель, – наконец сказал доктор, шмыгая носом. Некрасов, казалось, не услышал. – Ему мало просто убить вас, голубчик. Непременно хочет сделать это при свидетелях. Так сказать, завершить месть!.. Вот только… я не знаю, что именно между вами произошло. И знать не хочу!
– Тогда зачем вы приехали?
Карл Генрихович поднял к небу седую бородку, в его голосе звучало достоинство:
– Чтобы быть рядом, когда всё это кончится.
Рука с ножом продолжала порхать над свистулькой. Она словно торопилась закончить работу. Шух, шух. Тёплые стружки падали в сугроб, их тут же накрывали пушистые хлопья снега.
Лошади, запряжённые в карету доктора, прядали ушами и нервно фыркали.
Виталий Сергеевич поднял лицо и немигающим взглядом уставился на Шмидта. Его губы слегка раздвинулись в улыбке. Так улыбаются тем, кто знает, чего ты хочешь, лучше, чем ты сам.
– Я не собираюсь убивать Мишеля.
– Нет?! – изо рта и носа доктора вырвалась струйка пара. – Но… тогда зачем вы здесь?
Некрасов пожал плечами:
– Чтобы он смог простить себя. А-а-а… вот и наш «енарал». Явился, не запылился! Или, как говорил мой покойный батюшка: «Помяни чёрта, он и появится».
– Вы хотели сказать, генерал, голубчик?
Некрасов кивнул, критически оглядывая свистульку. Его не интересовали ни приближающийся экипаж, ни метель, что надвигалась, словно стая голодных волков, ни выражение лица доктора. Решительно ничего.
Карета Мишеля остановилась рядом с упряжкой доктора. В лакированной крыше виднелся миниатюрный дымоход, сердито швыряющий в небо бесформенные клубы. Над Невой повеяло ароматом берёзовых поленьев. Форейтор спрыгнул с козел и открыл пассажиру дверцу.
Из бархатной тьмы вынырнул Мишель. Хотя нет! Внешний вид этого человека – мундир, лайковые перчатки, усы, пышные бакенбарды – не соответствовал юношескому прозвищу. Назвать столь солидного господина Мишелем не поворачивался язык. В эту минуту перед собравшимися стоял генерал от инфантерии, кавалер ордена «Станислава» первой степени – Михаил Петрович Гуров.
Генерал окинул взглядом собравшихся и слегка приподняв бровь:
– А! Если не ошибаюсь – Доктор Шмидт? И вы здесь… Рад встрече, милостивый государь.
Карл Генрихович с достоинством поклонился – вежливо и непринуждённо… Однако взгляд говорил об обратном. Старик не испытывал к его превосходительству ни тени симпатии.
– Эй, вы! – начальственный бас словно магнитом притянул к себе секунданта. – Все готово? Давайте живей, не то провозимся до обеда…
Генерал демонстративно не смотрел на Некрасова.
– Так точно-с! – отрапортовал молоденький поручик с тонкими, по-девичьи аккуратными губками. – Извольте убедиться, ваше превосходительство, барьер установлен на десяти шагах. Вон, видите сабельки… Лефоше отлично заряжены-с.
Доктор Шмидт почему-то тоже избегал встречаться взглядом с Виталием Сергеевичем. На душе скребли кошки – чувство, знакомое каждому. Вроде бы ты ни при чём, но отчего так тоскливо?
Чтобы не молчать, он спросил Гурова с плохо разыгранной любезностью:
– Почему вы… как это по-русски… задержались, ваше превосходительство?
Генерал раздражённо дёрнул ворот. Неестественно прямая, как лафет пушки, спина выдавала чудовищное напряжение. Голос, казалось, сохранял спокойствие, но наигранность была так очевидна, что даже самый посредственный актёр, каких толпами расплодилось на подмостках столичного Петербурга, сгорел бы от стыда.
– Погода, Карл Генрихович. Дорогу замело. Ещё чуть-чуть – и лошади не прошли бы. Но я здесь. Значит, всё согласно диспозиции.
С этими словами Мишель сбросил шубу, швырнул её в снег, как надкушенное яблоко, и, не оглядываясь, зашагал к месту дуэли.