В верхних этажах, благодаря Некрасову, царил идеальный порядок. Стеллажи, стопки писчей бумаги, чернила да перья. Всё это странно смотрелось на фоне цветастых обоев, ажурных штор и печей со светло-голубыми керамическими изразцами. Но что поделать! Война не красит мирные жилища. Господа-офицеры давно расчехлили мебель. Коротали вечера в креслах. Сидели за книгой, курили трубки. Под свежевыбеленным потолком клубился дымок. Не удушливый чад, а лёгкий, разбавляемый бризом, аромат табака.
Виталий Сергеевич следил за чистотой и дисциплиной. Каждый день отсылал в ставку донесения о состоянии дел. Честно. Без прикрас. Да не половину страницы, подобно иным штабистам, а три полноценных листа.
Оттого кое-кто из командования полагал сей участок фронта показательным, прочие усматривали провал, панику и пораженчество.
Майор Некрасов, оставляя следы в пыли, неторопливо прошёлся между столов. Его бесстрастный вид должен был привести писарей в чувство, внушить уверенность. Он не человек, а глыба. Гора! Коль дух командира состоит из гранитных пород, то подчиненным нечего бояться.
– Это что ещё за комедь! – нахмурился Виталий Сергеевич. – Вы на войне, господа! Неужто сие требует напоминания? Обстрел обстрелом, но кляксы и кривой почерк в офицерском приказе недопустимы… Лейтенант Белобородов, выдать каждому новую пачку листов. Пишем заново!..
– Так точно, ваш бродь!
От порога раздался звонкий, приятный баритон:
– Всё сатрапствуешь, Виталь? Ну-ну! Смотри, как бы на щегольской мундир не плеснули чернил. Или того хуже: проснёшься, а твоё гусиное перышко хрусть – и пополам!
Некрасову не было нужды поворачиваться, чтобы понять: в усадьбу явился давний приятель – младший адъютант его высокопревосходительства Михаил Гуров. Для друзей Мишель.
– А хорошо у тебя. Тихо! – промурлыкал Мишель, звякнув шпорами. – Не найдется ли, братец, коньяку? На лечение православной души…
Он хохотнул в усы и приблизился к Некрасову чеканным шагом. Поручкались.
Виталий Сергеевич против воли отметил, что Мишель, несмотря на сивушный перегар, имел безупречную выправку. На широкую грудь так и просились медали.
Наверняка явился с новой идеей. Отчаянная голова… Сейчас, как обычно, рванёт напрямки.
– Отойдем, Виталь? Слушай, mon ami, я к тебе, как говорится, с оказией. Не в службу, а в дружбу: замолви за меня словечко полковнику Хрусталёву – пусть дозволит взять двух-трех смышленых ребят да отправиться во вражеский стан. Вылазка! Вот истинная солдатская доля… Ты же с толстяком на короткой ноге, а? Упроси, будь другом. Там, напротив, англичане да французы – лучше языка не сыскать. Ей-Богу! Как считаешь?
Виталий Сергеевич пожал плечами, глядя, как ординарец орудует метлой, убирая стекло и щепки. К потолку снова взметнулись клубы пыли. Кто-то зашёлся в кашле.
– На сытой службе орденов не дождёшься, верно? – улыбнулся Мишель в своей неподражаемой манере. Он выглядел так, словно уголки губ зацепили рыболовными крючками и привязали леской к ушам. – Я много про это думал, братец, война – есть плодородная почва, в которой быстро и обильно вырастают плоды. Да, порой земля удобряется телами тех, кому не свезло. Зато остальные сполна получают от щедрот её.
Было слышно, как с преувеличенной силой скребут по бумаге перья. Майор Некрасов вздохнул, он знал, что в эту минуту каждый из его подчинённых с любопытством прислушивается.
Ну-ка! Что ответит командир?
– Послушай, Гуров…
– Я же просил: называй меня Мишель!
– Хорошо, – пожал плечами Некрасов, – ты же знаешь, я – начальник делопроизводства, а не советник Хрусталёва. Он терпеть не может меня и мои отчёты. А насчёт солдатской доли не соглашусь. Мы винтики в машине победы. Наш долг – с честью исполнять то, к чему приставлены должностью и высочайшим повелением. Мой – писать приказы, твой – подавать его высокопревосходительству яичницу и оранжад.
Мишель закатил глаза, поправил на поясе затёртую от частых упражнений саблю. В его голосе звенел булат.
– Вот поэтому французы с англичанами нас и победят… Не боятся руки испачкать. Не чистоплюйничают, как ты, Виталь! Вот скажи мне, зачем им понадобилась война?
– Ну и зачем? – вздёрнул подбородок Некрасов.
– Да всё просто: не желают допускать нас к Чёрному морю. Не хотят торгового усиления России. Обычная коммерция, хоть и на государственном уровне. Зато какие лозунги! Свободная Турция, мать её. Настурция… Не сверкай глазами, не сверкай, братец… В глубине души ты знаешь, что я прав. Мой тебе совет: бери пример с европейцев. Они не ловят химер. Что выгодно им, то выгодно их собственной стране. И наоборот.
Виталий Сергеевич ответил с ледяной вежливостью:
– Почему бы тебе, Мишель, не перейти к противнику на службу? Я, быть может, и чистоплюй, но тебя весь полк знает как заядлого любителя французов! Что есть у них, чего нет у нас? Практичность? Допустим. Но ведь это палка о двух концах. Взять хотя бы твой знаменитый штуцер. Он практичен, но вместе с тем и страшен. Пуля Тамизье, которой он стреляет, бьёт дальше и точнее наших, но она крошит на части кости, мышцы и сухожилия. Не оставляет раненому даже надежды. Не слишком ли высокая цена за сугубо практичный результат?
– Открою тебе секрет, – рявкнул Мишель, – на войне солдаты не целуются, а убивают друг друга.
– Во-первых, – Виталий Сергеевич стал загибать пальцы, – по уставу врага надлежит лишь обезвредить. Во-вторых, да – на войне порой приходится друг друга убивать, но делать это следует с честью и известной долей милосердия.
Раздался оглушительный стук. Это ординарец выронил на паркет злополучное ядро.
– Вот елдыга надутая! Прощения просим, ваш бродь! Само выскочило…
На него не обратили внимания.
– Э бьен! Зайдем с противоположной стороны, Виталь, – вновь улыбнулся Мишель и примирительно вскинул ладони. Его пышные усы лоснились, как кот на солнышке, а щёки, наоборот, были столь гладко выбриты, словно на них отродясь не росла щетина. – Глянь-ка, что я тебе принес: французская микстура от боли. Не спрашивай, где взял. Там больше нету!.. Пойдем, братец, в царство болезней и пролежней – проведаем твоего раненного капитана.
Некрасов скрипнул зубами. Кабы не долг перед подчинённым, послал бы его к чёрту. Со всей амуницией.
– Идём, – сказал он после минутной паузы. Паузы, показавшейся бесконечной. – Но сперва ткни на карте, куда именно ты затеял вылазку. Не могу же я в конце концов обращаться к полковнику с пустой, неконкретной просьбой.
– Вот это другое дело! Вот это по-нашему! Спасибо, братец, уважил!
Мишель картинно обнял товарища.
Виталий Сергеевич уныло наблюдал поверх его плеча, как лейтенант Белобородов, делая вид, что разговор начальства ему неинтересен, очиняет ножом письменную принадлежность.
Сталь и перо. Всяк служит по мере сил.
Как говорится, пером и шпагой.
Глава четвёртая. Шкатулка с секретом
Январь 1855 года. Севастополь. Лазарет.
Посещение лазарета оставило в памяти майора Некрасова неизгладимое впечатление.
Всё началось с первого шага вниз, с первой ступеньки винтовой лестницы. За дверью, ведущей в подвал, офицеров встретил удушливый запах. Январский морской бриз исчез, как исчезает надежда при виде эшафота.
В помещении стоял затхлый воздух. Виталий Сергеевич, стараясь вдохнуть как можно больше кислорода, стиснул горло. Невидимая смердящая рука коснулась его плеча. Создавалось впечатление, что в лазарете швейцаром служит полуразложившийся мертвец. Смерть была здесь повсюду.
А вот и её антрепренёр. Собственной персоной.
Доктор Карл фон Шмидт встретил их равнодушным кивком. Его пальцы, тёмные от запекшейся крови, поманили за собой. Беспрерывное бормотание, свойственное пожилым людям, на миг переросло во внятную речь:
– Виталий Сергеевич, Михаил Петрович! Прошу за мной, голубчики. В операционную. Только что доставили пациента. Поможете. Ужасная нехватка людей.
Сказав это, Шмидт вновь понизил голос до бормотания и двинулся меж рядами старых железных кроватей с ржавчиной на облупившейся краске. В полумраке подвала изголовья отбрасывали тени на сырые стены. Света, проникающего через стекло единственного окна-амбразуры, было недостаточно, чтобы разглядеть лежащих на койках бойцов. Их присутствие выдавало поскрипывание пружин, кашель да глухие стоны.
Доктор распахнул шторы операционной. На некогда роскошном бильярдном столе, что сейчас напоминал поле боя, лежал человек в казачьей бурке.
– Маэстро, неужели вы потратите драгоценное время на простого солдата? Что с ним? – Мишель пригладил чёрные усы. – На вид наш сиволапый приятель совершенно здоров… Неужто спит?
Доктор зажег сальную свечу. Желтые блики осветили развешанные над потолком листы с анатомическими рисунками и ровными строками четверостиший. Неужели поэзия? Может ли научный скептицизм соседствовать с глубокой человечностью? Пристрастие к стихам, если только оно не диктуется светской модой, много говорит о человеке.
Свеча зашипела. Свет заструился в исцарапанных пенсне. Выцветшие глаза доктора уставились на адъютанта поверх стекол. Виталий Сергеевич против воли вспомнил прибаутку: «Фон Шмидт поверх стекол глядит, на кого взгляд опускает, тому грехи отпускает».
Не ахти какие вирши, но подмечено верно. Доктор горбился над пациентами и взирал на них через дорогие, купленные в Брюсселе окуляры. Однако стоило ему выпрямиться и взглянуть на здорового собеседника, как пенсне тут же скатывалось на кончик носа или падало на грудь.
Прямо как сейчас.
Виталий машинально проследил за линзами, что покачивались на ленточке. Из нагрудного кармана доктора торчал стетоскоп с резиновыми шлангами и янтарной трубкой. Такой цвет древесине придавало постоянное соприкосновение с табаком, до которого слуга медицины был большим охотником. В редкие минуты хорошего настроения называл прибор «Никотиновым слухачом».
– Неважно кто под скальпелем: солдат или генерал. Для доктора Шмидта каждый человек – пациент. И нет, герр Гуров, сей витязь не спит. Мы имеем дело с черепно-мозговой травмой, вызванной ударом тяжёлого тупого предмета по теменной части. При обстреле обрушился блиндаж. Проведём трепанацию. Я отпустил медбрата поспать. Сорок три операции подряд не могут не сказаться на самочувствии.