– Вообще-то мы шли сюда не за этим, – сказал Мишель.
Зевнув, он повернулся к Некрасову. В увлажненных от слез глазах читался вопрос: «Что, братец, сдюжишь?». Адъютант небрежным движением постучал себя ногтем по зубам. Виталий не удивился. Мишель еще при знакомстве поведал, дескать, всегда так делает прежде, чем приступить к тому или иному делу. Детская привычка. Однажды – лет в пять или шесть – взялся съесть яблоко да надломил резец. Забыл, что тот давно шатался и кровоточил. С тех пор всякий раз перед едой проверял, в порядке ли зубы. А к тридцати годам и вовсе: за что ни возьмется – раз! – и пальцем по зубам. Глупо, но поди отвяжись…
Доктор нацепил кожаный фартук:
– На гигиену полости рта нет времени, Гуров. Пропитайте бинт эфиром – вон та зелёная склянка, видите? Лейте. Гуще, обильнее. Феноменально! Закройте бедняге нос и рот. Некрасов, держите его за руки. Если придёт в себя, не дайте прикоснуться к открытому участку мозга. Иначе… как это по-русски? Зовсем покойник! Я-я…
Виталий Сергеевич поморщился. Он знал, доктор тридцать лет живёт в Петербурге и говорит по-русски лучше любого профессора. Нарочитая немецкость и косноязычие раздражали, особенно в сочетании с русскими идиомами.
Некрасов ослабил ворот. Запах эфира смешивался со свечной гарью, создавая удушливый туман.
Доктор Шмидт взял коронообразную пилу, откинул со лба лежащего волосы и быстрым движением сделал надрез. Звук проволочного лезвия о череп пробрал до мурашек. Казак не очнулся, но его тело выгнулось, словно хворостина в пламени костра.
Доктор ускорил движения. Вжух-вжух-вжух!
– Некрасов, голубчик, возьмите свечу и прижгите кровоточащие сосуды. Иначе инфекция убьёт пациента быстрее, чем пуля Тамизье. Натюрлих.
Виталия Сергеевича била дрожь. Пальцы сами собой сжались на запястьях раненного, да так, что побелели костяшки. Сегодня он пересилит себя. Пусть это будет искуплением за месяцы – нет, годы малодушия…
– Выдохните, голубчик, – сказал доктор, не переставая пилить, – нервы мешают вам сосредоточиться. Поверьте, задача не сложная. Всё получится.
Побледнев, Некрасов сделал потачку своему раздражению:
– На кону жизнь человека. Вас это хоть немного волнует?
– Волнение поможет его спасти?
– Нет, но…
– Тогда, с вашего позволения, я и дальше буду избегать сей очевидной оплошности, – Шмидт на мгновение поднял глаза и улыбнулся. – А теперь беритесь за свечу. Вон сколько крови. Нехорошо-с!..
Виталий повиновался, словно во сне. Он поднёс пламя к бордовой расселине, которая быстро разрасталась над переносицей.
Операционная наполнилась запахом горелой кости… Волоски белых поросячьих бровей вспыхнули и растворились в дымке, оставляя на коже обширные пятна.
Через окно-амбразуру донёсся звук канонады. Начался новый обстрел. Раненько! Обычно англичане давали второй залп лишь к обеду. Сегодня у них явно что-то не так…
Хирург не поднял головы, продолжая жуткие плотницкие движения. Вжух-вжух-вжух! Для него время, как всегда, остановилось.
Борясь с приступом тошноты, Виталий Сергеевич невольно вспомнил, как отец точно так же распиливал шкатулку погибшего брата. Это случилось в ночь, когда в дом изменника явились солдаты. За окном шипели факелы. Слышались команды: «Оцепить флигель! Примкнуть штыки! Перекрыть входы и выходы!»
Отец сделал всё, чтобы уничтожить лакированную шкатулку. Знал, в ней хранится компрометирующая переписка с Павлом Пестелем. Донышко коробочки хранило тайну. Не владея секретом – нипочем не откроешь, а прибегнешь к варварским методам, внутри сломается колба с чернилами. Наконец раздался треск… Письмо было уничтожено, честь семьи Некрасовых спасена. Однако Виталий так и не смог избавиться от чувства, будто брат не простил им предательства. Голос его навек умолк.
Бац!
На глиняный пол с омерзительным стуком упал фрагмент черепа. То, что виднелось внутри, напоминало овсяную кашу, густо политую малиновым джемом.
Лицо Некрасова приобрело зеленоватый оттенок.
В этот миг произошло событие, которое до конца жизни преследовало его в кошмарах. Пациент с нечеловеческой силой оттолкнул Виталия и Мишеля, выпучил глаза и сел. Оглядев своих мучителей, он бессмысленно захлопал ресницами. Его челюсти с хрустом сомкнулись. На бороду хлынула кровь.
– Гуров, чёрт бы вас побрал! – закричал доктор, утратив былое спокойствие. – Из-за вас он откусит себе язык. Эфир! Больше эфира… Смочите тряпку и закройте ему дыхательные пути! Живей, живей! Едрёна мать…
Когда пациент вновь обмяк, Карл фон Шмидт извлёк из-за ворота сорочки нательный крест и приложился к нему губами.
– Выноси, Царица Небесная…
Виталий Сергеевич знал, когда-то давно, ещё в 1812-м, доктор пришёл в Россию с армией Наполеона. Получил ранение и угодил в плен, но в конце концов ему повезло. Благодаря дочери смоленского купца обрёл телесное и духовное исцеление. Она-то и подарила пригожему немцу крестик. Иноземное сердце вспыхнуло любовью. Вспыхнуло и погасло. Девушка умерла от грудной жабы через год после свадьбы.
Майор Некрасов схватил раненого за руки и держал до конца операции. Он вслушивался в пушечные выстрелы за окном и думал, нет в людях никакого секрета. Ни в физиологическом смысле, ни в духовном. В первом случае каждый состоит из плоти и крови. Во втором все мы – открытая книга. Книга, где добродетель белых листов мешается с чернильными кляксами зла и порока. Вопрос лишь в пропорции.
Канонада стихла. Навалилась мучительная тишина. Стало возможно различить сиплое дыхание доктора, его привычное бормотание.
– Всё, – заключил он, – жить будет. Возможно, даже говорить. Спасибо, голубчики. Виталий Сергеевич, не угодно спирту? На вас лица нет.
Прежде чем Некрасов успел ответить, раздалось бряцание сапог по винтовой лестнице. Кто-то спускался в лазарет. И не просто спускался – бежал.
Виталий Сергеевич устало вздохнул. Кого ещё принесло?! Прыгает через две ступеньки, торопится… Ясно, сейчас судьба преподнесёт очередную шкатулку с секретом.
Эта мысль его разозлила. Судьба, шкатулки – чушь. Ни черта это всё не значит. Ни черта!
Глава пятая. В тени блаженной
Январь 1855 года. Севастополь. Лазарет.
Отец любил повторять: «Если к тебе приблизился глухой, стало быть, не расслышал, что его не звали».
Виталий Сергеевич не подозревал, что когда-нибудь попадёт в подобную ситуацию. Притом не метафорически!
Спустившийся во тьму лазарета вестовой что-то говорил, Некрасов не мог расслышать, что именно, и силился подойти вплотную.
Видел, как молодой человек в высоком кивере вытянулся в струнку. Видел, как пылают его глаза, как открывается рот, но… Не смог разобрать ни слова.
Поведение вестового не вызывало сомнений – он явился по приказу полковника. Срочное поручение для майора Некрасова. Как пить дать! Но какое?..
Господи, куда пропал слух? По спине пробежала ледяная струйка. Неужто турецкие ядра вручили ему излюбленный, привычный русскому солдату дар – контузию?
Наконец вестовой, не выдержав странного поведения майора, дёрнулся и отступил на шаг. Белесые брови недоуменно поползли ко лбу.
Кто-то мягким, но непреклонным движением тронул Некрасова за плечо, увлёк в полумрак чулана. Узкий и тёмный. Гостеприимный, как волчья пасть.
Прижав ладонями уши, майор покрутил головой. Больничная койка, облупившиеся стол и стул. Тут же письменное бюро с массивной столешницей и надстройкой, обитой дорогой телячьей кожей. Что за диковинное сочетание? Роза на помойке…
Где он оказался? Должно быть, в кабинете доктора Шмидта. Уж больно едкий запах порошков, пилюль и притираний.
Ага. Вот и хозяин. Запалил свечу, задал какой-то вопрос.
Но поборник каллиграфии и непримиримый борец с кляксами был не в состоянии воспринимать что-либо из-за охватившей его паники и ужаса. Задрожал всем телом, по чисто выбритому лицу потекли слёзы.
Как всегда в затруднительных обстоятельствах, доктор действовал решительно и быстро. Не задумываясь, прибег к старинному рецепту: «Ничего так не приводит в чувство, как затрещина». Шмидт отвесил Некрасову звонкую оплеуху, и тот сразу перестал трястись и всхлипывать.
И – о чудо! – к майору вернулся слух.
– Оклемались, голубчик? – на губах доктора заиграла снисходительная улыбка. – Не тревожьтесь. Сие есть шок. Случается со всеми хирургами после первой операции. Механизм сохранения разума. Сознание ныряет в блаженную тень, словно в прорубь. Да-с. Что до вестового, он явился не по вашу душу. Полковник Хрусталёв вызвал к себе Мишеля. И, по-моему, наш почитатель лягушатников был счастлив удрать отсюда к чёртовой матери.
При упоминании проруби Виталий Сергеевич вздрогнул. Он прикрыл глаза руками и провел от переносицы к вискам.
Доктор ткнул пальцем в потолок, словно указывая на поднявшегося адъютанта.
– Не понимаю, что вас связывает с этим спесивым фанфароном! Он ведь только и способен, что громыхать ножнами по паркету или торчать при полковнике да браво пучить глаза. Только храбрости в этом взгляде не больше, чем рублевых ассигнаций на берёзе.
В дверь постучали.
Медбрата, сунувшегося было доложить о своем пробуждении и готовности к дальнейшей работе, доктор одарил улыбкой, тронул за плечо. Ступай, дескать, голубчик… Подчинённый с поклоном удалился, и офицеры остались в казенном помещении наедине.
Некрасов по-прежнему ошеломленно молчал. Перед внутренним взором вновь и вновь возникал сшитый железными скобами череп. Майор успокаивал себя тем, что ничего более шокирующего сегодня уже не случится. Это попросту невозможно!
Взяв курительную трубку, Шмидт прикурил от свечи и добродушно заметил:
– Вы, майн фройнд, очевидно, принадлежите к впечатлительному племени? У меня на родине про таких говорят: «жеребенок из хорошей конюшни». Решительно не понимаю, отчего вас величают Мертвасовым? Горячее сердце, острый ум. Как говорится, живее всех живых… Неужто виной свойственная вам нерусская прямота? Впрочем, не моё дело. Присаживайтесь, милостивый государь. Нет, вон туда – на стульчик. Итак, чем обязан? Дело пытаете или от дела лытаете?