– Во-первых, извольте говорить мне: «Ваше превосходительство». Мы в армии, а не на столичном суаре! – нахмурился майор. – Во-вторых, смею надеяться, Карл Генрихович, что вы в первый и последний раз залепили мне пощечину. Понимаю, врачебная помощь и всё такое, но впредь я не потерплю этаких фортелей… В-третьих, отчего столь панибратски держитесь с нижними чинами? Медбрата разве что не облобызали. Мне докладывали, будто доктор миндальничает с раненными. Честно скажу, не верил. Теперь вижу, что зря. Право, нехорошо. Подрываете офицерский авторитет. Вы – человек чести, так извольте следовать высокому званию. И, в-четвертых, потушите свою паршивую свечу, пока она вконец меня не ослепила!
Доктор улыбнулся и едва заметно покачал головой, пустив к потолку облако табачного дыма.
Вернувшийся слух, будто живая тварь, стремился наверстать упущенное: Некрасов морщился от кашля и стонов раненых. В коридоре голос сестры милосердия уговаривал потерпеть некоего Митеньку. Нельзя, мол, водицы, милый, она для вас яд…
– Вы видите у этих бедолаг ружья, майн фройнд?
– Простите? – удивился Виталий Сергеевич, забыв, что запретил обращаться к себе подобным образом.
– Бац! Бац! – Вынув изо рта трубку, доктор изобразил стрельбу: – Я спрашиваю, есть ли ружья у тех, кто занимает койки? Найн? Что ж, тогда, может, они стоят перед вами навытяжку? Тоже нет? Сказал Гурову, скажу и вам: для меня не существует солдат, только пациенты. А пациентам требуется доброе слово. Врач – тот же пастырь… Молитва и ободрение – вот истинное лекарство. Бог явил людям любовь, а не справедливость.
Некрасов побарабанил пальцами по стулу, на котором сидел, попробовал повернуться так, чтобы свет от свечи не бил в глаза. Не вышло.
Зубы доктора вновь сомкнулись на глиняном мундштуке, он сказал:
– Вы назвали меня человеком чести, однако не вполне справедливо. Я скорее человек совести. Субстанции, что велит, невзирая на политические взгляды и вероисповедание, латать тела и души людей. Горемык, что по зову сердца угодили в мясорубку… Тех, кто тешит себя военными триумфами, погружаясь в дремотное оцепенение и дурея от побед, словно кобра от дудочки заклинателя. Взять, к примеру, вас. Вы дарите государю-императору честь и шпагу, я же торгую сочувствием. Здесь у меня пациенты, понимаете? Не солдаты.
Виталий Сергеевич вскинул подбородок.
– Вздор! Солдат всегда остаётся солдатом. Хоть в шинели, хоть в больничной пижаме. Я не видел приказа об отставке, а вы? Перед нами давшие присягу воины. И они здесь отнюдь не в партикулярном качестве. Да и вы, к слову сказать, не земский лекарь. Повторюсь, извольте следовать уставу!..
Доктор промолчал. В бесцветных глазах отразилось пламя свечи.
Отчётливо слышалось, как с потолка капает вода. Кап… кап…
Желая разрядить обстановку, Некрасов водрузил на стол вручённый Мишелем пузырёк.
– Целебная микстура для штабс-капитана Гринёва. Он поступил к вам вчера. С осколочными ранениями. Коль лекарство останется – дайте и остальным. Не жалко.
Шмидт близоруко прищурился, поднёс склянку к глазам. Его губы расплылись в сардонической улыбке, трубка едва не выпала изо рта.
– Сие, голубчик, ни что иное, как «Алвум ординариум». Сиречь, вульгарное слабительное! В будущем, пожалуйста, внимательно читайте сопроводительный лист.
Майор вскочил. Щёки пылали от смешанного чувства стыда и гнева. Голос хрипел, словно прихваченный инеем:
– Господин полковой лекарь, извольте проводить меня к штабс-капитану.
Доктор вдруг осунулся. Лицо стало непроницаемым и серым, как камень. На нём застыла маска равнодушия. С подобным выражением учитель глядит на нерадивого школяра, которого невозможно выгнать из класса, ибо в жилах сорванца – августейшая кровь.
– Пятая кровать во втором ряду. Слева от двери. Но я бы не советовал, больного нельзя нервировать. Капитан принял сильное седативное средство. Ваш друг скоро умрёт. Тихо-мирно. Во сне. Это всё, что я мог для него сделать.
Некрасов едва не задохнулся, пальцы дёрнули ворот мундира:
– То есть как это – умрёт?!
– Как все нормальные люди, – пожал плечами доктор, пенсне закачалось на шнурке над самым краешком стола, – заснёт и не проснётся. Однако заснуть и умереть – столь же разные вещи, как лечь на перину и свалиться со скалы. В конечном итоге вы в обоих случаях оказываетесь в положении лёжа, но существует разница, не так ли?
– Но…
– Послушайте, господин майор, вооружитесь благоразумием! Ступайте к себе. Скажу капитану, что вы приходили. Не беспокойтесь: офицерская честь останется незапятнанной. Формальность будет соблюдена.
Глядя, как у майора запрыгала челюсть, Шмидт против воли смягчился:
– Право, Виталий Сергеевич, голубчик, ни к чему вам… Незачем, понимаете? Вы – хороший человек. Не нужно, чтобы Гринёв вас видел. Заподозрит неладное, занервничает. Я столько лет бился с костлявой старухой. Со страхом и болью, которые она несёт на плечах… Не тревожьтесь, он ничего не почувствует. Спокойно уйдёт в спасительную темноту, к тенистым аллеям рая. Где нет страданий земной жизни.
Доктор закашлялся. Вновь потянулся за табачным кисетом.
– Но ведь капитана всего лишь оцарапало! – Некрасов мешком повалился обратно на стул, в эту минуту явно предпочитая не присесть, а прилечь. – Я видел. Пара ссадин. Не более! Пустяки! Или… здесь кроется что-то ещё?
Карл фон Шмидт переставил свечу и открыл потайную ячейку бюро. Вскоре на столешнице красовались две налитые всклянь, то есть вровень с краями, оловянные стопки. Видя, что гость не испытывает к спирту ни малейшего интереса, доктор опорожнил оба сосуда единым духом, сказал:
– Либо вы провидец, либо я скрываю мысли хуже, чем предполагал. Верно подмечено: капитан умирает не от последствий вчерашнего обстрела. У него сепсис: заражение крови. Помните, полгода тому назад просил вас об одолжении? Умолял, чтобы полковник Хрусталёв выхлопотал для лазарета довольствие и медикаменты. Надеялся, сможете убедить, сделаете внушение. Но что вы тогда ответили?..
Некрасов сжал кулаки, в глазах подозрительно поблескивало:
– То же, что ответил бы и теперь: подайте прошение согласно уложению о делопроизводстве и субординации.
– Надо же, слово в слово! – удивился доктор, нацепив пенсне и с укором воззрившись на собеседника. – Письменные обращения мой помощник принимает по вторникам и четвергам, сказали вы. Всё будет хорошо, сказали вы. Да только что проку в бумажках… Русский человек, а не понимаете о собственной стране главного. Без протекции нет и оказии. И наоборот.
В этот миг в коридоре раздался крик. Эхом отразился от голых стен, разбух, словно брошенный в лужу бинт. Ему вторил голос сестры милосердия:
– Митенька, не трогайте свой живот, Христа ради! Вы только хуже делаете. Пятна всё одно не сотрутся – это пороховой ожог. Французские зуавы подкрались, когда вы стояли на часах и выстрелили в упор, понимаете?
Некрасов поднялся и, качнувшись, вышел вон. Подальше от надоедливой свечи, в блаженную тень коридора.
– Пойду, торопиться надо.
Дважды по пути к лестнице он натыкался взглядом на пустые кровати. О присутствии в них бывших пациентов напоминали забытые вещи: бритва, молитвенник, грязное белье. Всё это вызывало чувство одиночества. Сводило с ума.
С потолка, затянутого серебристыми нитями паутины, капала вода. Деловито. Равнодушно.
Кап… Кап…
Глава шестая. Слово звериное – слово мёртвое
Январь 1855 года. Севастополь. Передовая.
Виталий Сергеевич остановился в узкой и тёмной траншее перед входом в блиндаж, пытаясь разобрать тихий гул голосов. Беседовали трое: дежурный офицер по фамилии Уткин, Мишель и прибывший из Петербурга граф Бестужев-Рюмин – известный поэт и пройдоха. Уткин, вопреки фамилии, заливался соловьём, мол, добро пожаловать да милости просим. Постойте, господа офицеры, не спешите браться за подзорную трубу. Прежде чем приступить к изучению вражеских позиций, по заведённому в блиндаже обычаю, пригубите шампанского. За здоровье государя императора и в ознаменование победы русского оружия.
Одобрительные восклицания заглушил хлопок пробки.
Покачав головой, Некрасов взглянул на часового. Тот откровенно позевывал. Видно, наблюдательный пункт регулярно посещают высшие чины: курят сигары и трубки, звенят бокалами. Обычное дело.
– Чегой-то расшумелись, – лениво сказал он. – Хорошо только одна бутылка, а то была б морока…
Затем, разглядев, что перед ним офицер, щелкнул каблуками, вытянулся во фрунт. Виталий сделал успокоительный жест: вольно. Он и впрямь выглядел как нижний чин, поскольку накинул поверх эполетов солдатскую шинель. Так предписывала инструкция. Идешь на передок – не выделяйся. Вражеский снайпер приспособился зажимать в тисках винтовку и без промаха бить русских офицеров и священнослужителей.
Маскарад сыграл с Виталием злую шутку.
Когда шли извилистыми траншеями к наблюдательному пункту, наткнулись на группу санитаров, что выносили раненых с поля боя. Они приняли Некрасова за вольноопределяющегося, вцепились в рукав: «Выручай, братец, ишь сколько наших покрошило!»
Бригадам эвакуации, как всегда, не хватало рук.
Пару дней назад майор пожал бы плечами да отвернулся, чтобы не видеть истерзанных тел. А тут, к собственному удивлению, стиснул зубы, взвалил на плечи посеченного осколками унтера. После участия во вчерашней трепанации он видел не раненых, а нуждающихся в помощи людей. Как пройти мимо?
Спутникам крикнул, дескать, ступайте, господа, встретимся в блиндаже.
Поэт упёрся в него глазищами, ледяными, как вода в каналах Петербурга, и продекламировал:
«Кто пулею отмечен, тот не вправе зваться баловнем фортуны! Коль суждено погибнуть, так мужественно стисни кулаки, прими судьбу и скатертью дорога!..»
Мишель поправил ремень штуцера, с которым за пределами штаба был неразлучен, и хлопнул приятеля по спине:
– Смотри не обляпай мундир. Нам ещё ехать на ужин к Тотлебену. Да избавься от этой кацавейки, в ней ты и впрямь похож на мужика. Она мне поперёк горла!