«Так безопасней!» – хотел возразить Некрасов, но под весом раненого не смог разомкнуть челюсти. Чёрт с вами, подумал он и поплелся в лазарет.
Отсутствовал с четверть часа, не дольше. Шинель не снял, однако на мундир и правда попала кровь. Прежде чем войти в блиндаж, Некрасов с остервенением отер обшлаг рукава. Казалось, сама Война косит на него ледяным взглядом, ухмыляется: попалась-де, Божья птаха, не уйдешь. Впрочем, так оно и вышло! Угодил к костлявой старухе в силки, и неизвестно, выберется ли…
– А вот и я, – Виталий шагнул в центр смотровой площадки. – Пропустил что-нибудь?
– Бокал шампанского! – рассмеялся Мишель и повёл рукой. – Добро пожаловать в тихую заводь штабс-ротмистра Уткина.
Уткин покосился на вошедшего с неудовольствием. Не то обиделся подначке Мишеля, не то узнал Некрасова, которого в полку не любили за чрезмерную правильность. Нельзя такому рассказывать о вольностях с шампанским. Ох, нельзя!..
Покрутив головой, Виталий поёжился. Над макушкой нависали сотни пудов брёвен и земли. Не блиндаж, а какая-то могила. И, как и всякая могила, сие место вызывало окоченение. У всех одинаковая поза. Каждый стоял без движения: спина прямая, руки по швам, стеклянный взгляд. Виталий Сергеевич смотрел на присутствующих и не мог отделаться от чувства, будто любуется изображением на пластинке дагерротипа.
Щеголеватое облачение Бестужева усугубляло ассоциацию. В этаких нарядах обыкновенно и запечатлевают покойников.
Не человек, а картинка…
Пальто дорогого сукна, ворот обтянут белым бархатом. Цилиндр из тонкого фетра с до чрезмерности широкими полями. Столь несуразными, что выпади снег – головной убор поэта напомнил бы обнесённый сугробом скворечник. Хорошо, что в Севастополе тепло даже в январе.
Некрасов поморщился. Странный он всё-таки человек – граф. Этак взглянешь – слюнтяй слюнтяем, ан не тут-то было! В глазах искры, тонкие на вид ладони испещрены мозолями от поводьев, шпаг и револьверов.
Сей 27-летний субчик, может, и дрянной стихоплёт, скверный товарищ и нарцисс, но уж точно не трус.
Не побоялся притащиться из самого Петербурга за… вдохновением. Да-с! Вдохновением, чёрт бы его побрал.
По сему поводу полковник Хрусталёв и послал вчера за Мишелем: сдал некстати нагрянувшего графа с рук на руки. Кто как не Гуров способен быстро и накоротке сойтись со столичным снобом?
Сняв фуражку и пройдясь платочком по морщинистому лбу, полковник простуженно молвил:
– Миша, подружись с графом. Возьми с собой Виталия Сергеевича. Этот сухарь как никто проследит за безопасностью господина сочинителя. Прогуляйтесь в смотровой блиндаж за нумером четыре. Тот самый, для высокопоставленных особ. Поглазейте в окуляры, выпейте коньяку, погрозите англичанину кулаком. Делайте что хотите. Стойте на головах, ходите на руках, показывайте голые задницы… Кхе-кхе… Короче, побудьте нашему Байрону няньками, сыграйте в казаки-разбойники. Затем езжайте на ужин к Тотлебену. Старик предупреждён. Веселей, братец, выше нос! День-другой, и сей турист уберется восвояси. Я отпишу Великому князю, его протеже-де жив-здоров, наполнен музой по самые редуты. Тебе— медаль, Мертвасову— здоровый румянец, мне – благодарность Николая Николаевича. Все в выигрыше! Приказ ясен, сынок? Кхе-кхе… Отлично, тогда с Богом! Дело-то плёвое…
Но, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Не прошло и дня, а Некрасов уже мечтал вернуться в лазарет и отпиливать черепушку очередному бедолаге. Дышать испражнениями, гноем и кровью.
Всё лучше, чем здесь.
В эту минуту, глядя, как его сиятельство простирает руку в сторону неприятеля и, вскинув подбородок, выдает экспромт, майор поморщился. Что-то тоскливо сжалось в груди.
В иных обстоятельствах Виталий Сергеевич оценил бы высокий слог, но теперь не чувствовал ничего, кроме досады и раздражения. Все-то у него герои. Рыцари без страха и упрёка… Война выступает бледною девой, раны благородно кровоточат, смерть далека, а победа близка.
Сие перебор даже для штабиста: дешевая патетика! Ни человеческого образа, ни живого слова.
За месяцы войны каждый убедился – сперва с горечью, затем с равнодушием, – что всё здесь зависит не от долга или чести, а от сухости пороха да остроты стали. Бал правит не решимость победить, а банальная муштра. Сапожная щётка и надраенная до блеска пуговица.
Впрочем, в стихах не ищут правдоподобия. Это бы ладно. Хуже того, что поэт ни секунды не стоял спокойно. Расхаживал по блиндажу да притоптывал ногой. То подберётся к самой амбразуре, то скроется в тёмном углу.
Ходит гоголем под прицелом английских стрелков. Даже цилиндр не снял… Проклятый щеголь! Как прикажете охранять этакого попугая?
– Ваше с-сиятельство, – взмолился Уткин, отчего-то заикаясь, – побереглись бы. Не ровен час! За минувшею неделю британцы застрелили троих моих наблюдателей. Да и вашего покорного слугу едва не п-почикали. Извольте взглянуть на пулевое отверстие в глиняной стене. Вон там, слева.
Виталий Сергеевич с благодарностью улыбнулся. Видно, и штаб-ротмистра наконец поразила столичная безалаберность.
Тревога усилилась, когда с позиций английского полка поползли странные, нестерпимые глазу блики. Словно на вершине холма установили зеркало, которое усердно ловило солнечные лучи и посылало прямиком в смотровой блиндаж.
Что за чертовщина? Надо что-то делать… И лучше всего – уносить ноги.
– Ваше сиятельство, Александр Михайлович, – сказал Некрасов, внутренне готовясь к борьбе, – сделайте милость, наденьте мою шинель. Бога ради, не дразните снайпера.
Граф презрительно скривил губы:
– Бестужев скорее умрёт, чем нацепит мужицкие портки!
Предатель-Мишель с готовностью кивнул и расправил грудь, за спиной воинственно качнулся штуцер. Ерунда, мол, обычное дело. Опасность на войне – тот же хлеб.
Некрасов поморщился. На чём строится приязнь сих малосимпатичных особ? Ведь оба, если задуматься, изрядные пройдохи. Впрочем, рыбак рыбака…
– Господин граф, одумайтесь: вас могут убить. Статский наряд – приманка для вражеских пуль. Полетят, словно мухи на мёд.
Поэт хохотнул:
– Надеюсь, вы не желали употребить иное выражение? Куда более пахучее-с…
К тонкому, издевательскому смеху петербуржца присоединился жирный гогот Мишеля.
– Ой, не могу, Саш, уморил! Как скажешь, так слезы из глаз. Сразу видно, мастер слова.
Мысленно отметив обращение на ты и Саш, Виталий Сергеевич упрямо наклонил голову.
– Полковник Хрусталёв приказал обеспечить вашу безопасность. Но вы, ваше сиятельство, делаете всё, чтобы пасть смертью храбрых. Помилуйте, никто за вас стихов не напишет.
– Стало быть, се ля ви… Но я верю в счастливую звезду, майор. Поэма будет дописана! И уверяю вас, друг мой, выйдет всем поэмам поэма. Хлеще пушкинской «Полтавы»! А что до господина полковника – не страшитесь его гнева. Бояться нужно лишь забвения. Бесславия, если угодно. Поэзия бессмертна. Жизнь и здоровье – не более чем отражение луны на поверхности пруда. Не говоря уже о телесной красоте. Нет, друг мой! Значение имеет только и исключительно творчество. Духовный голод сильнее голода телесного. Зарубите себе на носу.
Майор Некрасов вздохнул. Он пристально поглядел на собеседника и вдруг понял, до какой степени ему омерзительно столь рьяное поклонение творчеству и в особенности собственным стихам. Поэт не только превозносит человека и его талант до небес, но и, можно сказать, возвеличивает сам себя.
Виталий Сергеевич понимал, что накликает на себя беду, но слова сами слетели с уст:
– А вы не находите, Александр Михайлович, что значение поэзии преувеличено? Мыслимо ли ставить на кон свою и чужие жизни ради пары рифм?
Граф медленно обернулся. На лбу испарина, губы поджаты, словно он только что отведал касторки. Ответ предназначался Гурову.
– Теперь я вижу, Мишель, что ваш приятель и впрямь Мертвасов. Но не тратьте сил, этаких сухарей не проймешь даже слабительным. Розыгрыш блестящий, однако не всем дано понять. Не у всякого в груди горит пламя.
Майор смертельно побледнел. Вот оно что! Значит, Мишель в порядке каламбура посвятил сиятельство в детали их дружбы. Надо полагать, бывшей.
Что же, всё к тому и шло. Шила в мешке не утаишь.
Есть два способа избежать шёпота за спиной. Не поворачиваться к беседующим филейной частью или оглохнуть. Причём первый невозможен из-за количества сплетников, а второй решает проблему с той же эффективностью, с какой ребёнок спасается от чудища под периной.
– Вернёмся в штаб, ваше сиятельство, – голос Некрасова был сух, подобно январской траве, что украшала холм напротив. Оттуда до сих пор поблескивало. – Я вынужден настаивать.
– Что ж, извольте, господин майор. Только зачту пару строк. Чтобы англичане знали, в русском стане нет варваров.
– Куда вы, граф? – осведомился дежурный офицер, схватившись за лоб.
Бестужев-Рюмин чуть не до половины высунулся из смотровой амбразуры. Его слова прогрохотали над севастопольской бухтой, словно пушечный залп:
– Враждою пагубной сшибемся, огнём и песней выжжем дрянь, что над рощицей родною кичливо простирает длань! Кто слюны кипучей нитью оплетает честный дух, с тех мы спросим, снимем стружку, да разгоним, словномух…
– Браво! – Мишель не жалел ладоней. Он с преувеличенным почтением поклонился, не сводя глаз со своего нового кумира. Что ж, в нашей державе вельможному человеку приобрести друзей не сложнее, чем купить конюха, были бы деньги. – Браво, маэстро! Однако отчего вы не сказали это на английском или французском? Противник же не поймёт…
К облегчению штабс-ротмистра Уткина и майора Некрасова, граф вернулся в блиндаж. На его лице играла самодовольная улыбка. Александр Михайлович воздел палец:
– Эти языки я употребляю, чтобы сделать заказ в приличном ресторане. Для сонетов пригоден лишь русский! Ну что, Виталь, всё дуетесь? Бросьте! Эскапада закончена, на том конец. Доставьте меня в штаб, выпьем на брудершафт. Идёмте-идёмте, покоряюсь воле победителя.