а дальнем рубеже?
Полковник поднял брови. Фрагменты мозаики сложились воедино.
Он займётся конкретной целью, только сегодня объявившейся в стане врага. Всё должно быть естественно, чтобы, сделав дело, без зазрения совести сослаться на случайный артиллерийский залп и – чем чёрт не шутит? – остаться чистеньким перед собственным начальством. Если стрелять из штуцера или посылать диверсантов, разыграется целая битва, сбежится половина русской армии, и тогда – пиши пропало. Враг догадается, что среди них информатор (а как ещё Маккензи узнал, когда и куда бить?). Надо действовать точно и безошибочно, чтоб русские ничего не заподозрили. Или, как выражался отец, «хлоп! – и дело в шляпе. Всё чинно-прилично!»
Генри Блэквуд отмахнулся от слуги, сунувшегося было с подносом сэндвичей. Пальцы сорвали треуголку.
Вот зачем он понадобился Красному Барону! Вот почему этот пройдоха не удивился участию маршала!.. Он-то, дурак, полагал, будто, уговорив Сомерсета понаблюдать за ювелирной стрельбой из пушки, ставит Маккензи в тупик. А маршал с самого начала играл по правилам своего помощника. Теперь ясно, кто истинный дирижёр.
Вдруг линза телескопа подпрыгнула, словно задремавший кот, которому наступили на хвост, зацепила кружку в руках полковника и, выбив её, отбросила прочь, оставив на скатерти пятна и осколки. Раструб телескопа задрался в небо, скрипя и крутясь вокруг собственной оси.
Вот это выстрел! Кто бы мог подумать, что среди русских найдутся такие мастера?..
Красный барон покачал головой и чуть отодвинулся, чтобы струйка разлитого чая не стекла ему на брюки.
– Любопытный поворот. Похоже, пари отменяется, полковник. К счастью, благородные люди могут признать, фиаско, выразить по этому поводу сожаление и успокоиться.
В руках сэра Генри вспыхнул фитиль.
– Мне не нужен телескоп, барон. Я помню координаты противника наизусть. Говорите, блиндаж на дальнем рубеже. Та-а-ак… деление пятнадцать… Готово!
Блэквуд приподнял казённую часть кулеврины и вдавил фитиль в запальное отверстие.
Глава восьмая. Поцелуй селитры
Январь 1855 года. Севастополь. Передовая.
– Мишель, что вы творите? – процедил Некрасов, обернувшись. Его ладонь непроизвольно легла на рукоять сабли. – На что вам штуцер?
– Утиная охота! – хохотнул адъютант, делая вид, будто не замечает тревогу майора.
– Какая к чёрту охота?! – Некрасов шагнул вперёд, его голос потрескивал, как хворост в костре. Околыш фуражки взмок от пота.
– Какая-какая… обыкновенная! Пиф-паф, – ухмыляясь, Мишель протянул оружие графу Бестужеву-Рюмину. – Пожалуйте, ваше сиятельство, сюда – на охотничий номер. Да-да, к амбразурке. Вот так-с. Видите там, у англичан, что-то бликует? Это, изволите ли знать, полевой телескоп. Для корректировки артиллерии. Ну что, граф, покажем любителям ростбифа, кто здесь мужчина с ружьём, а кто пустобрёх?
Прежде чем майор Некрасов успел вмешаться, Мишель с такой решимостью сунул винтовку в руки графа, что тот принужден был отступить на два шага и сомкнуть пальцы на ореховом цевье.
Некрасову почудилось, что на утомлённом жизнью лице графа мелькнула лукавая улыбка.
– Ты, Саш, словно Давид, одним выстрелом взбудоражишь весь английский лагерь, – Гуров с притворным восхищением взглянул на петербуржца. – Совершишь прямо-таки библейский подвиг!..
– Не только совершу,—заявил Бестужев, выпятив грудь, – но, что в тысячу раз важнее, воспою его…
Он картинно поправил манжету.
Некрасов скрипнул зубами, в Мишеля впился яростный взгляд. В сравнении с ним штык турецкого зуава мог показаться детской игрушкой.
Ай да Гуров, ай да сукин сын! Бросил зерна в плодородную почву…
Не нужно быть гением, чтобы прочитать мысли на лице графа. Никто на всём белом свете, включая полковника Хрусталёва, Тотлебена и самого государя-императора, не имеет права насмехаться над его стремлением войти в историю. Сиятельство готов на любой риск. Невзирая на последствия! А действительно, что с того, если британская батарея даст ответный залп… Какой пустяк! Граф выстрелит, даже если для этого придётся спровоцировать вражеский огонь на весь Севастополь.
В наступившей тишине Некрасов отчётливо слышал собственное дыхание. Теснота блиндажа навалилась на него с новой силой. В голове гремел набат.
Здесь небезопасно!
Здесь небезопасно!
Словно в подтверждение этой мысли, взгляд майора нашёл пулевое отверстие, на которое пять минут назад указал Уткин. Рядом, если как следует приглядеться, кто-то гвоздём вывел: «На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич…». Буквы были неровными и какими-то мелкими. Детскими, что ли?
Некрасова замутило.
Очевидно, кто-то из офицеров, коротая в блиндаже минуты обстрела, превратил одно из несущих брёвен в школьную доску. Тщетная попытка очутиться дома. Иллюзия мира…
Уткин чиркнул серником, закурил. Он передвинулся так, чтобы заслонить собой считалочку. Некрасов невольно улыбнулся. Ясно. Автор защищает творение, словно цесарка птенцов.
– Послушайте, граф, – сказал Виталий Сергеевич, взяв себя в руки. – Вы серьёзно хотите стрелять? Бросьте. К лицу ли вам?
– Почему нет, дорогой Виталь?
Некрасов осторожно пошёл в атаку. Нужно бить поэта оружием хитрована Мишеля.
– Здесь всякий знает, что снайперский огонь – дело недостойное джентльмена. Тем более, когда речь идёт о столь сиятельной и утончённой особе…
Бестужев-Рюмин махнул рукой, не отрываясь от штуцера. Ответил как бы нехотя, но краем глаза внимательно следил, произведёт ли сказанное эффект:
– Честь офицера – миф. Здесь выживают крысы. Не бритт, не галл, я – скиф. Себе воздвигли мы пустые парадисы…
Виталий Сергеевич утратил остатки самообладания. Любимые строки отца. Господи! Наждачная бумага по голому телу и та не причинила бы столько боли.
Метнув взгляд на Уткина (дескать, будьте очевидцем), майор по-бычьи наклонил голову и вцепился в ружьё. Коль нельзя достучаться до гласа рассудка, следует применить иные меры. Что будет дальше – плевать! Главное – уберечь одного осла от козней другого.
Граф оказался ловчее.
Он легко выкрутил кисть Некрасова и дёрнул оружие на себя. По глиняному полу покатилась пустая бутылка шампанского.
– Что вы себе позволяете, господин писарь!
На щеках и шее Некрасова вспыхнули пятна.
– О! Самую малость… Я лишь следую регламенту безопасности. Не хочу, чтобы вы, ваше сиятельство, сложили здесь свою поэтическую голову. А заодно наши, куда более прозаические.
– Полно, братец, – поморщился Мишель, водрузив ладонь на плечо друга. – Сейчас Сашка влупит один маленький заряд в проклятый английский телескоп, и станем пить «Вдову Клико». У меня в запасе ещё одна бутылка. Ну? Давайте прямо из горлышка… за грядущие медали и ордена! Вот только ослепим их и без того слепое начальство… Держите, граф.
– Оставь, Мишель, пей сам, – голос Бестужева-Рюмина звенел булатом. – И, ради Бога, не вмешивайся. Я разберусь.
Уткин тоже отмахнулся от бутылки с неуместно вычурной этикеткой, скрежетнул зубами. Что за безобразная сцена! Он выудил из кисета новую порцию табака.
Гуров так и застыл с пробкой в руке. Граф медленно повернулся.
– Все эти ваши уставы, регламенты… Разве они не душат в нас человека? Вы, Некрасов, боитесь жизни. Посмотрите правде в глаза.
– Очень может быть, – согласился Виталий Сергеевич. – Так вы не откажетесь от своего намерения?
– Нет.
– Прекрасно. Валяйте. Но имейте в виду, я вынужден буду доложить обо всём полковнику Хрусталёву. Штабс-ротмистр, прошу предоставить реляцию также и вас.
Уткин не ответил. Он смотрел в амбразуру и всё больше хмурился. Проклятый телескоп уделял их блиндажу слишком много внимания. В воздухе пахло грозой.
Бестужев-Рюмин вскинул тонкую бровь. Его пальцы добела сжались на штуцере.
– Как угодно, майор. Ваше право. Однако позвольте и мне воспользоваться своим. Я пришлю вам секундантов.
Поклонившись, Некрасов упрямо щёлкнул каблуками. Вперёд, мол, не стесняйтесь.
Мишель, как ни в чём не бывало, протянул ладонь к штуцеру.
– Дай заряжу, Саш. Смотри, какая красота: пуля тамизье. Не слыхал-с? Мощнейшая и точнейшая штука. Вот так! А теперь стреляй. Покажи, что мы, русские, тоже цивилизованная нация. Пользуемся передовыми технологиями, а не березовыми дубинами.
– Господа, как закончите – следуйте за мной в траншею, – сказал Некрасов и повернулся было к выходу, но Уткин удержал его за локоть. Голос штабс-ротмистра перешел в сдавленный шёпот:
– Ваше благородие, если начнётся – бегите. Саблю подхватите за ножны возле гарды. Многим жизнь спасло.
Эта сцена многократно возникала в памяти Виталия Сергеевича, и всякий раз он ловил себя на мысли: что заставило его вздрогнуть – выстрел штуцера или нежданный, полный отчаяния совет?
Много лет спустя, коротая долгие ночи, он так и не нашёл ответ на этот вопрос. Несомненно, война – это бесконечный лабиринт, где каждый поворот кажется знакомым, но, вопреки замыслу инженера-творца, приводит не к выходу, а к новым ранам: тела – от пуль, души – от выбора, который не оставляет места прежнему «я».
Гуров и Бестужев-Рюмин выкатились из блиндажа, словно гимназисты, постучавшиеся в кабинет директора и давшие дёру… На лицах улыбки, глаза блестят. Видно, озорство удалось, и телескоп на английских позициях приказал долго жить.
Граф шагнул к Некрасову, протянул едва початую бутылку «Вдовы Клико». За его спиной Мишель с довольным видом перезаряжал штуцер, нарезное дуло курилось дымком. Кажется, петербуржец сказал что-то примирительное, но слов было не разобрать.
В ушах нарастал до боли знакомый свист. Артиллерийский залп…
– Граф! В укрытие! – проревел Виталий Сергеевич, и в его глазах промелькнуло нечто такое, что заставило поэта ужаснуться. – Граф, скорее… – А в следующее мгновение мир раскололся на до и после.
В момент взрыва Некрасов почувствовал на лице обжигающий ураган, горячие брызги с терпким, едва уловимым ароматом груши. Что это, чёрт возьми? Кровь? Нет… Шампанское. В конце концов, так ли различается взрыв снаряда и праздничной бутылки? И то, и другое приносит забвение.