Придя в сознание, Виталий Сергеевич понял, что сидит, привалившись спиной к земляному валу траншеи.
В лицо озабоченно заглядывал Мишель. Кажется, почти не пострадавший – если не считать земли в волосах и опаленных усов.
– Фух, братец, напугал. Я уж думал, ангелы перевели тебя в небесный эскадрон. Жив? Руки-ноги целы?..
– Кажется, да…
Покачнувшись, Некрасов позволил приятелю поставить себя на ноги. Чёрные от копоти и грязи ладони обхватили пульсирующую голову. В ушах грохотали тысячи полковых барабанов.
– А где?..
И тут он увидел.
Тело Поэта лежало в бордовой хляби на дне траншеи. В правом виске зияла дыра от пули, левого просто не было, как и верхней части черепа.
– Скорее, братец! Уходим, пока эти сызнова не накрыли! – Мишель с опаской взглянул на небо, опустил глаза на покойника. – Сашку уже не спасти… Благородный человек, застрелился, чтобы нас не замедлить. Ишь, ему разворотило ноги? Куда бы мы с ним. Ей-Богу, герой! Я бы так не смог.
Некрасов икнул. В голове сам собой зазвучал тихий голос медсестры, что ещё вчера успокаивала какого-то Митеньку. Просила не трогать покрытый черными пятнами живот. Дескать, они всё одно не сотрутся – это пороховой ожог.
Пороховой ожог. Пороховой ожог.
Что это значит?.. Зачем сейчас?
Ик…
Для чего?
Ик…
Порох, как известно, состоит из древесного угля, серы и калиевой селитры. Нет. Не то… Боже, в голову лезет какая-то чепуха! Контузия что ли?..
– Уходим, братец! Здесь нельзя задерживаться, – голос Мишеля окутывал, словно одеялом, подчинял своей воле. – Не смотри на графа, Виталь, не смотри. Не надо тебе.
«Нет… нет…» – прошептал майор, чувствуя холодный пот на спине. Вот в чём дело! Он наконец сообразил! Рана Бестужева-Рюмина была слишком чистой, без порохового ожога – таких не бывает от выстрела в упор.
И в этот миг майор услышал то, чего боялся больше всего – свист нового снаряда. Этот звук растворился в эхе последнего продекламированного графом стихотворения, что метрономом отщелкивалось в сознании.
«Честь офицера – миф. Здесь выживают крысы. Не бритт, не галл, я – скиф. Себе воздвигли мы пустые парадисы…»
Ноги окоченели, упрямо отказывались повиноваться. Вперёд! Вперёд!..
В ушах все еще звучал голос Мишеля, но теперь он казался чужим и далеким, будто доносился через милю. Словно Гуров кричал в рупор откуда-то издалека. С позиций проклятых англичан… «Я больше не знаю, кто здесь враг», – устало подумал Некрасов.
Ик…
Нужно идти. В штаб. К Хрусталёву. Как можно скорее обо всём ему доложи…
Глава девятая. Не тот мотылёк
Январь 1855 года. Севастополь. Штаб-квартира полковой жандармерии.
В тот же день, ближе к полуночи, в безоблачном небе над Севастополем гремели пушки. Ночь была светлой, вспышки выстрелов разгоняли темноту, но в душе города царили тоска и холод. Зловеще гудели орудия – Севастополь содрогался от канонады, мстя англичанам и поминая новопреставленного раба Божия Александра.
Ему было всё равно. Христианская душа не жаждет мести. Мёртвое тело покоилось на леднике, ожидая катафалк и долгий скорбный путь в Петербург – навстречу дубовому гробу, траурным речам и всему, что так любят на своих похоронах поэты.
Этой ночью никто не спал. Ни солдаты, стоявшие у пушек, ни генералы, кашлявшие от табака и спорившие до хрипоты о том, как преподнести известие государю-императору. Никто не знал покоя. Особенно противник: его поливали плотным огнём.
Свечи горели и в маленькой, едва заметной хижине – покосившейся мазанке на окраине города. Она служила штаб-квартирой жандармерии.
– Метко бьют, касатики, – пробормотал её хозяин, полковник Туманов. Открыл форточку, изгоняя из помещения «аромат казёнщины» – запахи сургуча и воска. В открытую створку тут же влетел мотылёк.
Полковник привычно потёр шрам на щеке. Сердце рвалось в бой, но нельзя потакать глупому органу – распустится. Теперь у него другая служба.
Раньше Николай Иванович ходил на линейном парусном корабле «Великий князь Константин», но из-за ранений получил назначение в контрразведку.
Пламя свечи выхватило из темноты коротко подстриженные бакенбарды, скользнуло по столу, пустой бутылке с засохшей сиренью и метнулось к обитым войлоком стенам. Тусклый огонёк словно пытался согреть помещение.
Прежде чем приступить к допросу, Туманов насыпал в ящик из-под ядер горсть хлебных крошек. Третью неделю он подкармливал раненого голубя по кличке «Бастион». Всё надеялся выходить. Спасти…
«Точь-в-точь как того бедолагу-матроса…» – мелькнуло в голове.
Марсовый с «Беллоны» взял отпуск без спросу, но ему не повезло —вышел прямо на караул. Обычно таких сразу награждают «пеньковым галстуком», но сегодня Николай Иванович мог спать спокойно.
Матрос сказал, что шёл к умирающей матери. В Нижнюю слободку. Опустил голову – дескать, всё понимаю: раз положено – кончайте. Так и так свидимся с мамкой.
Туманов неторопливо раскурил трубку, махнул рукой. Как же это нелепо – пускать в ход репрессивный аппарат, чтобы прижать к стенке жалкого, перепачканного курёнка! Смех и грех…
– Вали, братишка. Моим орлам скажешь, что его превосходительство велели не чинить препятствий. До завтрашнего дня числишься в разведке. Усёк?
Полковник снова затянулся самосадом, рассеянно глядя, как мотылёк бьётся в стекло.
Рано пообещал себе спокойную ночь.
Чистая совесть – роскошь вроде венецианского зеркала: блестит в будуарах тех, чьи руки пахнут не порохом, а розами. Она доступна лишь счастливчикам, которым не приходится читать в начальственных циркулярах: «К исполнению! Без проволочек!
Впереди ещё один допрос. Последний. Оттягивать больше нельзя.
Николай Иванович снял со стула китель с выцветшими аксельбантами и набросил на плечи. Стул скрипнул под его весом, зашелестели бумаги на столе.
Сдвинув брови так, что в уголках глаз появились морщины, Туманов гаркнул, обращаясь к двери:
– Доставить арестованного.
Минутой позже посреди комнаты, вытянувшись по стойке «смирно», застыл майор из штаба Хрусталёва. Плохо смытая кровь на ушах и скулах говорила о недавней контузии. Подергивание век выдавало нервный срыв.
Туманов невольно покосился на портрет Нахимова, что висел напротив окна. Выручайте, ваше высокопревосходительство…
– Возьмите стул, Некрасов. Там, в углу. В ногах правды нет, а в спине и подавно. Да садитесь же, чёрт бы вас побрал! Так-то лучше…
Пробежав глазами рапорт о гибели графа Бестужева-Рюмина – ох, и мерзкое дельце! – жандарм с явным неудовольствием покачал головой:
–Знаете, майор, если бы это написал Пушкин, – он приподнял листок над столешницей, – то назвал бы поэму «Выстрел добрых правил». А как прикажете называть выстрел, который из соображений деликатности теряется в грохоте канонады?
Некрасов молчал.
Полковник раздражённо поёжился. Надо бы закрыть форточку… или хотя бы дров подбросить – вдруг простудишься. Но нельзя. Встать сейчас – потерять лицо перед допрашиваемым. Таков устав: начальство в присутствии подчинённых должно сидеть.
Что это он молчит? Не тронулся ли рассудком? Нет, не похоже. Вон как глазами сверкает – крепкий орешек.
–Ладно, господин майор. Поговорим начистоту. На лице покойника нет копоти – значит, стреляли не в упор. Самоубийца не стал бы палить в себя, как в ворону на берёзе. Так что кто-то помог его светлости отойти в мир иной. Судя по черепу – пулей из французского штуцера. Как думаете, мог ли Гуров раздобыть такое чудо-оружие?
Некрасов молчал.
В наступившей тишине – рёв пушек за окном уже стих – было слышно, как мотылёк бьётся о стекло. Майор смотрел только на него.
– Что ж, – пожал плечами Туманов и перешёл на требовательный тон: – Не хотите говорить – не надо. Мои волкодавы схватили Гурова на полпути к Дуванкою. Он арестован. Слышите?
– Поздравляю, – сухо ответил майор, впервые разомкнув губы.
– Ну слава Богу! – Туманов театрально вздохнул и даже начал поднимать руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но, вспомнив, что вместо образка перед ним портрет Нахимова, почесал щеку. – Я уж было подумал, что вам английские бомбы язык оторвали.
Некрасов поджал губы. Его лицо снова стало маской.
– Нет-нет, господин майор! Разговор ещё не окончен. Не запирайтесь. Сейчас будет самое интересное. Ваш приятель, в отличие от вас, не держал язык за зубами – болтал без умолку. Прямо как соловей в клетке. И песенки пел… довольно занятные. Что морщитесь?
– Неужели, ваше высокородие, – брови Некрасова сошлись на переносице, – в регламенте Третьего отделения не нашлось более оригинального метода? Можно оскомину набить!
Туманов, сделал вид, что обиделся, приложил руку к груди:
– Полагаете, что я вас беру на зихер? Мистифицирую? Извольте – вот письменные показания Михаила Петровича. Или предпочитаете, чтобы я называл его «Мишель»?
Глядя, как задержанный играет желваками, полковник вздохнул. Голос стал тише, в нём не осталось прежней патетики:
– Вы вообще его знали? Знали, кто такой Гуров? Вот… Прочтите. Полюбуйтесь, что он там нацарапал.
Некрасов побледнел так, что, сядь мотылёк ему на нос, слился бы с лицом: белые крылышки, белые щёки… Несмотря на внешнюю невозмутимость, было заметно, что он нервничает. Пальцы побелели на листке, и Туманов всерьёз забеспокоился: не придётся ли вырывать клещами?
Ан нет. Ничего подобного не потребовалось.
Дочитав документ, задержанный спокойно вернул его владельцу:
– Знаю, что Гуров – мой друг. Коль пишет, что я убил графа Бестужева, значит, так оно и есть. Граф был смертельно ранен. Не мог идти… Ещё чуть-чуть – и мы оба погибли бы. Англичане не дали нам шанса.
«Спартанец! Настоящий спартанец! И при этом полный кретин…» – вздохнул про себя Николай Иванович.
Лист с показаниями Гурова исчез в бюваре из бычьей кожи. Полковник поскрёб шрам и навалился грудью на столешницу. Пламя свечи дрожало при каждом слове: