Я распахнул дверцу машины. Он сел на заднее сиденье, осторожно положил свою трость на пол и, несмотря на свой потертый сюртук, с достоинством истинного барина откинулся на спинку сиденья. Оказалось, что он носил одну из известнейших старинных русских фамилий.
– Но солдаты называют меня просто «старый пан», – сказал он.
Слово «пан» означало по-польски и по-белорусски «господин».
Очевидно, «старый пан» был редкостным экземпляром в коммунистической России, а именно законченным индивидуалистом. Это было заметно даже по его дому, который стоял на отшибе, в стороне от деревни. По обе стороны от него росли ухоженные фруктовые деревья и был разбит большой огород. За домом виднелась неизменная русская баня, а за ней раскинулся поросший высокой травой луг.
– Здесь живут только три мои дочери и я сам. Моя жена умерла четырнадцать лет тому назад во время родов, – сказал старик, когда мы вошли в дом. В этом доме была гостиная и отдельная спальня, и этим он отличался от обычных русских изб. В чистенькой спальне на кровати лежала заболевшая девушка лет двадцати. Обе ее сестры – лет примерно пятнадцати и семнадцати – тоже были здесь. Когда мы вошли, они вежливо поздоровались и, чтобы не мешать, сразу же вышли из комнаты. Я осмотрел больную и диагностировал тяжелый грипп. Девушка тяжело дышала, и у нее была высокая температура.
– Ваша дочь действительно очень больна! – сказал я старику, когда мы вернулись в гостиную. – Сначала мы должны сбить температуру. Делайте ежедневно во второй половине дня и вечером холодные компрессы и давайте ей три раза в день по две таблетки пирамидона и одну таблетку кардиазола для стимулирования сердечной деятельности. Таблетки я вам дам. На следующей неделе я снова заеду к вам!
– Я вам очень благодарен, герр доктор! – Старик склонил свою седую голову. – Не хотите ли чашку чаю? Грета!
Старшая девушка внесла в гостиную дымящийся самовар с чаем. Мы уселись вокруг стола на резные дубовые стулья, которые явно были родом из другой эпохи, и старик вкратце поведал мне историю своей жизни. До большевистской революции он изучал иностранные языки в Париже и в Вене, а потом некоторое время жил в Берлине, Лондоне и Монте-Карло.
– Как же вы пережили революцию? – поинтересовался я.
– Моя покойная жена была шведкой. Во время беспорядков мы уехали в деревню и прятались там, пока это кровавое безумие не закончилось. Потом большевикам понадобились люди со знанием иностранных языков. Так мы оказались в Москве, где прожили несколько лет. Я переводил немецкие и французские научные и газетные статьи на русский язык. – Он улыбнулся. – Полагаю, тогда я знал гораздо больше о Германии и Франции, чем ваши соотечественники о Советской России!
– А сейчас? Большевики оставили, наконец, вас в покое?
– Я рад, что могу растить своих дочерей здесь. Мы живем тихо и просто занимаемся своим хозяйством. Но, герр доктор, если вы хотите правильно понять большевизм, то вы должны забыть западную разновидность коммунизма! На практике у немецких или французских коммунистов мало общего с русскими, о чем те сами и не догадываются! Здесь никто не соблюдает права человека, здесь человек всего лишь маленький винтик огромного государственного механизма. Человек существует для партии только до тех пор, пока он в состоянии что-либо производить. Судите сами, двести миллионов жителей России были в самом начале единственным исходным материалом, который находился в распоряжении большевиков! И вот теперь партия превратилась в Господа Бога!
– И все же у вас в углу висит святая икона?
– Да, у нас есть икона, как и у многих других русских крестьян. Но в квартире большевика вы больше не увидите в углу гостиной икону. Там висит портрет Сталина. Сталин и Ленин теперь у них вместо Бога!
Мне было пора уходить.
– Но, пожалуйста, никому не рассказывайте об этом! – попросил он.
– Конечно не буду! Но возможно, Сталину осталось недолго править вами!
– Хм… Россия огромная страна, а Сталин страшный и жестокий человек. Пройдет еще немало времени, прежде чем большевизм будет окончательно уничтожен! – сказал «старый пан» на прощание.
Неделю спустя я снова навестил «старого пана» и его больную дочь. Мы подъехали к самому дому и увидели, как обе его младшие дочери в чем мать родила резвились на лугу за домом. «Старый пан» вышел из дома и поспешил нам навстречу.
– У моей дочери уже нормальная температура! Не знаю, как вас и благодарить, герр доктор! – радостно приветствовал он нас.
Тут он заметил, что я смотрю на двух его дочерей, все еще резвившихся на лужайке.
– О, дети только что из бани, вот и расшалились! – сказал он.
– Дети? Но они уже совсем не выглядят как дети!
– И все-таки они совсем еще дети! Да, физически они развиваются рано, но действительно взрослыми становятся не раньше, чем им исполнится лет двадцать. Я уверен, что во всей Европе нет другой такой страны, где девушки так долго остаются невинными!
– Странно! А нам все время говорили, что большевизм прославляет «свободную любовь».
– Так оно и было, сразу после революции, но эта теория оказалась оторванной от жизни. Русские в моральном отношении – высоконравственный народ, герр доктор! Теория «свободной любви» была абсолютно чужда его природе, в конце концов даже большевики от нее отказались. Не знаю, может быть, в Москве все по-другому.
Моя пациентка чувствовала себя действительно гораздо лучше. Я оставил ее отцу только кардиазол для сердца и больше никаких таблеток не назначал. Грета, с разрумянившимся после бани лицом, приготовила чай, а «старый пан» продолжил свой рассказ о России.
Оказалось, что неквалифицированный рабочий получал там по сегодняшнему курсу только около 80 марок в месяц, а специалист – 540 марок. Инженеры зарабатывали от 260 до 1600 марок, а ученые до 5400 марок, в зависимости от того, как бюрократия оценивала их «вклад в дело построения социализма». Так называемые Герои Труда часто становились очень богатыми, особенно если получали «Сталинскую премию за выдающиеся достижения на пути прогресса», размер которой составлял от 2500 до 25 тысяч марок. Тем не менее никто в Советской России не считал таких людей капиталистами.
Подоходный налог составлял от 3 до 15 процентов, причем основная часть денег снова возвращалась в государственную казну через государственные универмаги и магазины. Простая женская юбка стоила около 50 марок, шерстяное платье уже считалось роскошью и продавалось за 620 марок. Пару туфель можно было приобрести за 200 марок, но зато школьный учебник стоил всего 2,60 марки. За буханку хлеба нужно было заплатить 80 пфеннигов, за фунт сливочного масла – 16 марок, а фунт мяса стоил 32 марки. Качество текстильных изделий и предметов домашнего обихода было очень низким.
Кажущаяся высокой заработная плата промышленных рабочих побуждала сельское население в массовом порядке устремляться в города. Но там не строили дешевые квартиры для рабочих. Вместо этого правительство возводило импозантные дворцы, школы, административные здания и вкладывало огромные средства в вооружения.
– Все вокруг якобы принадлежит народу, но при этом у нас нет абсолютно никакой личной свободы! Государство «защищает» нас, но мы живем в постоянном страхе перед ним. Мы превратились в могучее государство с бедным народом! – подытожил старик свой невеселый рассказ. – И я сам настолько беден, что это единственное, что я могу дать вам в знак благодарности!
С этими словами он отдал мне свою старинную икону.
Первые три недели сентября прошли в тихой, безмятежной монотонности. Наконец 22 сентября мы получили приказ оставить свои квартиры на берегу озера Щучье и выдвинуться вперед на подготовленные позиции у поселка Ректа, расположенного в пятнадцати километрах к юго-западу от городка Белого. Это был наш район сосредоточения и развертывания для наступления на Москву. Чтобы скрыть от противника нашу передислокацию, мы совершали переходы только по ночам.
26 сентября мы добрались наконец до новых позиций. Разветвленная система траншей и окопов была подготовлена очень хорошо, многочисленные бетонные доты и блиндажи в несколько накатов надежно защищали нас от вражеского обстрела. Вскоре русские продемонстрировали нам, для чего здесь были построены эти бетонные доты. Их артиллерия то и дело подвергала наши позиции массированному обстрелу. Но вскоре мы настолько привыкли к беспорядочной стрельбе, что чувствовали себя здесь как дома.
Через несколько дней поступила официальная сводка об окончании битвы на окружение под Киевом. Ламмердинг зачитал ее вслух. «Как уже сообщалось в специальном донесении, 26 сентября было завершено крупное сражение под Киевом. Благодаря двустороннему охвату на обширной территории удалось прорвать оборону противника на Днепре и уничтожить пять советских армий, причем даже разрозненным мелким вражеским группам не удалось вырваться из окружения.[39]
В ходе этой операции, проведенной при тесном взаимодействии сухопутных сил и люфтваффе, было взято в плен 665 тысяч человек, захвачено в качестве трофеев или уничтожено 884 единицы бронетехники,[40] 3718 орудий и бесчисленное количество прочей военной техники. Невосполнимые потери противника снова оказались очень большими.
Тем самым в этой битве была достигнута такая победа, равной которой до сих пор еще не было в истории!»
– Невероятно! – воскликнул Нойхофф. – Это почти непостижимо!
Каждый из нас не мог с ним не согласиться при оценке результатов сражения под Киевом.
Теперь у нас было полно работы. 2 октября должно было начаться наступление, которое должно было привести нас в Москву,[41] находившуюся в трехстах километрах от того места, где мы были сейчас. Как и под Полоцком, наш 3-й батальон оказался в первом эшелоне наступающих войск. Мы должны были взломать вражеские оборонительные линии и расчистить проход такой ширины, чтобы в образовавшуюся брешь могли ворваться танки 1-й танковой дивизии, стремящиеся проникнуть как можно дальше в глубь вражеской территории.