На сборном пункте раненых в Терпилово я узнал от одного из унтер-офицеров санитарной роты, который в этот момент находился там с только что прибывшей санитарной машиной, что Кагенека перевезли с дивизионного медицинского пункта в полевой госпиталь в Старице. Поэтому мне не имело никакого смысла продолжать свой путь. Находясь все еще в каком-то полузабытьи, я вошел в ближайший дом, чтобы немного согреться. Несколько пехотинцев, сидевших у печи, потеснились, давая мне место. Через несколько минут, когда напряжение последних часов несколько спало, мое тело обмякло, и я мгновенно провалился в глубокий сон. Незнакомые солдаты, проявив сострадание, накрыли меня одеялом.
Уже наступил, по-видимому, полдень, когда незнакомый унтер-офицер разбудил меня.
– Что случилось? – растерянно спросил я.
– Мы оставляем Терпилово, герр ассистенцарцт!
– Что? Вы с ума сошли? Мы уходим из Терпилово? – не веря своим ушам, переспросил я.
– Собственно говоря, уже все ушли, герр ассистенцарцт! Мы с вами последние!
– Как долго я спал?
– Около трех часов. Полтора часа тому назад пришел приказ об эвакуации. Мы отступаем!
Кивнув мне на прощание, унтер-офицер вышел из комнаты. Я сидел как громом пораженный. Мы бились из последних сил, чтобы удержать свои позиции и не отступить под напором многократно превосходившего нас по численности противника, в конце концов справились с этим, и вот теперь мы отступали!
Прошло несколько минут, прежде чем я окончательно пришел в себя. Все-таки я хорошо согрелся, немного поспал и чувствовал себя гораздо лучше. Внезапно я ощутил, как же голоден был, я уже забыл, когда ел в последний раз. Я отправился на поиски полевой кухни, но все было напрасно. Терпилово уже опустело.
Насколько мне было известно, командный пункт полка располагался на маленьком хуторе примерно в двух с половиной километрах северо-восточнее Терпилово. Видимо, лучше всего было отправиться прямо туда и разузнать, где же теперь искать мой 3-й батальон.
Когда я зашел на командный пункт, полковник Беккер разговаривал с фон Калькройтом. Он справился о моем самочувствии, и мне показалось, что ему действительно жаль, что я потерял своего лучшего друга Кагенека. Однако он выразил свое сочувствие с таким непоколебимым хладнокровием, что это меня почти рассердило. Очевидно, для него Кагенек был всего-навсего одним из многих дельных офицеров его полка, которому, к сожалению, не повезло. Сочувствие фон Калькройта было гораздо искреннее.
– Как вы считаете, доктор, может быть, он сможет выжить после такого ранения в голову? – спросил он.
– Нет, герр обер-лейтенант! – вынужден был признаться я. – Насколько я понимаю, нет никакой надежды!
– А теперь послушайте-ка меня, господа офицеры! – вставил полковник Беккер. – Я хорошо понимаю вас! Во время Первой мировой войны 1914–1918 годов меня обуревали такие же чувства, и я переживал гибель друзей так же сильно, как и вы сейчас. Но солдат должен твердо усвоить, что смерть на войне обычное дело! И если мы не хотим, чтобы смерть захватила полную власть над всеми нашими чувствами и помыслами, мы должны признать как само собой разумеющееся, что она в любой момент может нанести удар – по нам самим или по нашим лучшим товарищам! И если такое происходит, мы не имеем права слишком долго предаваться скорби, убиваясь понапрасну, в противном случае мы никогда не переживем войну! Ведь, с другой стороны, ничего уже не изменишь!
Сначала меня покоробила такая хладнокровная точка зрения, противоречившая всей моей природе. Однако потом я постепенно осознал, что старый полковник был совершенно прав.
Беккер подтвердил, что поступил приказ к общему отступлению. Было принято решение оставить оборонительный рубеж Старица и отвести фронт на сто двадцать километров западнее[93] на так называемую оборонительную линию Кёнигсберг у города Ржева. И хотя на этом оборонительном рубеже тоже не было каких-то особых оборонительных укреплений, однако с точки зрения тактики и стратегии он превосходил наши нынешние позиции.
Наш 3-й батальон все еще находился в Щитниково. Но для себя я не видел никакого смысла еще раз возвращаться в деревню, которую я не хотел больше видеть никогда в жизни. Поэтому я остался в Терпилово ждать остатки своего батальона и присоединился к ним, когда ближе к вечеру они проходили через деревню. Между тем, поджидая свой батальон, я раздобыл себе кое-что поесть.
Когда начало смеркаться, все солдаты нашего батальона пересекли Волгу и отправились маршем в сторону Старицы, находившейся в девяноста километрах юго-западнее.[94] Примерно в пятидесяти километрах к юго-западу от Старицы[95] проходила оборонительная линия Кёнигсберг. Мы еще не знали, что там нам придется провести остаток зимы, знойное лето и еще одну жестокую зиму с ее лютыми морозами. Впоследствии название этой оборонительной линии навсегда запечатлелось в памяти тех немногих из нас, кому посчастливилось выжить в этих ожесточенных боях.
В начале января 1942 года германское радио передало репортаж о боях при отступлении из-под Калинина. Большая часть этой радиопередачи была посвящена боям 3-го батальона и его самом главном бое – за деревню Щитниково. Однако и этой радиопередачи мы так и не услышали.
Глава 23Паника и тактика выжженной земли
Немецкие войска отступали, и горизонт окрашивался в кроваво-красный цвет. Гитлер решил привести в исполнение приказ Сталина об уничтожении имущества на оставляемой территории. Были сформированы специальные «команды поджигателей», которые перед отступлением предавали огню все, что могло пригодиться врагу. Ночная мгла озарялась кроваво-красным заревом пожарищ, когда предавались огню отдельные здания, целые деревни, застрявшие автомашины и любое брошенное имущество, которое могло представлять ценность для противника. Ничто не должно было достаться Красной армии. Языки пламени следовали за нами буквально по пятам. Мы шли день и ночь, делая лишь короткие привалы, так как знали, что являемся последними боевыми подразделениями армии, отступавшей от Калинина.
И снова нашим самым главным противником был генерал Мороз.[96] Казалось, что даже само солнце излучает мерцающий холод, а по вечерам багровое небо над горящими деревнями представляло собой не что иное, как издевательскую фата-моргану тепла. Мы шагали вперед, закутанные в разные одежки словно египетские мумии, были видны только наши глаза. Тем не менее холод безжалостно заползал под одежду, сковывая тело, вымораживал кровь, мозг. Ставшие за время долгого перехода совершенно бесчувственными и безучастными, солдаты двигались вперед в своего рода полубессознательном состоянии, воспринимая лишь спину идущего впереди товарища. Наша сильно поредевшая колонна медленно двигалась по дороге на Старицу. И все это время вслед за колонной понуро бредущая лошадка тянула сани с телом обер-лейтенанта Штольце.
10-я рота специально пошла в контратаку и отбила у красных эту лошадь, чтобы она могла тянуть сани с телом их любимого командира. Но во второй половине дня 30 декабря с юга к нашей колонне приблизились шесть немецких бомбардировщиков «Хейнкель-111», сделали боевой разворот и атаковали нашу колонну. Мы размахивали руками и кричали во все горло «Мы немцы!», прежде чем с проклятиями броситься врассыпную в поисках укрытия. Но все было напрасно! Пилоты ничего не заметили, снизились и сбросили свои бомбы. Учитывая то, что мы двигались в арьергарде отступавшей армии и были в основном одеты в зимнее обмундирование, добытое у русских, ошибка летчиков была вполне объяснима. Бомбы упали и взорвались, взметнув в небо массу снега и комья мерзлой земли, к счастью, никто при этом не был ранен. Однако взрывом одной из этих бомб были разбиты сани с телом Штольце и убита лошадь.
Когда бойцам 10-й роты удалось откопать из-под снега твердое как орудийный ствол, совершенно непострадавшее тело своего обер-лейтенанта, на его губах все еще играла улыбка. Солдаты принялись своими саперными лопатками углублять одну из воронок, образовавшихся после взрыва авиабомб. Она должна была стать могилой для погибшего командира роты, так как им неоткуда было взять новые сани. Однако «Хейнкели» перегруппировались и снова атаковали нас. В последний момент солдаты из похоронной команды успели броситься в могилу к телу Штольце. В снегу вблизи дороги появилось еще больше воронок, затем бомбардировщики взяли курс на юг. Из обломков разбитых саней бойцы соорудили скромный крест и оставили своего отважного командира на обочине дороги из Москвы…
Сегодня был последний день года. Уже забрезжил рассвет, когда разыгралась сильная метель. Неожиданно мы услышали, что сзади к нам приближается какой-то грузовик. Предположив, что эта машина отстала от своей части, мы сошли с дороги и двинулись по обочине, даже не повернув головы в сторону грузовика. Грузовик проехал мимо колонны и, отъехав от нас метров на четыреста, остановился. Мы увидели, как из кузова спрыгнуло полдюжины солдат, которые со всех ног бросились по снежной целине к ближайшему лесу и скрылись в нем. Это были русские.
У нас не было ни малейшего желания преследовать их, однако сам грузовик обещал удобную поездку для наших наиболее уставших бойцов. Поэтому мы ускорили шаг, подошли к грузовику и столпились вокруг него. Но, к сожалению, мы так и не смогли завести его. По-видимому, перед тем как убежать в лес, русский водитель вырвал какой-то провод. Поскольку мы знали, что русские преследуют нас по пятам, то не могли терять время на поиск неисправности и с тяжелым сердцем были вынуждены бросить грузовик. Перед тем как уйти, наши солдаты бросили в кузов грузовика парочку гранат, и он запылал ярким пламенем.
31 декабря, перед самым заходом солнца, мы прибыли наконец в Старицу. Теперь город выглядел совсем не так, как в тот день, когда мы с Кагенеком прогуливались по его улочкам. Все соединения люфтваффе, многочисленные штабы, подразделения снабжения и множество других тыловых организаций были уже эвакуированы. Часть городских окраин была охвачена пламенем: наши «команды поджигателей» трудились не покладая рук. Вскоре нашим войскам предстояло оставить и этот город.