А человек молчал: ничего не приходило ему в голову.
Я записал это сегодня утром. Все семь дней, прошедших после того, как умер старец Кира, я размышляю о смерти. Что такое человек? Миг. Светлячок, мотылёк, живущий один день. И я подумал: даже тени деревьев более постоянны и долговечны, чем человек. Вечером они исчезнут, а завтра снова появятся, и послезавтра, и так далее, пока светит солнце… Теперь я понимаю, почему в тот день, когда старец Кира упокоился в Господе, у меня возникла проблема с глазами. Со смертью каждого дорогого человека мир меркнет. С уходом каждого из нас тускнеет свет, данный нам Вседержителем, и темнеют краски в глазах скорбящего. Другие, не знавшие этого человека, этого не замечают. Жёлтое становится менее жёлтым, красное — менее красным, бирюзовое — менее бирюзовым. Впервые я это заметил, когда умер отец. Я пошёл к морю, но море не было ни зелёным, ни голубым, ни бирюзовым, а бледно-зелёным, бледно-голубым и бледно-бирюзовым, в зависимости от ветра и солнца. Море не было морем.
Тогда на пляже я нашёл английскую газету, в которой был раздел: советы психолога со статьёй известного западного психиатра: «Если умер кто-то из членов вашего ближайшего семейства, и вы всё ещё скорбите по прошествии 15 дней, немедленно вызывайте психотерапевта; вам необходима помощь». Конечно, под «ближайшим семейством» подразумевались не только люди, но и домашние животные. Помню только, что я выругался вслух. И сказал: «Кретинические кретины, прочтите Освальда Шпенглера и его Закат Европы». Тогда я ещё не знал, что однажды захочу стать монахом. И что моя ругань была молитвой за распадающийся мир.
Но старец Кира, в отличие от обычных мирян, не умер. Он почил в Господе. Отец Иларион постоянно повторяет: тело умирает, когда его покидает душа, а душа умирает, когда она покидает Бога. Значит умерло только тело старца Киры, потому что душа его осталась с Господом.
И вот я думаю: неужели душа и тело у святых остаются в какой-то тайной связи и после смерти? Судя по старцу Кире, да. Поэтому мы похоронили его только сегодня. Старец Кира был ростом всего 154 сантиметра (знаю, потому что помогал монастырскому плотнику с гробом), а душа у него была в 154 световых года, вдоль и поперёк. Он упокоился в Господе на 92 году жизни. И мы семь дней откладывали его погребение, потому что в день, на который назначили похороны, на следующий день после его кончины, по келье стал распространяться запах мирры. Вроде базилика и розмарина вместе. Старец Иларион сказал отложить погребальный обряд. И его отложили.
Но вместо того, чтобы верх взяло зловоние, аромат с каждым днём становился всё сильнее и сильнее, и Иларион ждал ещё и ещё день. Келья пахла, как цветочный магазин и аптека вместе взятые. И за эти семь дней с телом старца Киры ничего не произошло, даже лицо не изменилось: как будто у него был лик, а не просто лицо, как у всех покойников. И умер он с блаженной улыбкой, как будто слышал звон ангелов с небесными колокольчиками в руках и как будто видел Царство Небесное.
Отец Кира жил только на семи оливках в день и одном хлебе, вне зависимости от того, пост или мясоед. Говорили, что он был обычным крестьянином; а сюда пришёл молодым женатым мужчиной, после того как его жену изнасиловали и убили иностранные солдаты, а его детям у него на глазах одну за другой отрезали руки и ноги, чтобы он сказал то, чего не знал: где скрываются неприятели той армии. Он никогда не говорил об этом. Он был самым ревностным в сердечной молитве и первым в бдении и послушании.
Когда он вытягивал перед собой руку, в небе появлялась точка, отделявшаяся от горных вершин вокруг монастыря. Точка кружилась, становилась всё больше и больше и из знака препинания превращалась в птицу. Через несколько минут сокол уже сидел у него на руке. Отец Кира приносил его в церковь, молился с соколом на плече перед иконой Пресвятой Богородицы и уходил. После молитвы сокол улетал, как бы очистившись от грехов: он был хищником, как и всякий сокол, но это не мешало ему каяться. Каждый день он прилетал и садился на плечо старца. Как-то раз один из нас сказал: животные совестливее людей. Человек совершает зло не по необходимости, он не хищник, он может выбирать, и всё же люди выбирают зло, причём редко раскаиваются и исповедуются.
Я сижу в келье и радуюсь, что старец Кира сейчас с ангелами и поёт с ними звонкие псалмы Отцу. В моих ноздрях до сих пор запах мирры от его очевидно святых мощей. А я думаю об обратном (мой мозг, ограниченный рациональным, до сих пор мыслит бинарными оппозициями): о смерти обычного человека. И умерев, такой человек остаётся несчастным бедолагой. Безответным существом. Когда он умирает, то, как вор, забирает с собой лучшее (и самое ценное), душу, какой бы она ни была, и уносит её на небеса, оставляя нам падаль, смрад. Мусор, выброшенный из корзины. История смерти — это история смрада трупа и его экскрементов. А так как история есть и история жизни (которая заканчивается смертью и разлагающимся трупом), то можно сказать, что вся история человечества есть история отвратительного запаха, история зловонных экскрементов и борьбы с ними. Человек на протяжении всей истории боролся вовсе не за улучшение общества, за демократию, равенство и братство: вся борьба была битвой за то, чтобы избавиться от вони живого тела и смрада разлагающегося трупа, и единственным революционным лозунгом было: «Смерть экскрементам!»
Если вся история человечества в сущности является историей избавления от вони экскрементов, то выйдет, что на то, чтобы пройти путь от дерьма, прилипшего к заднице пещерного человека, до опрысканных духами женских стрингов, которые шагали передо мной во Франкфурте и качались в ритме вальса, а от тех стрингов мне в ноздри доносился запах сирени, ушли миллионы лет. Таким образом, революционная борьба с лозунгом «Смерть экскрементам!» трансформируется в ряд аналогичных историй, сходных по своей цели: история нижнего белья, история духов (изначально изобретённых для того, чтобы замаскировать и забить вонь тела), история выделений, история кожно-венерических инфекций и дезинфекции…
Если разделить историю человечества на историю вони и историю духов (как революционную атаку на экскременты), то можно сказать, что вонь всё-таки побеждает. Парфюм держится недолго. Человечество никак не поймёт, что есть третья история, история чистой души. Мы не осознаём, что телесная чистота зависит от чистоты души. Старец Кира показал это. Несмотря на то, что он всё время работал, он не потел. Хотя ему случалось пораниться топором, когда он рубил дрова, кровь у него не текла. Хотя он ходил в нужник, от него никогда не пахло. Он использовал только воду, обходился без мыла и духов. Его одежда всегда была опрятной, пусть и рваной, и старой. И хотя он видел, как его детям отрубили руки и ноги, он любил всех людей. Он умер с любовью даже к своим врагам.
Поэтому в гробу он выглядел как букет ландышей. Без крови. Он был человеком-цветком. У него в душе росли травы. Он часто говорил: человек не может выйти из своей кожи. Он может покинуть пространство, например, своей кельи. И один раз, всего один раз в жизни ему дают шанс выйти из времени. В место, которое ты покинул, ты всегда можешь вернуться. А в покинутое время нет. И поэтому важно, какой багаж ты возьмёшь туда. И чистую или грязную одежду ты понесёшь с собой.
Понятно, что Кира говорил о том невидимом багаже, называемом душой, который сопровождает нас повсюду, пока мы телесны. И когда меня спрашивали в аэропорту, сколько у меня мест багажа, я всегда ошибался, говоря два, потому что на самом деле у меня было три. Я узнал об этом только здесь, в Пупе света, после встречи со старцем Кирой.
От старца Киры мы все узнали, что несём души из этого мира в другой, а в них уже приготовлен рай или ад. Там нет ада и рая, мы приносим его отсюда туда. Какая душа, райская или адская, была у тебя здесь, такая будет и там. Не обязательно умирать, чтобы спуститься в ад или попасть в рай: ты и здесь можешь жить в аду или в раю. Даже если ты думаешь, что там нет никакого Царствия Небесного, не худо быть готовым к смерти с чистой и свободной от страстей душой, покаявшись в грехах. Но люди и вправду странные создания: они готовы взять на прогулку зонтик, даже если шансы на то, что начнётся дождь, 50 на 50, и не готовы взять на тот свет чистую душу, даже если шансы на то, что Бог существует, те же 50 на 50.
Сокол каждое утро прилетает на его могилу и садится на крест, в обычное для них время молитвы. Сидит там ровно столько, сколько длится молитва, и улетает. Откуда он знает, где его похоронили? И откуда знает, сколько длится молитва? Отец Иларион мерил, произнося слова. И три дня повторялось то же самое: сокол улетал сразу после «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, аминь».
После того случая на рынке и попытки датчанина размозжить мне голову, я три дня не выходил из дома. Доходил только до шлагбаума и сразу обратно. Но на четвёртый мне пришлось выйти: я опаздывал с возвратом книг. А я не хотел быть должен ничего и никому.
И как раз, когда я уже собирался уходить в библиотеку, появился ещё один знак, впоследствии оказавшийся одним из главных персонажей сценария, необходимых для развязки. Откуда-то пришла чёрная кошка и осталась у меня, как будто мы знакомы сто лет. Требовала еды и громко мяукала. Я не знаю, что за чёрт её послал, но я её оставил.
Я шёл в библиотеку и вдруг осознал, что боюсь. Я боюсь этого автобуса, боюсь сумасшедшего датчанина, боюсь, что они не уехали из города. Ещё я боюсь, что на моих глазах какой-нибудь отец, пихающий себе в рот еду, побьёт своего голодного ребёнка. Я боялся мира. Он был не только совершенно непредвидимым и непредсказуемым, но и злым. Агрессивным. Опасным, как острие обнажённого ножа, коснувшегося моей груди, в руке неизвестного и непредсказуемого человека.
И прямо перед библиотекой, за углом, я увидел мальчика. Его вела за руку какая-то женщина. Красивая, с несколькими книгами под мышкой. Я понял, что это его мать. Но я понял также то, от чег