о у меня волосы встали дыбом: это была Лили, женщина из гестапо, с которой я оказался на виселице из-за запретной любви, когда я попал в другую, параллельную вселенную во Франкфурте. Ребёнок и Лили разговаривали и смеялись. Я вернулся и спрятался за углом, прежде чем они могли меня увидеть. Выглянул из укрытия.
Они вошли в библиотеку. Я решил подождать.
Минут через десять, время, за которое меня могли увидеть из пьяного автобуса, и я мог показаться подозрительным, потому что постоянно высовывался из-за угла и смотрел в сторону библиотеки, они наконец вышли. Теперь женщина несла больше книг; они остановились, и она дала две книгу мальчику, чтобы тот помог ей. Они медленно шли по тротуару, а я смотрел им в спину. Мне понравились красивые лодыжки женщины. Они были мне знакомы, как будто я прикасался к ним.
Дорога была свободна.
Я вошёл в библиотеку и направился к стойке библиотекаря. Выложил на стол книги и с равнодушным видом спросил:
— Простите, кто эта женщина, которая сейчас была здесь с ребёнком?
Он подозрительно посмотрел на меня.
Я улыбнулся и сказал:
— Знаете, в прошлый раз я принял одну женщину за кого-то другого. С тех пор, как я здесь, я замечаю, насколько люди из разных городов похожи друг на друга.
Не знаю, по каким причинам, но ему это понравилось, поэтому он улыбнулся и произнёс:
— Вам слишком одиноко, надо больше гулять. — Потом помолчал и, будто выдавая военную тайну, сказал: — Она учительница в гимназии.
— А что преподаёт? — заинтересованно спросил я.
— Немецкий, — ответил он. Я смотрел на него широко открытыми глазами: возможно ли это? Немка Лили?! А библиотекарь добавил:
— От неё дети волком воют. И это в городе, где немцы расстреляли 3000 мирных жителей. Очень уж строгая, хотя говорят, что справедливая. Мой сын ей три раза переэкзаменовки сдавал. Поэтому они называют её Лела Гестапо.
Я смотрел на него, делая вид, что все эти ужасные совпадения с моими встречами с этой женщиной (я был теперь вполне уверен, что это была она, и что Лела это Лили) были обычной информацией, которую я слышал впервые; тут мой взгляд упал на книги на стойке, которые явно вернула она. Кровь бросилась мне в голову от возбуждения.
— Так ведь я вернул вам эти книги семь дней назад?! — сказал я, указывая на них.
Он улыбнулся.
— Да. Я не хотел вам говорить… но раз вы уже догадались, то знайте. Их возвратили вы, но эти же книги взяла госпожа Гестапо. И вот, только что вернула, вы разминулись буквально на минуту. А в следующий раз она возьмёт те, которые вы сейчас принесли. Похоже, вы двое действительно связаны каким-то странным образом…
Я постепенно терял самообладание; если ещё несколько минут назад я считал, что знаю больше, чем библиотекарь, и притворялся, что то, что я на самом деле знаю, мне неизвестно, то теперь он уже знал нечто, чего не знал я.
— Что значит — связаны странным образом? — спросил я.
— Да вот что; в прошлый раз, когда вы обознались с этой девушкой, как только вы вышли, вошла госпожа Лела. Они с той девушкой подруги. Девушка рассказала Леле о том, что вы приняли её за кого-то другого, и та, не знаю почему, очень разволновалась; потом увидела книги, которые вы вернули, и открыла их. И чуть не закричала от радости, когда увидела, что вы оставили заметки в новой книге Иоанна Лествичника, и воскликнула ещё дважды: в первый раз, когда увидела развилку в форме буквы игрек, где вы предполагаете существование параллельных вселенных и ссылаетесь на Стивена Хокинга; а во второй раз, когда она увидела, что записи были по-македонски! Мне кажется, что барышня, которая у неё в гостях, хотя и правильно говорит по-сербски, но македонка; мне кажется также, что я слышал, как они говорили по-македонски, когда спускались по лестнице, а это значит, что у госпожи Лелы есть какая-то связь с Македонией. И, да, вы должны знать: госпожа Лела всегда просит самый старый экземпляр любой книги; говорит, что она читает заметки на полях, что там, на этих полях, жизнь произведения, читатели и их комментарии, а в печатном тексте есть только один бесплотный человек из бумаги, писатель…
Он вдруг остановился, будто осознав, что наговорил слишком много. А меня словно обожгло молнией. Что это за привязанность, что это за склонность, что это за влечение, которое она испытывает ко мне только из-за моих дурацких мудрствований на полях, а я к ней после того, как вспомнил форму её лодыжек?! Помнит ли атом тело, в котором он был прежде, если он, когда тело распалось, оказался в другом теле, пройдя через травы и плоды? Неужто и она только по обрывкам моих мыслей, написанных на полях, вспомнила, что мы были страстно влюблены в какой-то параллельной вселенной, в которой умерли от любви и за любовь, но вот, теперь мы здесь и наша единственная задача вспомнить?
Я смотрел на него с улыбкой и недоверием. Разве такое возможно? Можно ли вспомнить, как любил, чтобы полюбить снова?
Я услышал свой собственный голос, словно чей-то другой, говорящий будто в классическом остранении:
— Дайте мне, пожалуйста, список всего, что она читала до того, как взяться за мои книги. И, прошу вас, не говорите ей, что я знаю, что она брала те книги, которые я читал и где делал заметки.
Он утвердительно кивнул головой и сказал:
— Знаете, хоть я и противник подчёркивания и записей на полях, я всё-таки вам завидую. Я закрою на это глаза. Лишь бы всё закончилось любовью.
С этого момента я с большой теплотой стал относиться к этому мизантропу в очках, похожих на телескопы.
В полдень перед открытой дверью сторожки появился мальчик, который остановился на пороге и постучал в косяк, потому что дверь была не заперта.
— Входи, — сказал я ему. — Видишь же, что открыто.
Мальчик вошёл и стал осматриваться.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Ян, — сказал я. — А тебя?
— Филипп. И мне не нравится, когда меня называют Филиппок, — сказал он и ещё раз оглядел комнату, как бы ища что-то. — У тебя что, даже телевизора нет? — спросил он, и по его вопросу можно было судить о его общем впечатлении от этого места: что здесь, где я есть, у меня ничего нет.
— Нет, но мне и не нужно, я не хочу ничего знать о мире, — добавил я.
Он посмотрел на меня со странной улыбкой одобрения.
— Ты сам выбрал такое или тебе пришлось с этим смириться? — спросил он, подтвердив ощущение, появившееся у меня при первой встрече в церкви: что душа взрослого человека путём метемпсихоза или каким-то иным образом переселилась в тело шестилетнего мальчика.
— Сам выбрал.
— Должно быть, тебя сильно обидели. Так вот почему ты молишься в церкви, — добавил он.
— А какая молитва у тебя самая любимая? — спросил я его.
— Та, которую я сам придумал, но она глупая.
— Молитва не может быть глупой. Скажи, — попросил я.
— Спасибо Тебе, Господи, за всё, что Ты мне даёшь, и за всё, что Ты мне не даёшь, потому что Ты больше всего даёшь, когда ничего не даёшь.
Я смотрел на него, как на библейского пророка, посланного Богом, чтобы спасти меня. Я не верил своим ушам.
— А что он тебе даёт, когда не даёт? — спросил я.
— Надежду. Что когда-нибудь даст. Думаешь, легко стоять целыми днями у путей и всматриваться в каждый вагон, в каждое купе без надежды?
Я знал, что он пришёл, чтобы заклеить ботинок, что он уже потерял надежду и, вероятно, смирился с судьбой, что тот, кого ему так не хватает, уже никогда не вернётся.
— Сними ботинок. Давай я его заклею. А то ты где-нибудь нос сломаешь.
— Я хочу, но не могу, — грустно сказал он.
— Почему не можешь? — удивился я.
— Стыдно сказать. Все говорят, что я умный, дети в насмешку называют философом, а я не умею развязывать и завязывать шнурки. Хоть мне уже шесть лет, мама каждое утро мне их завязывает. И затягивает изо всех сил, чтобы не развязались.
Я встал на колени и развязал шнурки; они и вправду были завязаны невероятно туго. «Сильная женщина» — подумал я. Я снял с него ботинок и взял с полки клей.
— Магнетин? — спросил малыш.
— Да. Слышал про такой?
— Нет, — сказал он. — Просто прочитал. Сам научился. У мамы дома много книг.
Я взял кисточку и принялся за работу.
— Ты можешь ждать поезда, стоя рядом с железной дорогой. Но по рельсам ходить нельзя, — сказал я ему.
— Но я всё расписание знаю наизусть, а ещё у меня есть часы, мне мама купила, — ответил он и показал часы на руке.
— Забудь про расписание. В этом месяце будут ремонтировать железнодорожные пути. Маневровые локомотивы будут ходить вне расписания.
— Но мне всего сто метров от церкви до дома, я живу вон в том здании, — сказал он.
— А почему ты не ходишь через церковные ворота? — спросил я.
— Потому что там трое дразнят меня.
Бьют из-за волос, говорят, что я овца, да ещё без отца. Носят с собой ножницы, хотят меня остричь.
Он сказал это спокойно, без тени гнева. И добавил:
— Внутри, в церкви я молюсь Святой Троице, а снаружи, рядом с ней, меня бьёт троица драчунов; разве это справедливо? Я часто задаю Господу этот вопрос.
Я подумал: чем мой страх перед пьяным автобусом отличается от его страха перед злой троицей?! Ничем. Мир — это машина для производства, упаковки и продажи страха, и все мы, окоченевшие в этой культуре страха, уже не осознаём, чего и как сильно мы боимся. Создана инфляционная спираль страха, полное его обесценивание; только интуитивно мы противостоим хулиганам и сеятелям страха, пока не лопнет терпение, как той ночью перед домом, когда у меня захотели отобрать даже самое сокровенное, кровать. И тогда мы виновны, нас судит человеческий суд; Бог молчит. А у этого мальчика хотят отобрать волосы, хотя они им не нужны. Важно, чтобы не было у него, а не чтобы было у них.
Я почти закончил клеить; поставил ботинок на пол и придавил его тяжелым противовесом, который когда-то висел на шлагбауме. Поймал его подозрительный взгляд, который явно требовал объяснений.