Когда я упал, братья вынесли меня на улицу; помню, что очнулся я под наружным куполом церкви, на свежем вечернем ветру, и что вопреки советам брата Ефрема, который и в миру, и здесь был врачом, я отказался идти в келью. Я направился в церковь, чтобы отстоять литургию.
То, что я там увидел, поглядев ещё раз, совершенно выбило меня из колеи: у датчанина, если это был он, не было ног. Их явно ампутировали. Вместо очков Джона Леннона на нем были самые обычные стариковские очки в чёрной оправе. С ужасным, печальным страхом он следил за литургией и вместе со всей братией пел в тех местах, где полагалось петь, и при этом по-гречески, ибо скит принадлежал Ватопеду, греческому монастырю. Когда он кричал «Аллилуйя», «Аллилуйя», его голос становился всё громче и громче; я содрогался, услышав его протяжное «Аллииии…ууу…яааа», потому что это была распевная артикуляция человека, страдающего параличом или рассеянным склерозом. У меня мурашки бежали по коже.
В глубине души я не хотел, чтобы это был он, и эти симптомы речи паралитика, а также две ампутированные ноги давали мне надежду, что это не он. А я не хотел, чтобы это был он, потому что он осквернял место, где я укрылся, единственное место, где я мог найти Бога, а тем самым и обрести покой. Если это был он, то получалось, что сатана сильнее Бога, как в манихейских и богомильских сочинениях, так что он мог войти не только в каждого человека, но и вообще куда захочет. Если это был он, то значит, хоть я и пел «Аллилуйя» и молился Богу, он опять постучал в дверь моих последних нескольких квадратных метров, в которые я удалился от мира, оставив ему весь мир! Он снова, как и в ту ночь, когда пришёл с девушкой к моей железнодорожной сторожке, явился, чтобы отнять у меня моё крошечное убежище и последнее пространство: это был тот сатанинский эгоизм, который Шопенгауэр выразил в максиме: «Всё для себя и ничего для других». Но теперь он был ещё более дерзок: тогда он явился с проституткой, чтобы отобрать у меня последние девять квадратных метров мира, а теперь пришёл рука об руку с Господом и с Библией под мышкой; какая отвратительная наглость, когда я из всех книг мира выбрал для своего Логоса только Библию и её слова! Меня сводила с ума мысль, что и это тоже происходит с Божьего попущения (дьявол ничего не делает без Божьего дозволения) и, как это ни парадоксально, происходит для моего же блага (так говорил мой старец), потому что после всякого искушения, которое дьявол ставит перед человеком, тот ещё крепче привязывает себя к Богу. Наконец, самое ужасное: если бы это был он, к тому же если бы он обратился, если бы он находился в метанойе, я должен был бы простить его. Простить ему всё, даже то, что он обесчестил Лелу. Эта цена была для меня слишком высока, и я понял, что Господь, вероятно, потребует эту цену, чтобы наконец смилостивиться надо мной и вселиться в меня, а я в него. Я не был готов к такой цене. Я не был готов к прощению.
После литургии я сразу направился в книгохранилище. Хотел увидеть отца Никоса. Расспросить его, что он знает о человеке в чёрной хламиде и инвалидной коляске.
Когда я открыл деревянную дверь, окованную металлическими прутьями, я услышал знакомый звук колокольчика, свисавшего с потолка и дававшего знать, что кто-то вошёл. И увидел милое и знакомое зрелище: кроткий лик отца Никоса, в очках с двойными диоптриями, какие носит гном Умник из «Белоснежки и семи гномов», обросшего бородой, как ветхозаветный пророк, пишущего заметки своим красивым почерком. Каждый день после вечерни он составлял записку о своём духовном опыте с Богом в этот день. Он писал павлиньим пером, используя чернильницу, и писал на специальной бумаге, имитации пергамента, которую он купил в Салониках. Он поднял голову и чуть не подпрыгнул от радости: так он меня любил. Он подошёл ко мне и по-братски обнял, благословляя день.
— Садись, — сказал он и указал на стул рядом с собой.
Мы долго разговаривали; я рассказал ему о своей жизни в Хиландаре, о внезапном решении моего старца послать меня сюда, а он внимательно слушал. Я также сказал ему о том, что недавно потерял сознание, увидев человека в инвалидной коляске, и совсем кратко поведал, кем может быть этот человек из моей мирской жизни.
Отец Никос очень серьёзно посмотрел на меня и сказал:
— Не сердись на своего старца. Он послал тебя сюда не потому, что ты позвонил вопреки его запрету, и не потому, что ты написал песню любви, посвящённую женщине, а чтобы ты снова встретился именно с тем самым человеком.
Я открыл рот от удивления. Значило ли это, что мой старец неосознанно потакал сатанинскому «Это не конец, мы ещё увидимся»?
— Но откуда старец знает, что этот человек здесь? — спросил я.
Он улыбнулся и произнёс:
— В каждой стране есть своя разведывательная служба. Думаешь, на Афоне её нет? Мы христиане, но не дураки, мы должны знать, кто сюда приезжает. А отец Паисий и твой старец видятся раз в месяц на заседании Протата в Карее. И обмениваются новостями. Святой Дух тут ни при чём; и это не ясновидение твоего старца. Хотя само решение послать тебя сюда — это Божий промысел, которому он должен повиноваться.
Мы помолчали. Он прекрасно понимал, зачем я пришёл.
— Послушай, — сказал он. — Мне не следовало бы этого делать. Но так как я вижу, что душа твоя страдает, то я скажу тебе, что знаю об этом человеке.
И вот что он мне рассказал: несколько монахов были в Салониках по каким-то монастырским нуждам. На их глазах на дороге произошла драма: их несколько раз обгонял человек на мотоцикле, которого преследовали несколько мотоциклистов и автомобиль. Были даже слышны выстрелы. Через несколько минут монахи, ехавшие в микроавтобусе, увидели ужасную развязку: человек, за которым шла погоня, лежал с раздавленными ногами под своим тяжёлым мотоциклом, а те, кто гнались за ним, не только не помогли ему; один из них даже достал револьвер, чтобы его прикончить. Но другой, увидев монахов, потянул его за руку, и преследователи убежали. Монахи вызвали «скорую помощь», приехала полиция, и мужчину с огнестрельными ранениями и раздробленными ногами доставили в больницу, где ему через несколько дней ампутировали ноги: сначала одну, потом другую. Врачи еле его спасли. Он оказался несостоявшимся бизнесменом из Дании, мошенником, скитавшимся по Балканам, и выяснилось, что в этом мире нет никого, кто бы о нём позаботился. Поскольку монахи несколько раз приезжали навестить его, врачи обратились к ним.
— Вот так он появился здесь, временно, как подопечный братства. Сначала он мог говорить, но потом заболел рассеянным склерозом, состояние быстро ухудшалось; теперь он может сказать только несколько слов, и то плохо артикулируя. Пока он ещё говорил, он раскаялся в своих грехах, но отказался назвать их. Так он и остался с нами, таким и окончит свой путь: нет в нём сил на духовный подвиг. Однако братья рассказывают, что при покаянии перед всеми он плакал горькими слезами и умолял нас не прогонять его, дать окончить жизнь здесь, рядом с Богом, потому что он осознал, что грешил. Но старец Паисий, искусный лис в распознавании искушаемых, постоянно повторяет: «Не молись о стяжании дара слёз или иного благодатного дара. Тихое внутреннее страдание из-за греха, совершённого в прошлом — прекрасный дар. Вынужденные слёзы могут быть очень опасны, потому что они создают иллюзии». Он убеждён, что это человек, пришедший сюда не по своей воле или из-за искреннего раскаяния, а по необходимости. Это ложное покаяние, и, хотя такие люди, исповедуясь, плачут крупными и горькими слезами, но плачут они от бессилия и унижения, оттого что приходится признаваться во всём, а не от желания исповедаться. Это покаяние по необходимости, когда человек не выбирает по собственной свободной воле искупление грехов, а вынужден это делать. У человека просто нет выбора, как нет выбора у того, кого повели на расстрел. И он больше не грешит, но не потому, что не хочет грешить, а потому, что не может грешить, у него нет ног, и он здесь, среди нас. Мы считаем, что он человек, который по промыслу Божию попал сюда, и смысл его попадания выяснится, когда придет время. Из того, что ты рассказал о твоих встречах с ним в мирской жизни, похоже, что время понять, почему он оказался у нас, наступило, для этого ты и приехал в скит.
Я не мог не подивиться рассудительности и мудрости отца Никоса. И только спросил:
— Ты хочешь сказать, что он не раскаивается по-настоящему?
— Я имею в виду, что он с нами только потому, что немощен для зла; но по Христову учению мы не должны отвергать его, потому что, пока он дышит, существует возможность, что он истинно покается.
Я не мог и представить, что готовит мне Господь в качестве очередного искушения. Отец Иларион научил меня технике борьбы с искушениями, которая состояла из четырёх пунктов: 1. Принять искушение как величайший дар Божий; 2. Поблагодарить Бога в молитве за то, что ты не поддался на искушение; 3. Искренне молитвенно пожелать себе ещё более тяжёлых испытаний; 4. Не показывать демонам, что тебя искушают. И я был готов пойти в церковь и молиться до восхода солнца за искушение, с которым столкнулся. Но когда я встал, отец Никос потянул меня за руку, усадил обратно на стул, и сам встал. Сказал:
— После того как датчанин утратил способность говорить, отец Паисий заставил его покаяться ещё раз, думая, что пришелец скоро умрёт; но на этот раз Паисий потребовал от него точно указать свои грехи. А так как руки его ещё не дрожали, как теперь, то иностранец все свои грехи записал. Я храню эту запись здесь.
— Я не хочу вводить тебя в прегрешение, отец Никос, — сказал я. — Не надо мне её показывать.
Но он возразил:
— Никакого прегрешения; я покажу тебе то, что, собственно, слышали все, ибо список его грехов тогда прочитали пред Богом и пред всей братией; таково было условие того, что он остался здесь. И это не исповедь перед психиатром, который должен хранить врачебную тайну, — сказал он и вручил мне небо