акомы, спросил его: «Это слова отца Силуана Афонского?»
Он посмотрел на меня с долей приятного удивления, с которым смотрят на редкие экземпляры, принадлежащие к немногочисленным настоящим людям. Но в моём голосе было также желание похвастаться, показать, что и я знаю то, что знает он, получить признание и похвалу: это было то же самое побуждение, которое заставило меня пойти к Клаусу Шлане. И вдруг щёки у меня вспыхнули, что редко случалось со мной в мире похвал и наград, в котором я жил; мне стало неимоверно стыдно, и я сказал себе: «Идиот, ты просто парадный конь». Как и человеческая душа, обуянная гордыней, парадный конь цокает копытами громче других, потому что плохо подкован: в его подковах всегда не хватает какого-нибудь гвоздя. Иаков пересел на место у окна, а я сел рядом с ним, как будто на своё место. — Я вижу, вас интересует то, что в тетрадке, — сказал он, и я почувствовал себя неловко, потому что, если бы я сказал «нет», я бы солгал. — Это доходы и расходы монастыря — сказал он, чтобы оправдать моё неприличное любопытство. Я подумал, что это просто геройство: потратить столько труда, чтобы таким красивым почерком записать такие банальности! — Вы, наверное, думаете, что бессмысленно подобным образом записывать такие простые вещи — сказал он, словно читая мои мысли. — Но почерк у меня всего один. И я не приспосабливаю его к теме — сказал он, и у меня закружилась голова, потому что я снова, будто по какой-то спирали времени оказался рядом с Клаусом Шлане: я вспомнил, как он хотел, чтобы я приспособился к рынку, и как он продиктовал мне несколько тем, гарантирующих успех. И тут отец Иаков преподнёс мне новый сюрприз: он поднял руку, подошла красавица-стюардесса, он заказал бокал вина и спросил, не заказать ли и мне. Я согласился.
После того, как мы сделали по глотку, я спокойно спросил:
— Отче, вы исповедуете в самолёте?
Он рассмеялся, но сказал:
— Почему бы и нет. Папа вон даже венчал в самолёте: читали?
— Нет, — сказал я.
— Юная парочка случайно оказалась вместе с ним в самолёте и попросила его совершить обряд, пока они были ближе к ангелам. Мне же кажется, что они были ближе к херувимам и серафимам благодаря самолету, а не благодаря Папе Римскому — сказал он, и мы оба засмеялись. Но я знал, что за этим смехом скрывалось яростное осуждение капиталистического прагматизма католической церкви в противовес невинной самоцельности православия. Отец Иаков всего двумя-тремя репликами сказал, что католицизм похож на соцреализм и ангажированное искусство, стремящееся к достижению материальных благ, а православие — на самодостаточное искусство ради искусства, стремящееся только к себе и ни к чему другому, как и чистый символизм. И я понял, что имею дело с человеком, в котором макрокосм и микрокосм встретились, сравнялись, что это человек, вместивший в себя всю вселенную, способный в двух-трёх спокойно произнесённых фразах сказать то, для чего мне потребовались бы суета и самолюбование часовой лекции, как в университете Франкфурта.
Потом наступила тишина, в которой слышался только монотонный гул двигателей аэробуса: было очевидно, что эту моторную тишину дал мне отец Иаков для исповеди.
— Кажется, я убил человека во Франкфурте, отче — сказал я. — И ещё изменил жене. Причём оба события произошли в один и тот же день — добавил я. Я думал, что удивлю его, но он лишь улыбнулся так же, как когда произносил максиму о ничтожестве завоеваний и потерь земных царств, в отличие от Царства Небесного. А потом, сделав ещё глоток, даже не посмотрев на меня, продолжая разглядывать сохнущую на столе тетрадь, сказал:
— Два смертных греха, замечательный результат для одного дня. А я уж было подумал, что никто не идеален, — сказал он и снова улыбнулся. Однако мне было не до смеха.
— День один, но в два разных года, — сказал я, и только тогда он с интересом посмотрел на меня.
— Ничего необычного — сказал он. — Мы говорим о Боге, что Он — Тот, Который Был, Который Есть и Который Будет. Для него все времена существуют одновременно; наше сознание делит время на прошлое, настоящее и будущее так же, как оно делит цвета на жёлтый, красный, оранжевый, зелёный, синий, фиолетовый, а они на самом деле представляют собой континуум. Время — это сингулярность: всё уже было, и всё повторится. Да ладно, вы как писатель знаете, что будущее и прошлое — это одно и то же: ведь футуристический или научно-фантастический фильм всегда воспринимается как «Жили-были». Повествование всегда в прошедшем времени, даже если речь идёт о далёком будущем. Повествование дано нам для того, чтобы мы осознали, что всё есть прошлое, настоящее и будущее одновременно.
Я молчал, потому что, хоть я и преподавал нарратологию, никогда не думал, что даже рассказ о будущем предполагает, что оно уже произошло. И он снова просто, по-обыденному сказал: «Расскажите». И я рассказал всё по порядку, как было.
Когда я закончил, он немного подумал, а затем сказал:
— Давая вам возможность взглянуть на ваши параллельные, вымышленные жизни, Бог как будто хочет сказать вам, что существует вероятность того, что и жизнь, которой вы живёте здесь и сейчас, которую вы считаете истинной, на самом деле совершенно ложная и не менее фиктивная, чем ваши видения.
Я посмотрел на него, не поверив своим ушам.
— Вы понимаете, что вы говорите, отче? — прошептал я.
Однако теперь он показывал другой лик своей души: настойчивую жёсткость в высказывании того, что считал истиной.
— Конечно, понимаю. Не говорите, что вы не знаете: научно доказано, причём давно, что реальности не существует и что она лишь иллюзия. И что вы не знаете, что об этом упорно умалчивают.
Остолбенев, я смотрел на него, потому что он произнёс ключевую фразу, из-за которой когда-то, при социализме, была отвергнута моя докторская диссертация по реализму: утверждение, что реальность консенсуальна и конвенциональна, а раз так, то говорить о каком бы то ни было реализме, кроме как воспринимая его как литературную условность — бессмысленно и нелепо. Он, словно слыша мои мысли, продолжал со всей строгостью праведника, который заботится исключительно об истине, указав на солнце, которое было на одном уровне с самолётом, и сказал:
— Это не настоящее солнце, а то, каким оно было восемь с половиной минут назад. Столько времени нужно свету, чтобы дойти до нас. Быть может, оно уже погасло, а мы живём с иллюзией, что оно ещё светит; истину мы узнаем через восемь с половиной минут… Чистая астрофизика.
Я ошалело уставился на него: конечно, я знал это, но не обращал на это никакого внимания.
— Или вот что, мы все убеждены, что фиалка тёмно-синего, почти фиолетового цвета; знаете ли вы, что инсектологи доказали, что для пчёл она отвратительно-зелёная, и, тем не менее, она их привлекает?
Я промолчал, мне было и это известно, но я над этим особо не задумывался.
— Если вы спросите меня, то я думаю, что Бог хочет сказать вам, чтобы вы перестали верить в сейчас. И в здесь. Это уловки дьявола, а вы, раз Бог так быстро спасает вас в эти дни, похоже, недавно наступили на какую-то сатанинскую магию, оставленную на дороге. Те, кто верит в эти нечестивые уловки, в здесь и сейчас, вершат правосудие здесь и сейчас, проливают кровь, поднимают людей на революции. И становятся знаменитыми — сказал он и посмотрел мне прямо в глаза.
Я чувствовал, что всё постепенно оборачивается против меня, что я становлюсь объектом разоблачений.
— Чего вы ожидали от Франкфурта, только честно? — спросил он.
Я молчал. Он же продолжил:
— Я знаю, что вы были на книжной ярмарке, я вас видел. Я тоже был там, участвовал в конкурсе каллиграфии для монахов; его проводила католическая церковь. Я выиграл, причём как раз с этими отчётами о монастырских расходах, но в конце меня дисквалифицировали… Правда, утешили, сказав, что, если я перепишу это латиницей, то, возможно, смогу претендовать на победу в следующем году.
— И? Вы перейдёте на латиницу? — спросил я, надеясь, что он забудет вопрос — чего я ожидал от Франкфурта.
— Конечно, нет. Я сказал, что не приспосабливаю рукописи к чужим требованиям.
И поскольку он замолчал, как будто чего-то от меня ожидая, мне пришлось, к собственному удивлению, совершенно искренно ответить:
— От Франкфурта я ждал мировой славы, отче. Бестселлер тиражом в миллион экземпляров. И немного деньжат.
Он засмеялся.
— Мне очень нравится, как люди пытаются приуменьшить своё сребролюбие уменьшительным деньжата, и никто не говорит, например, убиеньице. А ведь это то же самое: грех, он грех и есть. Неважно, получите ли вы один миллион или один доллар, если его вам в качестве вознаграждения платит дьявол; а если так, то уж лучше берите миллион, а не один доллар, потому что, раз уж чёрт платит, пусть открывает свой кошель пошире, может, часть этого миллиона вы раздадите своим ближним и нуждающимся — сказал он.
Во мне заново пробуждалось чувство, которое я похоронил в детстве, спрятал, как старый чемодан, совершенно ненужный в прагматичном мире взрослых: стыд. Я покраснел, как светящийся знак над моей головой, запрещавший курение. Он это заметил. И сказал:
— Да ладно, не стыдитесь, ясно, что ваш разум это знает. Только ваше сердце ещё не научилось мыслить, познавать с помощью чувств то, что ум познаёт с помощью понятий. Ну вы же написали в романе Пуп земли, что даже величайшая человеческая слава длится столько же, сколько существует слово, написанное на песке. И я знаю, что вы знаете это, как и закон эфемерности деньжат…
Но я уже начал злиться; он как будто издевался надо мной, моё самолюбие было уязвлено, и можно сказать, что в этот момент я раскаялся, что вообще сел рядом с ним. Я угрюмо сказал:
— Это не моя мысль. Одного афонского старца. Я использовал её, чтобы польстить верующим, чтобы они стали моими читателями.
— Я думал, что вы тоже верующий, — заметил он.
— Ну, в некотором смысле — да. Но я верю в человека, а не в Бога. Я верю, что во время ремонта этот самолёт разобрали на части, тщательно проверили и снова собрали знающие люди. Что механики понимали, что делают, что у них не осталось при сборке лишних деталей, и что пилот не выпил бутылку виски перед полётом.