налом?
— Стоп! — сказал я. — Не мешайте мне разговаривать!
В Тибете не существует индивидуального туризма. Бабушка, причесанная, по-молодому подбежала к окну, раздвинула занавески и с интересом посмотрела — будто ждала гостей. Наша группа состояла из двух молодых шведов, похожих друг на друга, как однояичные белобрысые близнецы, либерального учителя из Канады, занимающегося по воскресеньям рисованием, русского раскаявшегося бизнесмена и меня. Мо-мо встречала нас на аэродроме в ярко-красной куртке с искусственным воротником и черных джинсах западного происхождения. Скосив черные зрачки, она бесстыже заглянула мне в глаза. Я сразу почувствовал холодок в позвоночнике.
— Меня зовут Келсанг Ламо, — представилась Мо-мо. — Тибетский народ наполовину произошел от обезьяны.
— Все это дешевые домыслы легенды, — возразил я, закуривая. — Тибетский народ рожден от коитуса земных и надзвездных сил. Почему в аэропорту вы не говорили со мной по-русски? Кто раздел меня догола?
— Я не говорю по-русски, — сказала Мо-мо. — Вы ослышались.
— О'кей, — сказал я. — Принесите мне из ванной, если вас не затруднит, опасную бритву из моего дорожного несессера.
— Хорошо-хорошо, только пока я хожу за бритвой, обещайте мне встать и продвинуться к выходу. Шведы нас заждались!
Я отбросил одеяло, обнажая свой маленький член-пистолетик.
— Мне неприятно вам об этом напоминать, — сказал раскаявшийся бизнесмен, стоя на коленях, — но сначала вы должны развестись со своей женой. Это первое условие вашего пути. Вам предстоит долгий путь. Вы в самом начале. Вам надо поспешить.
— Вы только посмотрите, — сказал я Сергею, — не будем, кстати, сейчас о жене, вы посмотрите лучше, что со мной делается.
Вошла Мо-мо с опасной бритвой, в красной куртке.
Я ловко спрятал свой хуй между ног и стал выглядеть совершенно как женщина.
— Я так и знала! — сказала она, глядя на мой пупок.
— Я мог выбить зубы или повредить себе яйца, — сказал я, рассматривая свой пупок. — Но как случилось, что я в канализационном люке порвал пупок?
— Это хуже, чем порвал, — бросила Мо-мо, рассматривая меня впритык.
— Наши шведы заждались, — сказал Сергей, не вставая с колен.
Я знал, что пупок — самое слабое слово русского языка и был огорчен его непосредственным употреблением. Красная женская капля из собственной матери стала медленно двигаться вверх по центральному каналу.
— На чем мы остановились? — строго, как учительница, спросила меня Мо-мо. — Посмотрите на кончик носа. Если вам его не видно, это значит, что ваша смерть наступит по прошествии пяти месяцев.
— Какие еще индикаторы? — сказал я недовольно.
— Если кончик носа сдвинулся в сторону, смерть наступит через семь дней.
— Есть ли у нас в запасе ритуалы долгожития? — забеспокоился я. — Ну-ка, дайте-ка мне бритву!
Мо-мо протянула мне опасный инструмент. Пупок оплыл, надулся и стал похож на выдавленный глаз. Раздался шведский стук. Мы сели в автобус. Лхаса — образцовый социалистический город с большим количеством райкомов-горкомов, над которыми реют красные флаги с типично китайскими звездочками. Над городом висит красно-белый дворец таких охуенных размеров, что Московский Кремль в сравнении с ним кажется обезьяньей площадкой. Мы полезли в гору.
— Подними рубашку, покажи, — сказала Мо-мо, бесстыже заглядывая мне в глаза. — Ты можешь пописать здесь, дальше будет нельзя.
— Ты экскурсовод или кто? — удивился я. — Расскажи про дворец.
— Что-то, блядь, мне все это не нравится, — сказала Мо-мо, щупая мой живот. — Синюшный цвет. Так больно?
— Еб твою мать! — вскрикнул я.
— В следующей жизни ты будешь голодным духом, — сказала она. — Если не научишься терпеть.
Весь живот был охвачен пламенем смерти.
— Швеция! Швеция! — закричала Мо-мо. — Ну, куда вы пошли?
Белобрысые гомосексуалисты остановились в недоумении.
— Ждите нас здесь, — сказала Мо-мо своей группе, кроме меня. Она решительно взяла меня за руку. — Рикша! Рикша! У тебя есть десять юаней?
Я вытащил из кармана десять юаней, обмазанных говном. Пятнадцатилетний мальчик покатил нас по улицам Лхасы. Глядя на его усилия, я едва мог справиться с сердцебиением.
— Не это ли лучшее доказательство того, что я провалился в канализацию? — ядовито спросил я Мо-мо, сунув ей в нос вонючую купюру.
— Мы сейчас сделаем две вещи, — сказала Мо-мо, не обращая внимания на деньги. — Одну — на случай твоей смерти, другую — на всякий случай.
— Я знаю, где ты выучила русский язык, — сказал я, что-то вспомнив. — В военной школе в Монтерее, штат Калифорния. Это хорошая школа. Тебе знакомо такое имя: Банина?
Мо-мо густо покраснела.
— Я встретил тебя в Беркли в прошлом году. Тебе было шесть лет. Банина удочерила тебя в Индии. Я пришел к ним в дом на ужин. Ты выбежала, укутавшась в белое одеяло. Ты его сбросила и оказалась в короткой шелковой рубашке. Твоя детская пизда была по-своему выразительна. Банина сказала: — Мо-мо, ты бы хоть трусы перед дядей надела! — а я сказал: — Да ладно. Она еще всю жизнь будет носить трусы. Пусть отдыхает.
Мо-мо остановила рикшу на рыночной площади. К нам бросились тучи торговцев и попрошаек.
— Ты сказал, что в прошлом году в Калифорнии мне было шесть лет? — спросила Мо-мо.
— Время идет быстро, — сказал я. — Разве это не ты стянула носки с ног своего американского отчима и запихала их под рубашку, сделав из носков себе груди? Ты помнишь, что сказал твой отчим? Мо-мо, не надо, у меня пахнут ноги. И что ты тогда сделала? Ты засунула носок себе в рот. А потом — второй. И ты не подавилась.
Я спрыгнул на землю. Боль пупка пронзила меня насквозь. Ну, все: живот затвердел до упора. Мы поперли против течения длинноухой плоскогорной толпы, перегруженной тяжелым на вкус ячным маслом. Вцепившись друг другу в одежды, обхвати в друг друга за животы, тибетский народ прогрессировал в храм, звоня в колокольчики. Маленькие монахи дули в длинные трубы, лежащие перед ними на полу. Трубный звук отличался особенно хриплой пронзительностью. Мы перли против течения. Я давился от вони животноводов. Надавив пальцами мне на глаза, Мо-мо волокла меня вверх по ступеням тысячекомнатного монстра, вращающегося, как сука, над столицей холодных ветров, плоских циновок и мелких подушечек.
Лысый вишневый человек с желтым шарфом ловко принял меня в объятья и повалил на пол перед подведенными синькой чертами улыбчивого лица. Сам-сам, — шептала Мо-мо, расшнуровывая мои кроссовки. Сам-сам, — бормотала она, потея. Огромные сопли повисли у нее подо ртом. Они расстегнули мне рубашку.
— Там паразит, — сказал лысый по-тибетски.
— От ayu sbosara bakara rosbauro bum phat, — сказала Мо-мо. — Повтори сто раз.
— Замучаешься повторять, — сказал я.
Лысый быстро залез мне в карманы, пощупал меня за бока и потрогал мошонку.
— Там паразит, — еще раз сказал лысый по-тибетски.
— Ну, ладно, — сказала Мо-мо.
Она бесстыже задрала юбку и присела на корточки над моим лицом. Ее густопсовая вонь была покруче стада обосранных яков.
— Помнишь, — промолвил я, обратясь напрямую к тибетской женственности, — как четырнадцатый Далай-Лама сказал в Нью-Йорке американским газетчикам, что больше всего в эмиграции он скучает по этим животным? Складка. Бритая мясистая складка моей экскурсоводши. Небесной тени моего тела явственно недоставало правой руки, что свидетельствовало не в мою пользу. Мо-мо подала лысому чайник.
— Какого цвета у него сперма? — довольно живо поинтересовался монах.
Мо-мо сплюнула спермой на пол и теперь внимательно рассматривала плевок. Черная сперма потекла мне за воротник.
— Пупок развязался, — хихикнул я.
— Дурак! — усмехнулась Мо-мо.
— Давай! — завопил монах по-тибетски и лег на меня, чтобы я не сбежал.
Мо-мо подняла свой красно-коричневый зад и вгрызлась зубами в мой пупок, похожий на мутный надутый презерватив. Красный паразит на мелких ножках ушел ей глубоко в горло. Она схватилась за волосы, напрягла лицо, и красный паразит показался у нее в правом ухе.
— Не дави, не дави его! — предупреждающе крикнул монах.
— Я знаю, — улыбнулась Мо-мо слабой улыбкой роженицы.
Красный паразит не спеша спустился по волосам и по руке Мо-мо и покинул ее полностью, заползя под маленькую подушечку.
Я сидел с белым праздничным шарфом на груди. Вокруг в саду поддеревьями монахи оттачивали искусство спора.
— Швеция! — крикнула Мо-мо педерастам. — Идите обедать!
Раскаявшийся бизнесмен плясал неподалеку свой нехитрый танец.
— После смерти ты не пойдешь в ад, — твердо сказала Мо-мо. — Ада для тебя не будет.
— Откуда ты знаешь? — усомнился я.
— Если будешь впредь себя хорошо вести, — засмеялась Мо-мо и погрозила мне пальцем.
Тибетская осень хорошела на теплом солнце. Ничто не предвещало новой беды. В аэропорту, в 96 километрах от Лхасы, она даже не подошла попрощаться со мной.
1995 год
Расщепление водки
Вначале было слово. И слово было у Бога. И слово было — водка. В огромном замкнутом пространстве России, где потребление алкоголя — самое высокое в мире (14,5 литров чистого алкоголя на душу населения, причем больше половины выпитого — именно водка) водка прошлась колесом едва ли не по каждой русской семье точно так же, как война с Гитлером или сталинские репрессии. О моем деде по материнской линии, Николае, который рано разошелся с бабушкой, мне, например, известно только одно: он был алкоголик. При слове «водка» русский человек начинает вести себя непредсказуемо. Как будто дыра пробивается в подсознание, и там все начинает булькать, пузыриться, ходить ходуном, а на поверхности возникают всякие-разные жесты и мимика, глаза загораются, руки потираются, кто подмигивает, кто прищуривается, кто глуповато во весь рот улыбается, кто щелкает пальцами, кто хмурится и впадает в прострацию, но никто, от верхов до низов, не остается равнодушным, выключенным из игры. У каждого есть что рассказать. Мы все в России — заложники водки в большей степ