— Найду, — Якуб взялся за ручку.
— Так не годится. Всем отдыхать у Михаила Петровича. Поместятся у тебя?
— Да. — Учитель снова взялся за протокол. — Идите. Дверь не на замке. Я сейчас…
— Оружие держите наготове, — дал последний наказ Мандриков и отобрал у Куркутского протокол. — Иди и ты, Михаил. Я тут сам… Накорми товарищей поплотнее. Найдется?
Куркутский кивнул. Когда он ушел, Михаил Сергеевич, не садясь, перечитал протокол и задумался. Все правильно решено, но как мало сделано. А ведь прошло целых четыре дня. Дни казались и бесконечными и мгновенными. Арест колчаковцев, поднятие флага… Когда это было? Давным-давно.
Мандриков пятерней взъерошил густые волосы, ругнул себя: сдавать начал, крепись. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Да, надо быть очень дюжим. Сколько предстоит сделать! Красный флаг поднят. Советская власть восстановлена на этой далекой земле, он председатель революционного комитета. Но беспокойство и тревога не оставляли. Хотелось поторопить дела и остановить время. Не мог он сейчас сказать товарищу Роману, что задание партии выполнено. Нет, не мог. Он снова перечитал радиограмму, вдумываясь в каждое слово. «Борьба ваша только началась. Враг будет сопротивляться. Будьте же беспощадны к нему…»
Предостережение подпольного обкома партии не случайно. Где же этот враг? Колчаковские представители арестованы, и их ждет суд. Отряд охраны общественного порядка рассыпался. Его командир Перепечко в тюрьме вместе с другими офицерами и молодым Биричем…
Горячая волна прошла по сердцу Мандрикова. Он подумал о Елене Дмитриевне. Целых четыре дня он ее не видел. В день переворота она подошла к нему и сказала так тихо, чтобы расслышал только он: «Я с тобой, Миша». Ему захотелось ее видеть сейчас, немедленно. Михаил Сергеевич с трудом сдержал себя, чтобы не пойти к ней, и с еще большим трудом отогнал непрошеные мысли. Потом об этом. О чем же он думал? Он потер лоб, рассеянно осмотрелся. Да, о предупреждении товарища Романа. О врагах. Они есть. Они притихли и выжидают удобный момент.
— Не выйдет, — неожиданно для себя произнес Мандриков и смущенно потер шершавый подбородок. «Стал разговаривать с собой. Действительно надо отдохнуть».
Захватив протокол, он прошел в соседнюю комнату, где за пишущей машинкой сидела Наташа. Она бойко стучала по клавишам. Ее черные с монгольской косинкой глаза быстро летали от листа, лежавшего рядом с машинкой, К словам, выходившим из-под ленты.
— Заправской машинисткой стала.
Наташа обернулась и покраснела. Румянец не скрыл темных пятен.
— Я же могла немножко печатать и ошибки делать тоже могла. Вот опять. — Она взялась за резинку.
— Потом свои грехи зачистишь. Скажи, Наташа, ты не сильно утомляешься? Не трудно тебе?
— Что вы, Михаил Сергеевич, — искренне удивилась Наташа. — С чего тут уставать? Может быть вы недовольны из-за ошибок…
— Не то, я… — Мандриков замялся. — Беречь ты должна себя, и мы тоже должны.
— Ах, вот вы о чем. — Лицо Наташи снова стало пунцовым. — Нет, мне нетрудно. Я сильная.
Михаил Сергеевич по голосу Наташи понял, что дальнейший разговор только обидит ее, и перешел к делу:
— Вот прошу тебя, — он протянул ей протокол, — срочно перепечатай решение ревкома о стоимости доллара. Коммерсантам и хозяевам кабачков Еремеев разнесет. Один экземпляр вывесишь в коридоре. Пусть все читают. И больше сегодня не работай. Отдыхай. — Он пошутил: — Негоже нам, ревкомовцам, эксплуатировать женщину.
— Ладно, ладно, — отмахнулась Наташа. Было непривычно, что ее называют женщиной.
Мандриков вернулся в кабинет и приоткрыл дверь в коридор, набитый людьми. Гул стих. На него смотрели с острым любопытством. В лицо мягко ударил теплый спертый воздух. Детина с широкой бородой надвинулся на него и, дыша табачным перегаром, сипло спросил:
— Когда же новая власть с народом будет говорить? Все сидите, пишете, а нам, может, невтерпеж.
— Ну, раз невтерпеж, то заходи.
Михаил Сергеевич шире распахнул дверь и позвал Еремеева:
— Помоги Наташе.
Тот вынырнул из толпы и юркнул в кабинет. Неказистый, в потертом малахае, с глазами, изъеденными трахомой, он был неприятен. Когда шли аресты колчаковцев, Еремеев помогал ревкомовцам, и как-то само собой получилось, что он стал своим человеком, охотно выполняющим любое поручение. Михаил Сергеевич уже не раз подумывал поговорить с ним, но не было времени.
— А мне с тобой нечего шушукаться за дверьми. — В голосе бородатого слышался вызов. — Ты при людях говори.
— О чем же? — Мандриков изучающе смотрел на собеседника. В его большой фигуре чувствовалась сила. Голова крепко сидела на широких плечах. Больший с яркими белками глаза смотрели весело и смело. Одет он был небрежно и бедно.
— О том, как ваша жизнь пойдет дальше.
— А так, как вы ее поведете, — улыбнулся Мандриков. — Вы же теперь сами хозяева своей жизни.
— А вы власть, — с насмешкой и какой-то скрытой надеждой сказал бородатый.
— Советская власть — значит, ваша, — пояснил Михаил Сергеевич. Его все больше тревожила напряженная тишина за спиной бородатого.
— Как же это понять? — Бородач с прищуркой посмотрел на Мандрикова, точно прицелился. — По чему же судить, что власть наша?
— Вы довольны были колчаковскими правителями — Громовым и его подручными?
В коридоре зашумели. Послышались нелестные возгласы в адрес колчаковцев. Мандриков обратил внимание, что среди собравшихся не было богатых жителей Ново-Мариинска, коммерсантов.
— Во как сыты, — бородач выразительно провел пальцем по бороде. — По самую завязку. Но ты не увиливай от моего вопроса!
— Я и не увиливаю. Могу сообщить вам, что ревком заканчивает следствие по делу колчаковцев, которые грабили всех, истязали и готовились всю эту землю, — Мандриков даже топнул, — отдать американцам.
— А чего ее отдавать, они и так тута хозяйствуют! — выкрикнул кто-то из полутемной глубины коридора. — Что хочет, то и делает здеся Свенсон.
— Не будет больше. А завтра вы сами спросите с колчаковцев. Судить их будете. Как решите, так и поступим с ними.
— Значит, должок с них разрешается получить, весь должок? — Бородач задумался.
— Весь, — Мандриков почувствовал симпатию к бородачу, участливо спросил: — Много тебе Громов должен?
— Хватит, — с неожиданной злобой ответил тот и строго посмотрел ему в глаза. — Вот завтра я и посмотрю, какая это я есть власть.
— Где будет суд-то? — донеслось из толпы.
— В три часа в доме у Тренева. У него просторно.
Новость оживленно обсуждалась, но Мандриков уже не прислушивался к голосам. К нему протискивался Антон. Он был взволнован. Крутым плечом отодвинув бородача, ниже которого он был на две головы, и не обращая Внимания на его ворчание, он торопливо проговорил:
— Михаил Сергеевич! Берзин срочно зовет.
— Что случилось? Что у Августа?
— Зовет вас, — Мохов уклонился от ответа. — Идемте.
В это время из кабинета показался Еремеев. В руке он держал лист бумаги с машинописным текстом.
— Читайте, люди! — крикнул Еремеев.
— Что такое? О чем?
— Каюк доллару, — Еремеев с размаху пришлепнул листок к стене.
Тут же все бросились читать и так прижали Еремеева, что он истошно взвизгнул:
— Дух выжмете, окаянные!
— Громов не выжал — жив будешь, — ответил кто-то, и многие засмеялись. — А ну, кто впереди, читай!
Мандриков быстро оделся и следом за Моховым стал выбираться из правления. Когда он был у двери, до него донеслось:
— Вот это да! Хватили!
— Правильно!
— Вот она, новая власть! Наша!
— Американцы Не пойдут на это.
— Доллар — деньга, рубль — дерьмо!
На крыльце на Мандрикова сразу же набросилась пурга. Белесая мгла ухала и выла на разные голоса, швыряла в лицо пригоршня сухого снега, засыпала глаза.
В первый момент Михаил Сергеевич шагал, держась за плечо Антона. Холод студил щеки и чуть перехватывал дыхание. Он с удовольствием ощущал, как проходила усталость. Приятно кружилась голова.
Только когда они подошли к воротам тюрьмы, Михаил Сергеевич вернулся к действительности. Зачем же его зовет Берзин?
— Пришли наконец-то, — вздохнул Антон. — Август Мартынович, наверное, ждет не дождется. Бот ведь дело-то какое.
У Мохова был озадаченный вид. Михаил Сергеевич, отряхивая снег, уже с раздражением спросил:
— Да что же произошло? Ну, говори!
Мохов развел руками:
— Уж не знаю, что и говорить. Берзин сам скажет. — Антон открыл дверь в комнату, где заседала следственная комиссия ревкома.
За небольшим столом с плюшевой бордовой скатертью, конфискованной из квартиры Громова, сидели Берзин и Тренев. Титов примостился сбоку. Закинув ногу на ногу и обхватив колени руками, он внимательно слушал. В маленькой комнате с темными стенами и единственным оконцем, забранным решеткой, было сумрачно. Желтоватый свет керосиновой лампы бессильно боролся с серой мглой, сочившейся из затепленного снегом оконца.
Перед столом сидел Струков. Мандрикова удивило, что начальник милиции улыбался. Еще больше его озадачило приветствие Струкова. Колчаковец, встал и протянул ему руку.
— Здравствуйте, товарищ Мандриков. Наконец-то…
— Сядьте! — резко приказал Берзин, и Струков, улыбнувшись, сел.
— Что это все значит? — Мандриков не скрывал своего удивления.
— Товарищ Мохов, уведите Струкова, — сказал Берзин. У членов комиссии вид был озадаченный, Тренев, подбирая за уши длинные жирные волосы, посматривал на Берзина. Титов тоже перевел взгляд на председателя следственной комиссии. Август вскочил на ноги. На впалых щеках — болезненный румянец.
— Струков не Струков!
— А кто же? — Мандриков еще ничего не понимал.
Берзин криво усмехнулся:
— Едва ли поверишь. История для романа. Час назад я приказал ввести Струкова. Мы решили его допросить последним.
— Ну и что? — поторопил Мандриков.
И Август Мартынович рассказал.
…Струков переступил порог и прикрыл глаза. После темной камеры свет в комнате следственной комиссии Казался резким.