Агафопод сдержал свое обещание. Когда Кулиновский зашел за ним, он был трезв и даже подготовился к визиту: умылся, привел в порядок бороду, надел чистую рясу, на которой сиял начищенный золой крест.
Учитель и поп прежде всего направились к Черепахину, которого Громов назначил своим заместителем. Черепахин радушно встретил гостей:
— Рад, очень рад, что заглянули. Сейчас перекусим, по единой рюмашечке пропустим — и в картишки. Как, отец Агафопод, неплохо будет по рюмашечке с холода-то?
На мясистом лице фельдшера лоснилась улыбка. Черепахин был в домашних меховых туфлях и теплом фланелевом костюме заграничного покроя. На руках поблескивали кольца.
Агафопод пошевелил губами, точно почувствовал поднесенную рюмку, но нашел в себе силы и прогудел:
— Благодарствую, Валерий Леонтьевич. Мы нарушили ваш покой, печась о тяжкой доле…
— О чем это вы? — насторожился Черепахин.
Кулиновский неторопливо сказал:
— Голодает народ. Дети совсем ослабели.
— Ну и что? — поднял редкие брови Черепахин и сцепил пальцы на животе. — Чем же я могу помочь?
Он уже не приглашал посетителей пройти в комнату.
Кулиновский пояснил:
— Выдать бы в долг особенно нуждающимся.
— И слышать не хочу, — расцепил пальцы и замахал руками Черепахин. — Я и так много роздал. Так и до разорения недалеко. Не хотят голодать — пусть охотятся. Я не обижу, по справедливости за шкурки заплачу.
— Охота нынче бедная. Зверь ушел, — напомнил Агафопод.
— Ну а я при чем? — Черепахин покраснел. — Не ожидал я от вас, хорошие вы мои, что за бездельников будете ходатайствовать. Просите меня кормить ленивцев. Увольте, увольте. Не могу и не хочу. Нельзя баловать народ. Дай ему поблажку, он вот сюда сядет. — Черепахин с трудом нагнул голову и похлопал себя по жирному затылку. — Можно подумать, что вы желаете у нас того же, что творится в бедной России-матушке.
— Избавь боже! — испугался Агафопод. — Мы о детишках печемся, о страждущих и болящих.
— Нет, нет, ни о чем таком и слушать не хочу. — Черепахин уже терял терпение. — Каждая тварь с осени на зиму припасы готовит, а ваши подопечные что делали?
— Рыбы-то в Анадыре мало было, все из-за рыбалок господ… — начал Кулиновский.
— Отговорки, — остановил его Черепахин и поторопился закончить неприятный для него разговор. — Ну, не будем больше об этом говорить, Если можете, то прошу к столу.
— Благодарим, но мы не сможем, — сухо ответил Кулиновский.
Агафопод кивком подтвердил согласие с учителем. Кулиновский сделал еще одну попытку:
— В школе очень холодно. Дрова на исходе.
— Да боже мой! — с досадой всплеснул руками Черепахин: — Не мои же дети учатся в вашей школе. Пусть родители учеников и везут дрова…
— Мужчины на нартах ушли на охоту, — напомнил Кулиновский. — Возить не на чем.
— На своих плечах! — сердито огрызнулся Черепахин. — Еще есть просьба?
— Нет. До свидания.
— Счастливо! — в голосе Черепахина звучала насмешка и злоба. — Вам своими обязанностями заниматься, а не…
Что дальше говорил Черепахин, учитель и поп не услышали. Они вышли из дома фельдшера. Кулиновский стыдился взглянуть в лицо Агафоподу. Тот вдруг разразился такой бранью, что Кулиновский в изумлении уставился на своего спутника. Поп так разошелся, что Кулиновскому стоило больших усилий остановить Агафопода, когда они подошли к складу Свенсона. Мартинсон спокойно выслушал Кулиновского, потом, не отвечая, откупорил бутылку с ромом, разлил его по кружкам:
— Будем здоровы!
Агафопод не устоял перед искушением и, осушив кружку, с вожделением уставился на кружку Кулиновского. Николай Иванович ждал ответа Мартинсона. Агент Свенсона наконец сказал:
— Я могу угостить вас, как это сделал сейчас, но я не могу угостить каждого жителя Марково. Ром — мой, товары — Свенсона. Все, что можно было дать в долг, я роздал. Больше не могу.
— Люди же голодают! — воскликнул Кулиновский.
— Скоро Свенсон должен быть, — сообщил американец. — Он не любит, чтобы его распоряжения были нарушены. Я ничего не смогу сделать.
— О господи! — вздохнул Агафопод и, не удержавшись, взял кружку Кулиновского и выпил ром. — Ожесточились сердца людские.
Мартинсон пожал плечами, Последней надеждой Кулиновского оставалась Микаэла. Она женщина, ей ближе дети, размышлял Кулиновский. Она может помочь, У нее в складе достаточно муки и сала. Николай Иванович так верил в доброту Микаэлы, что не сразу понял ее отказ.
Американку они застали в складе, где она со своим мужем молчаливым Джо, перекладывала товары. Увидев входивших Агафопода и учителя, она пошутила:
— Бог и наука заключили союз.
Сильная, под стать Агафоподу, она отбросила мешок с мукой и подошла к ним. Ее белое, румяное лицо и округлый подбородок говорили о раннем ожирении. Белокурые волосы колечками выглядывали из-под малахая.
— Что у вас случилось? Я могу помочь?
— Да, — обрадовался Кулиновский и рассказал не только о своей просьбе, но и о том, как ее встретили Черепахин и Мартинсон. Он ждал сочувствия и помощи.
— Они деловые люди, они правильно поступили, — ошарашила Кулиновского Микаэла. — Каким надо быть идиотом, чтобы завтрашним мертвецам давать в долг товары.
Кулиновский и Агафопод оторопело на нее смотрели. Микаэла говорила с улыбкой:
— Из вас никогда не получится коммерсантов, как из меня учителя или пастора. — Она еще шире улыбнулась. — Я пастор.
Микаэле это показалось забавным, она расхохоталась и крикнула возившемуся в складе мужу:
— Эй, Джо! Я буду тебя исповедовать и отпускать все твои грехи. Ха-ха-ха!
Кулиновский почти выбежал из склада. Агафопод едва поспевал за ним. А сзади доносился хохот Микаэлы и ее мужа. Кулиновский сконфуженно взглянул в лицо Агафопода:
— Не думал я, что так получится.
— Окаменели сердца ростовщиков.
Агафопод снова выругался и, распростившись с Кулиновским, отправился на поиски выпивки. Николай Иванович миновал свой дом. Ему не хотелось выслушивать упреки жены из-за последнего фунта сахару. Кулиновский пошел к Чекмареву. Василий Иванович встретил его приветливо:
— Сейчас ужинать будем, и носа не вешать!
— Вы уже знаете, что… — Кулиновскому было трудно рассказывать. Возмущение не проходило.
— Я же предупреждал вас, — напомнил Чекмарев.
— Да, вы правы. Надо не просить, а брать! Я готов это сделать хоть сейчас.
— Сейчас еще рано, но скоро сделаем. И я очень рад, что вы с нами.
— С вами, — подтвердил Кулиновский. — Только с вами. Я теперь вижу, что ваш путь — самый верный. Как я раньше этого не понимал?
— К истине каждый приходит в свое время. — Чекмарев налил Кулиновскому чаю.
Они ужинали. Чекмарев объяснял программу большевистской партии. Был уже поздний вечер, когда они услышали скрип снега и возбужденные голоса. Прислушались. Кто же это мог быть?
— Узнаю голос Каморного, — поднялся Чекмарев.
— Женщина тоже подходит, — сказал Кулиновский.
Чекмарев поспешил к двери, в которую громко постучали. Василий Иванович сбросил крючок и впустил поздних гостей. Окутанные облаками морозного пара, в комнату вошли Каморный и Федор Дьячков, а с ними молодая, с измученным лицом женщина. Она едва держалась на ногах:
— Знакомься! — указал Дьячков на женщину. — Жена моего брата, что в Усть-Белой. Она сейчас оттуда приехала.
— Из Усть-Белой? — насторожился Чекмарев. — От Николая Федоровича?
— Нет Новикова, — глухо произнес Каморный.
— Как нет? — не понял Чекмарев и, встретившись глазами с Каморным, закричал: — Что с Новиковым? Говорите же!
— Малков убил, — тихо произнесла жена Дьячкова. — Убил и голову отрезал…
Стало тихо. Слышалось лишь шипение в лампе и потрескивание угольков в печи. Чекмарев тряхнул головой, побледнел.
— Что… что… вы сказали? Голову…
— Дай ей чаю. — Каморный усадил женщину на табуретку, потом разделся. — Пусть передохнет и согреется. Я тебе перескажу, что там творит Малков с американцем. — Каморный бросил в сторону Кулиновского многозначительный взгляд.
— Николай Иванович наш. Рассказывай! Ну…
Убит Новиков, нет Новикова, стучало в голове Чекмарева. Василий Иванович стоял с сжатыми в бессильном гневе кулаками. Хотелось взять револьвер из стола и, бросившись на нарту, гнать ее сквозь ночь и холод в Усть-Белую, а там мстить, мстить за гибель Новикова.
Каморный продолжал:
— Вернулся Малков с головой Новикова в Усть-Белую и начал допрашивать арестованных. Те держатся.
— Ой, как их бьют! — воскликнула жена Дьячкова и заплакала. — Ох, как бьют! На всю Белую слышно. Стонут, родимые. Сама слышала, когда за Никифором ходила…
Чекмарев вопросительно посмотрел на женщину… Дьячков пояснил:
— Никифор, муж ейный, мой брательник.
— Никифору руку сломали, — причитала женщина. — Кабану глаз выкололи… Падерин совсем плох…
— Вот записка Наливая. — Каморный протянул Чекмареву измятый клочок бумаги. Это был лоскуток от этикетки банки сгущенного молока. Одну сторону бумаги покрывала красная краска. На ней было несколько английских букв. На обратной стороне бумаги, наползая друг на друга, густо лепились строки, Чекмарев прочитал:
— «Нас бьют и пытают каленым железом. Кабану выжгли глаз. Мне исполосовали спину. Допытываются про большевиков. Мы молчим… Малков зверь. Бьет Падерина по ране. Товарищи, спасите нас! Новиков бежал. Мы умрем за свободу, которая здесь будет! Наливай».
— Как передали записку?
— С Никифором. — Женщина концом платка вытирала глаза. — Его Малков отпустил. Он так бил Никифора палкой, что руку сломал и внутри что-то попортил. Кровью харкает Никифор. Он-то и велел мне в Марково к его брательнику бежать, все сказать и записку тайно сунуть. Сам-то на нарте не может. — Она снова заплакала.
— Знают в Усть-Белой, что вы сюда поехали? — спросил Чекмарев женщину, но за нее ответил Дьячков.
— Знают. Ко мне поехала за продовольствием. Там тоже голодно. Детишек нечем кормить.