2O, химический символ воды, в котором таким образом содержатся два атома водорода и один кислорода. Было еще неизвестно, что в некоторых элементах, таких как кислород в воздухе, атомы могут соединяться и образовывать молекулы без участия других элементов.
Что Гофман хотел получить в лаборатории, так это хинин. Он был единственным эффективным способом лечения малярии, а в середине девятнадцатого века болезнь стала проблемой, от которой зависел размер и уровень процветания империи.
Малярия – древнее заболевания и, возможно, причина гибели древних цивилизаций. Рим и Кампанья пострадали от ее существования. Она распространилась после Второй Пунической войны[20] примерно в 200 году до нашей эры и почти не встречалась в Римской империи до конца четвертого века нашей эры. Но потом болезнь достигла эпидемического размаха и мешала колонизации до своего спада незадолго до эпохи Возрождения.
Термин «малярия» (неправильный буквальный перевод с итальянского – «плохой воздух») – скорее всего, впервые использовался в английском языке в 1740-х годах, когда Хорас Уолпол описал «ужасную болезнь, названную mal’aria, приходящую в Рим каждое лето и несущую смерть». До этого ставили диагноз лихорадка или озноб.
Копия из книги рецептов «Робертса, Дейл и K°», Cornbook Chemical Works, 1862 (Museum of Science and Industry/Science&Society Picture Library)
В дни Гофмана малярия была серьезной проблемой не только для Азии и Африки. Франция, Испания, Голландия и Италия все еще страдали от нее, хотя, как и в любом другом месте в тот период, невозможно было точно определить, сколько человек умерло от других видов лихорадки, например вызванной холерой. Она не была чем-то необычным в России и в Западной Австралии, а в Америке распространилась в болотистых землях Каролины, Флориды и Нового Орлеана. Во время Гражданской войны именно малярия стала основной причиной смертей в южных штатах, а в Нью-Йорке и Филадельфии были выявлены тысячи случаев – ситуация улучшилась только при расчистке и застройке земель.
В Англии, где, как считалось, от малярии умерли Яков I и Кромвель, болезнь все еще бушевала в 1850-х годах. Главными рассадниками были кембриджширские Фенские и эссекские болота. В «Больших надеждах» Диккенс описал вспышку болотной лихорадки у дома Пипа в Медуэе, Кент. В 1850–1860 годах десятки тысяч людей попадали в Госпиталь Святого Фомы с диагнозом озноб (малярийная лихорадка), а в 1853 году ее выявляли практически у 50 процентов пациентов.
Британские империалисты считали малярию главным препятствием на пути колонизации. В Килимане, например, Дэвид Ливингстон описал москитов как «что-то ужасное» и рассказал, что «у него была возможность наблюдать, как лихорадка действует подобно медленному яду. [Жертвы] чувствовали себя сначала просто не очень хорошо, но постепенно становились бледными, обескровленными и истощенными, все слабее и слабее, пока не падали, словно быки, укушенные мухой цеце, а не жертвы другой болезни».
В Индии, где огромные пространства страны оставили невозделанными из-за малярии, британская армия отсылала домой отчеты о человеческих потерях. Предполагалось, что болезнь действовала как естественная форма контроля популяции. Среди взрослых примерно 25 миллионов страдало от хронической формы заболевания и 2 миллиона умирало от нее каждый год. Перепуганные армейские офицеры сообщали о жутких симптомах. Пациенты страдали от озноба, конвульсий, высокой температуры, боли в мышцах, тошноты, рвоты и бреда. Многие умирали в коме, другие узнавали, что болезнь будет постоянно возвращаться. Естественно, британцы винили местных, несмотря на тот факт, что их собственная рабская и земельная политика Ост-Индской компании усугубила проблему.
Даже в 1850-х годах никто точно не знал, что именно вызывает болезнь. Существовало множество теорий, большинство из которых говорили о болотах и инфекции, переносимой по воздуху, но, несмотря на неточные догадки Ливингстона и других, никто еще не установил научной связи между заболеванием и москитами.
Лекарство от малярии было всем известным, пусть его и трудно было получить. До 1820 года, когда французские химики-фармацевты Пеллетье и Кавенту выделили хинин из коры хинного дерева, большинство врачей все еще предпочитали старые методы: три дня кровопусканий, ртуть или две бутылки бренди. Суеверные считали, что нужно носить паука в скорлупе ореха или съесть его, чтобы излечиться от болезни.
Но это была эра нового алкалоида. Кора хинного дерева (как корни и листья) содержала не только хинин (названный по испанскому произношению «kina» перуанского слова «кора»), но также и цинхонин, а за два последующих десятилетия из дерева были выделены еще два алкалоида: хинидин и цинхонидин. У них были немного разные молекулярные структуры, и они не так эффективно боролись с малярией, как чистый хинин (но тем не менее продавались для этой цели). В тот же период два француза выделили стрихнин из бобов святого Игнатия (чилибухи), а другие химики нашли новые алкалоиды: кофеин в кофейных бобах и кодеин в опиуме.
Поставки хинина были ограничены и поэтому дороги. Хинное дерево по размеру походило на сливу с листьями, как у плюща. Его можно было найти только в Боливии и Перу. К 1852 году индийское правительство тратило более 7000 фунтов в год на кору хинного дерева и 25 000 фунтов на поставку чистого хинина. Ост-Индская компания тратила примерно 100 000 фунтов ежегодно. Очевидно, лекарство было предназначено не для лечения бедных, и все равно даже такие колоссальные расходы позволяли купить только 750 тонн коры, необходимой для британской армии в одной только Индии.
Великие европейские империалисты лихорадочно старались достать все больше хинина. Британия и Голландия организовывали дорогостоящие попытки вырастить хинное дерево в Индии и на Яве, англичане пробовали культивировать его в коммерческих целях в садах Кью. Первая миссия по посадке провалилась, потому что исследователи часто сажали семена в неправильном месте. Некоторые нажились на болезни, и самым печально известным из них стал Джон Саппингтон, который рекламировал «Таблетки Доктора Саппингтона» в долине Миссисипи, убедив местных священников звонить вечером в колокола, чтобы напоминать людям принимать их. Саппингтон сколотил капитал на одном из основных качеств хинина – его редкости – и добавлял в таблетки другие бесполезные вещества, чтобы увеличить запасы. В Лондоне и Париже цена коры составляла примерно 1 фунт за полкило, но, поскольку на лечение одного человека уходил почти килограмм коры, средство было доступно только состоятельным людям. Когда в 1840-х и 1850-х годах хинин понадобился для профилактики сотням тысяч, стало ясно, что он был самым необходимым лекарством в мире.
В своей комнате на Оксфорд-стрит Август Гофман разработал способ, как производить хинин в лаборатории. К его чести нужно сказать, что он в первую очередь был заинтересован не в прибыли от такого открытия. Ученый отметил, как нафта, которую он называл «прекрасным» углеводородом, получаемая в огромных количествах на производстве угольного газа, с помощью относительно простого процесса может быть превращена в кристаллизированный алкалоид, известный как «нафталидин». Эта субстанция, как оказалось, содержала 20 эквивалентов углерода, девять водорода и один азота.
В состав угольного газа входит более 200 различных химических соединений, хотя в 1850 году Гофману и его ученикам были известны только некоторые из них. Они включают углеводороды (среди которых нафталин, бензол и толуол) и соединения с кислородом (самые важные из которых – фенол и карболовая кислота).
Гофман верил, что, поскольку формула хинина отличалась от нафталидина только двумя дополнительными молекулами водорода и кислорода, можно получить лекарство из существующих компонентов, просто добавив воду. «Мы, конечно, не можем просто влить туда воду, – писал он, – но эксперимент может привести к успеху благодаря нахождению правильного процесса изменения».
Уильяму Перкину было всего одиннадцать лет, когда Гофман опубликовал свою теорию, но прочитал он ее, только когда поступил в Королевский колледж в 1853 году. Вскоре юноша понял важность этой мысли. «Я был достаточно амбициозным, чтобы захотеть поработать над этим исследованием», – вспоминал Перкин. И еще больше его мотивировало случайно высказанное спустя три года замечание Гофмана, что изобретение искусственного хинина теперь уже не за горами. Чего он не понимал, так это что видимая простота составляющих частей лекарства так тщательно прятала скрытую сложность его строения. «Удачный эксперимент», к которому стремился его ментор, не удалось провести, или, по крайней мере, все произошло не так, как он ожидал.
Глава 4Рецепт
Она сказала, что сделает это, и, ей-богу, в четверг она так и поступила. Будучи первой женщиной-секретарем штата Миссури, Джуди Мориарти изменила цвет книги руководства штата на… мов.
Для тех, кто не знает, это нежный оттенок пурпурного.
«Мне нужен был цвет, который характеризует меня и делает заявление, – писала Мориарти, представляя новое руководство штата. – Это хороший вкус, и в нем много красоты».
В первые месяцы 1856 года Гюстав Флобер начал писать «Мадам Бовари», Карл Бехштейн открыл фабрику фортепиано, в литейном цеху Уайтчепела набросали планы создания колокола Биг Бена, а королева Виктория учредила крест своего имени. Во время пасхальных каникул того года Август Гофман на короткое время вернулся в Германию, а Уильям Перкин – в свою лабораторию на верхнем этаже в лондонском Ист-Энде. Домашняя мастерская юноши состояла из маленького стола и нескольких полок для склянок. В камине он соорудил печку. Здесь не было проточной воды или доступа к газу, и освещали комнату только старые стеклянные спиртовые лампы.