Глухаревский казался чем-то глубоко загружен. Лицо его было сумрачно, взор под ноги. Руки в карманах джинсов. Так, глядя в пол, он неспешно прошелся туда-сюда, вдоль кровати.
Нетерпение запульсировало в Гордееве еще острее. Во рту пересохло. Он нервно облизнул губы.
Глухаревский встал, поднял голову. Постоял так секунд пять – и шагнул к двери, уже решительно и твердо.
Николай, пока глазел на писателя, самого таинственного из всей пятерки, и забыл-то про нее, про дверь. Она и в самом деле закрылась, но никуда не делась. Хозяин подошел к ней, уперся рукой, толкнул, она нехотя подалась.
Сердце Николая стукнуло горячо: вот оно. Начинается!
– Идем, – негромко позвал кого-то Глухаревский.
И тут же из темноты выступила женщина. Николай так и вперился в нее.
Почему-то на ней была темная мужская рубаха, расстегнутая на две пуговки у шеи. Ноги обнажены. Неизъяснимым чутьем Гордеев понял, что и под рубашкой ничего. Тут у него пересохло и в горле. Правая рука чуть дернулась.
Женщина была не очень молода и не особенно красива, лет около сорока. Во внешности ее явно сквозило азиатское: раскосый разрез глаз, широкие скулы, темные прямые волосы… Полновата – заметно и под широкой рубашкой, от талии остались разве что воспоминания.
И все-таки, несмотря на все это, было в этой тетеньке нечто животное, чего не передашь словами, но что чувствует любой мужик какой-то потаенной стороной своей души – что-то дьявольски сексуальное, что далеко не каждой женщине дано. Но уж кому дано, тому дано – к таким бабам, будь они не слишком красивы, или вовсе некрасивы, мужики липнут, как мухи к меду, и сами себе не могут объяснить, отчего так…
Впрочем, совсем некрасивых среди этих женщин-самок нет – тут можно руку дать на отсечение.
А у этой еще и ноги были на диво: стройные, точеные, в меру округлые. Изящно переступая ими – под рубашкой заколыхались тугие ягодицы, дамочка приблизилась к кровати, остановилась и потупилась, как бы в смущении.
Да, руки она держала за спиной, словно арестованная. То есть весь вид ее выражал смирение и покорность.
Глухаревский же вновь впал в задумчивость. Словно тигр в клетке заходил опять возле кровати, не глядя на женщину, прямо-таки не замечая, будто никого и нет с ним рядом, пустое место.
Гордеев еще тогда, на встрече заметил, что автор мистических триллеров дядя крепкий, накачанный – Николай просек это, несмотря на цивильную одежду литератора (пиджак, к примеру, скрадывает объем мышц, в нем и Шварценеггер будет казаться худее, чем на самом деле). Сейчас же, в балахонистой джинсовке, тем более было заметно, что Глухаревский – атлет, и это как-то не вязалось с его лицом и прической скромного провинциального интеллигента.
Впрочем, это Николай отметил мельком, каким-то краем мысли. Отметил, и забыл.
Сейчас он смотрел на спутницу писателя.
Глубинное, нутряное женское начало, как гамма-лучи бьющее от этой женщины, захватило и его. Он вдруг понял, что возбуждение, подзуживающее его, имеет ярко выраженный сексуальный характер.
При этом его позабавило, что абсолютно ничего, похожего на любовь и нежность, он даже не почуял. Разве это похоже на чувство к Марине?.. Ну, не смешите меня, господа хорошие! Здесь только схватить, навалиться, войти членом в лоно и кончить – сделать свою работу самца, оплодотворить самку.
Николай сладострастно дрогнул, представив себе это. Неосознанно, но с потрясающей силой он почувствовал, что случись такое, он, Николай, кончил бы сокрушительно, за один присест выплеснул бы всю сперму на месяц вперед.
И тут же он ощутил эрекцию.
А Глухаревский вдруг прекратил расхаживать. Остановился и наконец-то соизволил взглянуть на женщину. Синие глаза сузились – с иронией, что ли?
– Ну-с, сеньорита, – голос зазвучал насмешливо, – что скажете?
«Сеньорита» потупилась сильнее и едва заметно шевельнула плечом.
– Я не знаю, господин, – пролепетала она. – Вам виднее.
Небольшая пауза. Потом Глухаревский переспросил:
– Виднее?.. – и сам же ответил. – Что ж, коли виднее, то быть по сему.
И вздохнул зачем-то. Сказал:
– Надеюсь, ты понимаешь, что виновата?
Та не ответила. Отвернулась, шмыгнула носом, как маленькая девочка.
– Понимаешь! – удовлетворенно констатировал беллетрист. – Следовательно, понимаешь и то, что вина неизбежно вызывает наказание, не так ли?.. – и обратно сам себе ответил. – Так! Конечно, так.
Николай смотрел и смотрел, не замечая, как трясет его мелкая дрожь нетерпения. Близилось самое интересное. Рядом уже!
– Поэтому и будешь наказана, – припечатал Глухаревский.
– Да, господин, – еле-еле слышно, но согласилась наказуемая.
– Хорошо, – писатель кивнул, – хорошо, что ты это понимаешь. Сегодня орудием наказания станут иглы.
Он сделал ударение на последнем слове. «Иглы!» – вот так.
Николай судорожно сглотнул.
– …обыкновенные иглы от одноразового шприца. Острые. Не стану скрывать, тебе будет больно. Но ведь ты сама это и заслужила, верно?
Полные, красивые губы женщины дрогнули, и она беззвучно заплакала.
Глухаревский поморщился.
– Ну, матушка, уж пожалуйста, без этих выходок… Здесь не место. Согласна?
На такой вопрос женщина не ответила, да фантаст и спрашивал-то не для ответа, ясное дело. Он кашлянул, вытер руки о штаны – и вдруг до Николая дошло, что великолепная невозмутимость Глухаревского всего лишь маска, которую тот удерживает с трудом, трепеща от полового возбуждения, как парус на резком, порывистом ветру.
– Не реви, говорю! Сильнее накажу. Умела блудить, умей и ответ держать.
Блудница всхлипнула, но послушно стихла. Глухаревский остался доволен.
– То-то, – сказал он помягче. – Ну, раздевайся… Пора!
Пальцы женщины заметно подрагивали, когда она расстегивала пуговицы. Гордеев почувствовал, как острые мурашки побежали по спине. А с эрекцией своей он уже не мог сладить.
Женщина скинула рубаху на пол. Горло Николая перехватило спазмом.
Он не ошибся. Дама действительно оказалась куда полнее, нежели того требуют нынешние стандарты красоты. Да и явно пожила она на свете, рожала, кормила грудью, возможно, и не один раз… Но никогда не думал Николай, даже представить себе не мог! – что внушительные женские телеса способны ввергнуть его в такое вожделение. А ведь ввергли – да чуть ли не до одури. Дикое, первобытное, звериный инстинкт – все это полыхнуло в Гордееве, откуда-то из неведомых глубин его существа.
Очевидно, тот же пламень вспыхнул и в Глухаревском. Голос дрогнул, когда он произнес:
– Ложись.
Женщина послушно присела на край кровати, повернулась, прилегла на бок. Поджала ноги.
Глухаревский сбросил обувь, затем торопливо, путаясь в штанинах, стянул джинсы, начал расстегивать рубашку. Не дорасстегнув, спохватился, полез пальцами в нагрудный карман.
«За иглами!» – сверкнула в Николае мысль.
Верно. Писатель выудил из кармана упаковку одноразовых шприцов, затеребил оболочку. Рванул сильно, иголка в пластмассовом колпачке отлетела в сторону.
Чертыхнулся, поспешил поднять, кинул все на алое покрывало. Затем, наконец, справился с сорочкой, содрал ее, швырнул в сторону…
Н-да… Атлетизм Глухаревского несколько подзакис за годы трудов за письменным столом. Грудь явно заплыла жирком, и живот заметно округлился – видать нехилые гонорары платило своему автору издательство «Хоррор». Но руки и плечи действительно внушали почтение: дельтовидные мышцы, бицепсы и трицепсы были развиты даже сверх меры.
Разоблачившись, литератор довольно неожиданно остался в широченных семейных трусах – неожиданно для Николая, почему-то он никак не думал увидеть инженера человеческих душ в таком кондовом одеянии. Но уж что есть, то есть.
– На спину, – скомандовал Глухаревский.
И женщина беспрекословно перевернулась на спину.
– Ноги, – в ту же секунду добавил он.
Эту команду лежащая, видимо, не поняла, потому что Глухаревский рявкнул со злобой:
– Ноги раздвинь, говорю!
Николай слегка приподнял бровь: удивил джентльмен, ничего не скажешь.
Женщина заерзала на спине, ноги ее раздвинулись, и Глухаревский оказался между ними, как гинеколог.
Гордееву не очень было видно, что там экзекутор делает, но догадаться было не трудно.
Палач коснулся рукой женской промежности, рот его плотно сжался. Руки задвигались быстрее и жестче, затем в пальцах правой вдруг очутилась обнаженная игла.
У Николая все так и затомилось внутри от предчувствия: вот, сейчас игла вонзится в самую нежную плоть… Но Глухаревский отчего-то передумал.
– Нет, – заявил он. – Ладно, не будем…
Отложил иголку и в один миг скинул трусы. В глаза бросилась сильнейшая эрекция, что Николай воспринял как должное, даже кивнул подтверждающее, сам того не заметив… Писатель же тем временем проворно оседлал свою жертву.
– Руки за голову, – холодно распорядился он и сам взял руки партнерши, подтянул их вверх. Полюбовался, удовлетворение выразилось на лице.
Теперь женщина лежала под ним совершенно беззащитная. Груди ее приподнялись, темные кружочки сосков резко выделялись на них.
Глухаревский хмыкнул. Видно, это была та картина, коей он и добивался. Он обеими руками ухватил грудь дамочки, принялся грубовато ласкать, сжимая, разминая, сдавливая… Потом крепко взялся пальцами за соски, стал их тянуть и выкручивать. Это было, наверно, больно, женщина сдержанно постанывала, тело ее вздрагивало, как от судорог.
Но настоящая пытка ждала впереди.
Истязатель выпрямился. В руке снова блеснула игла.
Гордеев понял, что сейчас будет. Он сам чуть не застонал от похоти.
Глухаревский левой рукой стиснул левую же грудь пленницы, а правой – резко вогнал иглу в сосок.
Крик несчастной потряс пространство – Николаю показалось, что субмарину качнуло на воде.
– Тихо, тихо… Все хорошо…
Бормотание Глухаревского было почти невнятным, захлебывающимся. Губы подергивались. Но руки все те же, цепкие, хваткие. Они уверенно взялись за вторую грудь и…