ные трехцветными знаменами, патронные ящики с нашими республиканскими девизами: "Свобода, Равенство, Братство* -- и памятные даты: 1789, 1792, 1830, 1848, 1870.
Перед трибуной кружка для сборa пожертвований на отливку пушек. Мэр объявляет:
-- Откроем золотую книгу записи добровольцев V округа.
На площади не продохнешь, народу собралось уйма. Тут и там над толпой высится фигурa в кепи--это верховые, офицеры или гонцы. По толпе проходит дрожь,
когда появляется рота национальных гвардейцев в полном обмундировании, с оркестром во главе, с кепи, нацепленными на штык, когда подымается она на трибуну, идущую вдоль всего здания, a особенно когда записывается в золотую книгу. После каждой подписи барабаны бьют поход, толпа кричит: "Да здравствует РеспубликаU Книr всего двенадцать. Муниципалитет берет под свою опеку семьи добровольцев и торжественно обещает заботитьсяоних. Каждыйсолдат получает белую полотняную повязку с красным республиканским треугольником, с синей печатью мэрии и с подписью самого мэра. На оборотной стороне имя и адрес добровольца. Уходя, он оставит эту перевязь родным. Мать или жена, дочь или старик отец, нацепив такой треуголышк на грудь, могут повсюду проходить без очереди, будьтомэрия, будьто учреждения, распределяющие продукты или работу, будь то собрания или республиканские праздники -- в любое место, на которое распространяется власть муниципалитета. B случае несчастья мэрия придет на помощь женам, подыщет им работу повыгоднее, даст образование детям, независимо от помощи государства.
К оружыо, гражданинl Вперед, отчизны сын!
Какой-то буржуа в широкополой шляпе и рединготе расспрашивает блузника, пришедшего записаться в добровольцы. Оказывается, это старший мастер, он не может опомниться от удивления, как это один из его рабочих решается бросить выгоднуtf работу из "патриотизма"I
-- Я, конечно, восхищаюсь вами, дружок! Только не удивляйтесь, что я удивлен. Я-то считал, что единственная ваша забота -- получать побольше, a работать поменыпе. Hy, a этот порыв патриотизма...
Жена рабочего, прижимая к груди младенчика, не обращая внимания на дочурку, цепляющуюся за ee юбку, тревожится, старается увести мужа прочь.
-- A не кажется ли вам, что вы немножко запоздали? -- Голос старшего мастерa звучит уж совсем сладко.-- Война ведь не вчерa началась. Так вот, дружок, почему именно сейчас?
Я было испугался, a что, если рабочий ответит ему знаменитым словцом Камбронна *? Ho нет, он ответил, как Виктор Гюго: "Потому что сейчас речь идет о Париже!*
И, повернув спину к собеседнику, ушел вместе со своей
женой и ребятишками. Этот пролетарий произнес слово "Париж", как священники произносят слово "Рим".
На обратном пути мы проходили мимо мясной лавки "Картере и К°" -"торговля кониной и кошатиной". Тодстяк с засученными рукавами, в белом фартуке отвешивал покупателям мясо, a его дражайшая половина с кротким личиком под кружевным чепцом сидела y кассы. На "специальном" мяснике -- так их именуют газеты -- было надето кепи Национальной гвардии.
Объявление уточняло: "Скупка животных. Переговоры ведутся только с владельцами. Даем приличную цену".
Торопыга сообщил нам, какие результаты принес пркзыв "Отечество в опасностик один только Париж уже дал в девять раз больше добровольцев, чем вся Франция в 1791 году!
Артиллерия Национальной гвардии насчитывает сейчас шесть батарей. Орудия свезены к Собору Парижской богоматери. Через несколько дней все будет полностью укомплектовано и две тысячи пятьсот артиллеристовдобровольцев смогут начать обучение в артиллерийском училшце.
Понедельник, 31 октября. На рассвете.
Новорожденный Фалля голосил всю ночь. Беспрерывный затяжной крик больного младенца, сплошной крик, прерываемый лишь приступами кашля, и так 6ез конца. Соседи ворчат. Чесноков ругается по-pусски, Пальятти -по-итальянски, a Пливариха набрасывается на своэго рогача-супруга. Даже Бижу встревожился, упорно бьет копытом, отфыркивается. Будь я в Рони, я бы сказал, что сейчас половина седьмого, хотя и там и тут рассвет одинаково серенышй, но здесь уже около восьми.
Думаю, что я проснулся рано, вспомнив усталую мордочку Марты. Когда вчерa вечером она от меня уходила, я подметил на ee лице выражение тоски, a в глазах жалостливый блеск. Впечатление мимолетное. Я ee ни о чем не спросил. Все равно она на такие вопросы не отвечает, да и понимает ли она их?
Марта не такое уж типичное дитя парижских окраин. Слишком тонкая, смуглого оттенка кожа, блестящая чернота шевелюры, густая чернота глаз -скореe уже это африканочка, сбежавшая из свиты какого-нибудь кабильского князька. И однако же некая таинственная нить связывает Марту с ee городом, она физически ощущает даже легчайший трепет Парижа.
Первой к колонке подходит Сидони Дюран, жена Нищебрата. Потом плетется к себе на чердак, подгибаясь под тяжестью двух огромных ведер воды. Руссен и Пато довольно вяло отвечают на визгливый лай левретки Филис, ухитрившейся улизнуть из каморки привратющы. Ho Мокрица, покачиваясь, как баржа в бурю, быстро загоняет свою собачонку обратно. Еще несколько недель назад в этот час благоухание кофе, шедшее из окон Лармитона, заглушало вонь тупика. A сейчас либо кофе y них нет, либо он теперь не пахнет кофе; впрочем, и окон-то сейчас никто не открывает, и не только из-за холода: хозяйки уже давно перестали гордиться запахами своей стряпни. На голых ветках каштанов можно наечитать всего с десяток листьев. Сейчас иду на свою гуртоправскую работу, дела пустяк -- остались всего телок и корова, но молока y нее чуть-чуть, так что младенчик четы Фаллей сулит нам не одну бессонную ночь.
Два объявления.
"Правительство национальной обороны сообщает, что господин Тьер, прибывший вчерa в Париж, отчитался в своей миссии... о предложении перемирия*.
"До правительства только что дошла трагическая весть о сдаче Меца. Маршал Базен со своей армией вынужден был сдаться неприятелк>".
Худшее -- всегда правда!
Перед этими двумя объявлениями стояли, окаменев, жители тупика и соседних улиц -- рабочие, коммерсанты, и в первом ряду аптекарь с мясником.
B слесарную мастерскую ворвалась Марта. -- Опять взялся бумагу маратьl A тут такое происходит! Идем!
Вдруг она умолкает, на пороге стоит господин Жюрель.
-- Чего этому окороку здесь надо?
-- Совсем, забыл, Флоран,-- бормочет, заикаясь, толстяк,-- я принес вам несколько cy.
Он шарит в карманах и наконец извлекает из их глубин монету в два франка.
-- Какие же это cy?
Ho господин Жюрель уже исчез.
-- Вот еще пролаза вонючий!
-- Успокойся, Марта. Он же все-таки не бретонец.
-- Все равно от него шпиком разит!
Пунь, Пливар, Чесноков, Фалль и Вормье выходят во двор, затягивая на ходу пояса, a в зубах y них ремень ружья. Марта сообщила мне, что Флуранс сейчас ведет где-то горячую дискуссию с Делеклюзом*, Ранвье, Тренке, Валлесом и прочими. Мы бежим в Ратушу.
Страсбург! Мецl Маршал Базен в плену. Тьер вымаливает y Бисмарка перемирие.
Над Бельвилем разносится барабанная дробь. Горнист на улице Пуэбла играет сбор, ему отвечает другой, из предместья Тампль. Лесопилка, типография, даже кузница -- все смолкли.
Вторник, 1 ноября 1870 года.
День всех святых. Под мрачным небом Париж, поливаемый дождями, похож на наши души.
Этот день помиковения мертвых я хочу посвятить описанию, в подробностях, событий, развернувшихся с одиннадцати часов 31 октября* до четырех часов утра 1 ноября. Часы, оглушенные зовом горнистов, барабанным боем, криками, пеньем, спорами, беготней, когда мне довелось увидеть вождей партий и министров за делом, стоять с ними рядом, чуть не касаться их.
-- Зряшный день,-- сказал Предок.
И все-таки в траурном рассвете я чувствую не горечь, a, скореe, жестокую усталость.
Я так и не ложился. Когда я уселся в слесарной и взял тетрадь и карандаш, Марта по обыкновению налетела на меня:
-- Чего это ты все записываешь и записываешь, целые дни строчишь!
По ee мнению, ничего интересного в переживаемые нами дни не происходит. Хлеб наш насущный, сама жизнь для Марты не тема для записей. Марта голодна, Марта живет.
Однако в глубине души она гордится тем, что я сижу, сгорбившись над этим дневником. Если она скандалит, то лишь для того, чтобы подавить в себе уважение к учености. С "образованными", уверяет Марта, она робеет, злится за это на них, злится за это на себя. A тут еще, когда я пишу, я ею не занимаюсь: значит, к ee досаде против моих писаний примеiпивается и ревность.
Постояла, поглядела на написанные мною первые строчки, затем подчеркнуто сладко зевнула и пошла легла на тюфяк. Сейчас она спит, скорчившись, подтянув колени к подбородку.
Удивимельная была девушка, только временами вроде ум y нее заходил за разум. И всегда это налемало неожиданно, вдруг. Ничего с этим нельзя было поделамь. Все мои усилия избежамь ccop и размолвок только подливали масла в огонь, и зрачки Maрмы угрожающе расширялись.
-- Скажи, Флоран, ты обо мне в своих бумагах тоже пишешь?
Приоткрыла огромный черный глаз. Должно быть, я забылся и произнес вслух последнюю строчку... Ho Марта уже спит или притворяется, что спит.
До меня доносятся три глубоких вздоха Марта теперь перевернулась на живот, уткнув лицо в скрещенные руки.
На сей раз меня прервали Предок с Пальятти, последний в рабочей блузе:
-- Флоран, Марта здесь?
-- Ciшт. A что?
-- Нам она нужна.
-- Она?
-- Да, она. Никто лучше ee не знает Бельвиля.
Проснувшись, Марта начала было ворчать, но замолчала, поняв, что речь идет о том, чтобы спрятать Флуранса.
Наша смуглянка произнесла с понимающим видом:
-- Идите за мной.
-- A я вам не нужен?
-- Пока нет, Флоран.
И все. Я уже давно, понял, что все считают меня неудачником. Неужели же теперь я в их глазах еще и подозрительный тип? Пусть идут к чертовой матери, возьмусь-ка лучше снова за свое "корябанье".