В ту ночь долго не спал Собинка.
Никифор выговорил:
— Должен отдохнуть. Иначе какой из тебя пушкарь? Нашему брату потребна твёрдая рука. Глаз вострый. Не бойсь, посторожим с Герасимом Вепря. Твоя страда и час твой — завтра. Тогда никто заменить тебя не сможет. Уразумел, милок?
После Никифоровых слов заставил Собинка себя уснуть.
Багрово занялся рассвет четвёртого дня. От облаков каких али от пыли, поднятой двумя огромными войсками, взошло солнце из-за леса, словно облитое кровью. Зловещим светом залило небо, леса окрест, реку, землю. Точно предвещало последний и решающий бой: кому быть со щитом, кому — на щите. Кому радоваться, кому лить слёзы.
Неторопливо двигался в тот день Собинка. Даже, для постороннего взгляда, медлительно. Но это только так казалось. В действительности же всё было рассчитано и продумано. Каждый приказ неопытному в огненном бою Герасиму отдавал Собинка спокойно, толково, не горячась.
Пороховую мякоть для заряда сам проверил и, дабы вышло без оплошки, поднёс Никифору, лежавшему на телеге.
— Глянь-ка. Вроде бы ладная.
Никифор, превозмогая начавшийся жар, пощупал и понюхал пороховую мякоть.
— Годится, — определил.
И заметил Собинка — плох Никифор. Значит, на себя самого главная надежда и главный труд.
Не хитрили в сей день ордынские начальники, не мудрствовали.
Ударили всеми силами сразу.
Бились молчком. Без крика и визга дикого. Оттого яростней и свирепей.
И всякий раз, когда пытались они прорваться на русский берег, вместе с другими пушками грозно рявкал своим широким горлом Вепрь, отгоняя татарскую конницу.
С одобрением глядел Никифор на работу Собинки и Герасима. Даже чуть с завистью. Белобрысый парнишка, недавний подмастерье плотницкий, и мужичок-крестьянин сноровисто и ловко орудовали у пушки.
Твёрже прежнего отбивались русские полки. Ратники, старые и молодые, воочию убедились: можно сдержать ханскую конницу.
Ясный день сменился синими сумерками.
Повинуясь неведомому русским полкам сигналу, отступили вдруг ордынские конники.
Отёр Собинка обильный пот с лица. Лёг в изнеможении подле Вепря.
Ни говорить, ни шевелиться мочи нет.
Доносятся, ровно из далёкой дали, добрые Никифоровы слова. А Собинка им не внемлет.
Герасим в сторонке костёр развёл, хлопочет подле котелка.
Собинке и до него дела нет — есть не хочется.
Так и заснул.
А проснулся, совсем темно. В небе играют звёзды. Стихает шум великого войска. И голос Герасима:
— Вставай-ка, государь. Кушать пора!
Поднялся Собинка. Порты подтянул. Рубаху поправил. Пригладил волосы.
Снопом летят искры Герасимова костра. Пляшет жёлтое пламя. Рядом на станине-лафете лежит притихший Вепрь.
Грустно отчего-то Собинке.
Словно лёг отроком — проснулся взрослым мужиком.
Вкусное варево приготовил Герасим, мясное, душистое. Однако самое малое время заняло оно Собинку. Далее хлебал, уставившись невидящими глазали в темноту. Нынешний день в уме перебирал, думал о завтрашнем.
Сказал невпопад:
— Пушку всё ж следует заряжать вечером. Только надобно лучше промаслить пыж, чтобы не отсырел порох. Да прикрыть запальное отверстие от дождя и сырости.
— Пробовали так, — отозвался Никифор. — Не всякий раз помогает. Ино — выстрелит пушка, ино — нет. А сам знаешь, в бою не приходится полагаться на авось.
— Нельзя так нельзя… — согласился Собинка.
Утром затемно разбудил его Герасим:
— Пора. Того гляди, грянут нечестивые!
Поднялся Собинка — и к пушке. Герасим докладывает:
— По Никифорову приказу почистил изнутри ствол. Приготовил заряды пороховой и дробовой.
— Подноси! — велел Собинка.
— Позавтракать бы прежде…
— Опосля… — отрезал Собинка.
Уставился на правый берег.
Всё будто так, как прежде. И не так. Тускнеют в занимающемся дне костры. Да вроде числом их меньше, чем вчера.
— Глянь, Никифор. Словно поубавилось костров.
— Видел.
— С чего бы?
— Не ведаю, Милок…
— Может, опять хитрость?
Весь день с левого берега ратные люди, большие и малые, взирали тревожно на правый. Понять-уразуметь ничего не могли. И диво ли? Поредело заметно ордынское войско. Мало того. Не было и намёка единого, что оно собирается воевать русский берег.
Подле котлов возились там долее обычного. А после принялись заниматься хозяйством: чинить телеги-повозки, крепить шатры, лошадей, быков и верблюдов мыть и чесать. Собинка возле пушки пребывал безотлучно. Не сводил глаз с ордынского берега. Ждал какого ни то подвоха.
Однако время шло, а перемен не было.
К середине дня сказал Никифор:
— Отдохни чуток. Не торчи столбом на берегу. Коли и удумали что — не здесь.
Герасим поманил:
— Обедать пора.
— Ладно, — согласился Собинка. — Только ты заместо меня стань подле Вепря.
Ночь укрыла оба войска. По берегам горели костры.
Недоумевали русские: чего притих враг? Смущаясь духом, выставили крепкую стражу. И на чуткий ночной покой отошли с оружием.
Проснулся Собинка. Высоко над головой светит солнышко. Набегают на него тёмные тучи-облака. Под осенним ветром шумят-стонут деревья.
Не вдруг сообразил, где он. А вспомнивши, что на Угре-реке пушкарём при грозном Вепре, вскочил, точно ужаленный. Огляделся испуганно. Понять ничего не может. Лежит себе спокойно на телеге Никифор, накрывшись от холода кожушком. Герасим возле костра кашеварит.
— Отчего не разбудил? — спросил сердито.
— А для чего? — улыбнулся Герасим. — Ты на правый берег взгляни-ка!
Посмотрел Собинка на ордынскую сторону. Что за диво! И там тихо. Тоже костры дымятся. Ходят неспешно люди. Скотина щиплет скудную осеннюю траву.
— Что это они? — удивился.
— Неведомо… — развёл руками Герасим.
Глава одиннадцатаяЖирные и брюхатые
Началось удивительное дело.
Стояли на Угре друг против друга два огромных войска. Каждое на своём берегу. И ни одно не стремилось перейти реку.
Выскакивали ордынские всадники к самой воде. Кричали обидные слова. Спрашивали:
— Отчего великий князь не платит выхода-дани? Глупый человек — плакать будет!
Грозились разор учинить русским землям.
А дни шли. И всё оставалось по-прежнему.
Стреляли из луков одни. Другие отвечали. Да вяло. Ровно для порядка. Дабы не забыть, что идёт война.
Даже Собинка пальнул однажды из Вепря. Никифор оговорил:
— Пошто тратишь напрасно заряды? Одному богу ведомо, что ждёт впереди. Ты бы, пока тихо, проведал дядьку своего да Евдокима.
Собинке сделалось совестно. Дядька Савелий, ладно. Не любил его Собинка. А вот Евдокима забыл — худо.
С неохотой оставлял пушку. Однако понимал: сейчас, в затишье, навестить своего друга удобнее всего.
Легко сыскал шатёр великого князя Ивана Ивановича, хотя и не близко, верстах в трёх от мысочка, на коем приютили Вепря. Евдокима и дядьки Савелия там не нашёл.
Пребывают оба, сказывали, при ставке самого великого князя Ивана Васильевича.
До ставки великого князя Ивана Васильевича Собинке пришлось изрядно потопать. Располагалась она в городке Кременце. Была богаче, чем у Ивана Молодого. И людей важных подле неё более.
Евдоким с радостью встретил Собинку.
Дядька Савелий скользнул-сверкнул глазками:
— Племянничек объявился! Слава те, господи! Наслышаны о твоих подвигах. Сам государь Иван Васильевич справлялся.
— Будто бы? — не поверил Собинка словоохотливому дядьке.
— Верно, — подтвердил Евдоким. — Доложил ему Савелий, как ты в нужный часец отогнал ордынскую сотню выстрелом метким из пушки.
Понял Собинка немудрёную, однако верную дядькину хитрость. Предстал тот пред высокими очами с доброй вестью. Дабы через неё и племянника напомнить о самом себе. А всё одно лестно Собинке. Знает о нём теперь грозный великий князь Иван Васильевич. И не по причине пустой — по ратной заслуге. Обрадовался Собинка и даже чуток возгордился тайно.
Виду не подал, однако. Спросил:
— Дела-то как? Чего татары стоят на месте? И мы почему их не трогаем?
Дядька Савелий потрепал племянника по плечу:
— Не наша забота. На то начальные люди есть. Они свою службу справляют. Мы — свою.
Евдоким предложил Собинке:
— По старой памяти, проводи-ка до той рощицы!
Отошли шагов полсотни. Объяснил:
— Дядька он твой, Савелий. А не лежит у меня к нему душа. Корыстный. К сильным льнёт и ластится. Норовит взять поболее, а дать поменее. Не люблю таких…
— Бог с ним, — благодушно отозвался Собинка.
— Да ведь как сказать. В силу входит твой дядька.
Удивился Собинка:
— Плотник не больно искусный. Дед его шибко бранит…
— Не по плотницкой части лежит его умение. Доверенным, близким человеком, стал у Ивана Васильевича Ощеры, окольничего великого князя.
— Ловок!
— И заносчив. Оттого и неохота при нём толковать. А дела, брат, чудные происходят.
— Что так?
— Сдаётся мне, великий князь Иван Васильевич не победы в войне с ханом Ахматом ищет — сговора.
Глянул вопросительно Собинка на старшего друга.
— Откупиться хочет. Ищет лёгкого мира. Наущают его к тому советники Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. И для того посылает великий князь боярина Ивана Фёдоровича Товаркова к хану Ахмату с богатыми дарами.
Задумался Собинка.
— А нешто худо это — мир?
— Смотря, брат, какой. Мир миру рознь. Многие былые князья мирились с Ордой. А дань-выход ордынским ханам с кого собирали? С мужика в первый черёд. Прежде я верил великому князю более, нежели себе. Теперь, в Москве, да и в войске побывав, прозрел. Прав твой дед Михей — ордынские дела касаются не одного великого князя и его ближних людей — нас всех. А у меня с Ордой, сам знаешь, свои счёты…
Грустью-тоской переполнились Евдокимовы глаза. Вспомнил, должно, про жену Анюту и дочку Катю, что томились в ханском плену.
Понял Собинка. Спросил: